Моим дорогим ребятам - Сереже, Кате, Славе.
ПАМЯТИ
МАТЕРИ
Мы принимаем все, что получаем
За медную монету, а потом –
Порою поздно – пробу различаем
На ободке чеканно-золотом.
17 октября 1998 года, 3 часа ночи. Вчера не стало нашей бабули. Прости меня, мама. Два последних месяца я мучил тебя и упорно двигал к смерти. Я горел нетерпением видеть тебя опять «на ходу», кричал на тебя, что ты просто боишься стать на ноги, ведь врачи сказали, что все цело...
Очень хочется найти этого человека, якобы врача, который 10 августа в больнице Святого Великомученика после многочасовых катаний на каталке по коридорам приемного отделения, исследований, рентгенов, анализов, – демонстративно отстегнул дощечки, скрепляющие твою раздробленную (это теперь я знаю) ногу и сказал: «Забирайте ее, оснований для госпитализации – нет».
Это тогда, 10 августа, он убил мою маму. Это он ее убил, подлый недоучка, троечник, не отягощенный ни уважением к своей профессии ни любовью к людям. Это из-за них, серых, но важных посредственностей, ничего толком не знающих, кроме своих амбиций и потребностей, гибнет страна. Это он – «серый класс» – от верховного до последнего пастуха, – опаснее внешних врагов и бандитов для страны. Это он издает нелепые законы, производит гремящие автомобили и неудобную обувь, взрывающиеся телевизоры и негорящие спички, выдает дипломы и ученые степени недоучкам. От пустяковых болезней умирают люди, трещат новые мосты, рушатся дома, падают самолеты, не регулируется отопление в квартирах...
Мучительно стыдно, как я покрикивал на бабулю: «У тебя ничего нет, опирайся на ногу!» И только сострадательная женщина-соседка напрягалась изо всех сил, подставляла плечо, уговаривала: «Опирайтесь на меня»... Воистину: сердце разумней разума...
Я поднимал бабулю на кровать около трех часов при помощи томов Большой Советской энциклопедии. При любой попытке притронуться к ноге мама едва не теряла сознание. У меня было время усомниться в диагнозе, но вскоре появляется (за немалые деньги) второй недоучившийся, снабженный шикарной визитной карточкой: «Врач- вертеброневролог высшей квалификации... Член... Всероссийское Общество...» и т. д. и т. п. Он смело вращал-крутил ногу как ватную. Бабуля уже и стонать не могла. «Разве может нормальная нога так изгибаться?» – сомневался я, инженер. «Это связки немного растянулись и не держат», – вещала мне авторитетно высокодипломированная серость.
«Не можу, вбийте мене, не можу», – умоляла бабуля, а я, подкрепленный «знаниями» светил медицины, требовал: «Ставай на ноги, это у тебя боязнь и торможение в голове!» И так – целый месяц. Длинный, неисправимый уже никем и никогда, месяц мук от сына...
Только через месяц я привез Нормального Врача, внешне – грубого и неприветливого мужика, который осторожными легкими движениями пальцев ощупал ногу, и с горечью сказал: «Да у нее же перелом!», и сам вызвал скорую. И опять та же больница. Еще больше месяца бабулю мучили другие троечники, которым мы с Сережей авансом выдали немалые деньги за будущее высокое качество работы... Я видел снимки перелома после первой операции: даже мне понятно было, что это скороспелое сооружение не может срастить ногу. Халтурщики обвинили во всем зарядку, которую добросовестно делала мама, налепили на ногу гипсовую трубу, да так, что она немедленно образовала раны вокруг. В переломе началось нагноение. Если бы эти спецы не чувствовали за спиной мамы нашей с Сережей поддержки и угрозы своему благополучию, они спокойно оставили бы ее умирать, как сделали с другой женщиной, соседкой по палате, к которой целыми днями никто не подходил, несмотря на ее крики. Опять мы оплатили их сверх усилия, согласились оплатить аппарат Илизарова. Теперь они очень старались: операция длилась семь часов. Но все жизненные силы были уже исчерпаны, и на второй день после операции мама ушла от нас...
Таким же образом родная советская медицина нашими руками замучила и Тамилу. Не жалели мы ничего, каждый день готовила мама ей свежие бульоны, яички, которые насильно вливали в нее. Как выяснилось потом, – вливали медленный, но эффективный, яд: проглядели троечники поджелудочную железу...
Если бы 10 августа была сделана нормальная операция, мама была бы жива. Хочется найти и растерзать этого врача, который запустил тогда ее гибель... Скорее всего, я не сделаю этого по многим причинам. Поздно. Имя им, сереньким специалистам, – легион. Желающий мстить должен копать сразу две могилы. Бабуля бы ему все простила: она всем все прощала: «Аби другим було добре»... А я, наверное, такой же, как мама.
Все мы разные, но все вырастаем из своих родителей – из отца и матери. Яблочко от яблони недалеко падает. Наши предки – далекие и, особенно, близкие уже передали нам основные черты характера, тела, цвета волос, даже стремление отличаться от них, продвигаться дальше. Мы смотрим на мир не только своими, но и их, передавшими нам эстафету жизни, глазами. Мой отец, учитель из крестьян, был собранный и волевой мужик, однако прекрасно пел, рисовал, играл на скрипке, имел золотые руки, способные к любому труду. Мать, как и многие женщины, – эмоциональная, непоследовательная, добрая и отходчивая, тем не менее – учительница математики с четким логическим мышлением, ясной головой и обширной памятью. Я, конечно, другой – меня воспитывал также военный голод, слишком ранние тяжелый труд, самостоятельность и ответственность, сверхнапряжение атомных полигонов. И вместе с тем – я такой же как они, мои отец и мать. И Сережа – другой, и тоже в каких то основных чертах похож на своих родителей, Катя и Слава – на своих... Надо быть очень осторожным, выбирая себе родителей!
Очень жалко, что мы совсем не знаем своих глубоких корней. Я, например, знаю только, что мой далекий пращур был мельником (весьма престижная должность - профессия) т. к. Мельниченко - это сын Мельника. Мой дед по отцу – крестьянин, а ведь крестьянские рода наверняка не менее древние, чем Рюриковичей или Гогенцоллернов, тем более что землепашец очень часто брал в руки меч и копье... Отец очень гордился нашей фамилией, несомненно он знал много о наших предках, но последний раз я видел отца ранним утром 6 июля 1941 года, когда мне не исполнилось еще и 10 лет. Он, по-видимому, чувствовал, что прощается с нами навсегда... Отец был свободолюбивый человек, не терпящий несправедливости и не боявшийся об этом открыто говорить. В конце 1941 года он оказался в войсках, которые находились в Иране. Там в 1943 (?) году он был осужден и расстрелян или замучен за неизвестное нам преступление. Знаю только, что отца предали азербайджанцы, с которыми он вместе служил. На наш запрос после войны о судьбе отца военкомат ответил прекращением пособия. Два свидетеля, служивших вместе с отцом, смертельно боялись отвечать на мои вопросы, а до свободы они не дожили ... Наша семья всегда скрывала трагедию отца; во всех многочисленных анкетах и автобиографиях мы с сестрой писали: «сведений об отце не имею». Мы знали, что отец не мог совершить что-нибудь бесчестное, но время было такое, что дорога в жизни была бы закрытой тогда не только мне и Тамиле, но и нашим детям. Прости, отец, что мы отреклись тогда от тебя во имя будущего твоих внуков и правнуков: тоталитарное государство ломало жизни и хребты миллионам таких как мы. И пусть твои внуки и правнуки узнают хоть частицу правды о тебе и не стыдятся основателя нашей фамилии... Очень надеюсь теперь узнать что-нибудь о судьбе отца: возможно сохранились архивы... 
Мама много рассказывала о своих родителях, о гражданской войне, о знакомстве с отцом, о страшном голоде на Украине в 1933 году, когда они с отцом только чудом спасли от голодной смерти своего первенца – меня. Я все надеялся когда - нибудь записать ее бесценные живые сведения из истории нашего рода, и вот уже поздно, никогда этого я не смогу сделать, никогда... Страшное слово: никогда. Никогда уже я не услышу при появлении дома: “ Коля, будеш щось iсти?”, хотя было известно, что со времени моего обеда прошло меньше часа... Еще долго после войны, подавая на стол, мама приговаривала: “ Ну як я буду на вас дiлити?“, и не верила, что не надо делить, что у нас всего хватает, пусть каждый берет, сколько хочет...
Какая трудная и простая жизнь. Еще до войны потерять сына – нашего младшенького Жорика: на руках моих родителей его задушил рак... Затем с началом войны – потерять мужа, моего отца. А ведь тогда маме было чуть больше тридцати лет... Долгое пешее бегство - отступление 41-го года четырех семей со скарбом на одной телеге с извергом Редько: его придали женщинам и детям наши мужчины, оставшиеся в истребительных отрядах или призванные в армию в самом начале Великого Народного Бедствия – Войны... Обычно Редько восседал на телеге, на которой ехали только младенцы и пожитки. Все остальные двигались самоходом, проходя в день до 25 километров. И только когда поступали сведения, что впереди комендатура или заградотряд, Редько обходил их лесными тропами, а мы в это время блаженствовали на телеге. (Этот Редько был маминым злым гением всю жизнь. Самое кровопролитное время войны он провел в Ташкентском училище. Вернулся с конца войны невредимым, в звании капитан и с огромным количеством т. н. трофейного имущества, что было равноценно жизни в то голодное время; стал директором школы, где работала мама. По-видимому, он не мог простить маме знания его подлинного лица и всячески ее притеснял. Последний его подвиг – резкое сокращение учебной нагрузки перед выходом мамы на пенсию, из-за чего эта пенсия стала меньше нищенской...)
Помню ужас первой немецкой бомбежки под Черкассами, когда мама схватила нас с Тамилой за руки и мы понеслись в нескошенную рожь (что там мы особенно заметны с самолета – поняли позже). Многокилометровый мост через Днепр и плавни, во многих местах заштопанный свежими досками, изрытый вокруг воронками от авиабомб. И Редько на облучке, хлещущий лошадей, и мама, выбивающаяся из сил, чтобы догнать повозку. И только когда я дико заорал и вцепился в его шею, он опомнился и стал ехать медленнее...
Ты, мама, сохранила нас с Тамилой в долгое жестокое военное время и почти такое же тяжелое и голодное послевоенное. И только, когда “ вывела нас в люди”, робко попросила моего (!) разрешения выйти замуж за вдовца... Мама, разве я мог не дать тебе этого разрешения «щоб тобi було добре»?
Твой Сергей Моисеевич был недалекий и, наверное, не очень ласковый к тебе человек, но это были дом и семья, его взрослые дети и внуки полюбили тебя как родную, а мы с ними просто подружились...
И вот – второе вдовство, затем гибель Тамилы... Сколько же человек может выдержать, сохранив доброту, память, ясность ума и главную заботу: «Як тим дiтям допомогти?». Да и катастрофа произошла так: я подъехал на машине, и ты бежала открыть дверь, чтобы я не утруждал себя поиском ключей или ожиданием. И споткнулась ты об те каши, что сварила нам для дачи, «щоб нам було добре i щоб ми бiльше вiдпочивали».
И помогала – всегда и безотказно, особенно после болезни Эммы. И как всегда: «менi нiчого не треба». А я позволял себе иногда покрикивать на тебя как взыскательный начальник за упущения по службе. Тогда глаза у тебя ставали мокрыми, и ты уходила в свою комнату. Эмма на меня набрасывалась: «Опять ты обидел маму!», я произносил некое подобие извинений, и ты все прощала и забывала... Прости – прости – прости меня, мама...
Прости, прости, прости меня, мама, моя дорогая бабуля...
Уже после Катастрофы, от всех мучений великих ты мне говорила: «Дай менi, Коля, що-небудь випити, щоб я навiки заснула, i не була таким важким тягарем для вас». А я тебе приводил примеры стойкости, и даже из собственной героической жизни, но ты восприняла только одно: «А как же я, мама, после этого жить буду?». Все то же – «аби дiтям було добре»...
Ну вот, мама, родная советская медицина вместе с нами исполнила твою волю, облегчила нам жизнь, избавила от больших забот. Дiтям тепер добре.
ПРОСТИ ПРОСТИ ПРОСТИ
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Дорогие мои ребята! Со времени смерти вашей бабушки и прабабушки, моей матери Мельниченко Евгении Семеновны прошло уже более трех месяцев. Она была очень хорошим человеком и очень вас любила. Я хочу оставить вам память о ней – это письмо, которое я писал в ночь после смерти матери, писал, чтобы не кричать вслух от невыносимого горя и чувства вины... Переписывая это письмо(?) для вас, я расставил знаки препинания и подробней объяснил некоторые моменты, чтобы вы поняли, о чем идет речь.
Конечно, сейчас вам все это не нужно и не интересно. Но придет время, когда вам захочется вернуться к своим «первоистокам», узнать себя, чтобы не быть «иванами, не помнящими родства». Конечно, в это время я уже ничего вам рассказать не смогу и вам может быть покажется нужным это свидетельство из прошлого нашего рода, хотя оно написано неумелой рукой.
Вот единственная фотография Ивана Мельниченко с женой и пятью сыновьями, один из которых (крайний справа мой отец Трофим Иванович). Известный Сереже дядя Антон не имел детей, а его приемный сын, племянник тети Таси, Виктор свел их обоих в могилу. Дядя Михаил имел единственного сына Володю (морского офицера, которого Сережа прекрасно знает). Володя имеет единственного сына Игоря, они все сейчас живут в Таганроге. Дядя Савва имел дочь и сына Вадима, живущего сейчас в Виннице. Вадим – отец двух дочерей. Остальные дядья имели только дочерей. Таким образом, из могучей семьи моего деда Ивана проросли в будущее только две тоненькие веточки по мужской линии: Михаил – Владимир – Игорь, и наша: Трофим – Николай – Сергей – Ярослав. Такая вот генеалогия. Так что, Слава, ты не сам по себе, а острие прорыва в будущее всего нашего рода...
Может быть это шутка, а может быть – и нет... В любом варианте я хотел бы, чтобы вы с Катей были хорошими людьми и были счастливы...
Санкт-Петербург, 30 января 1999 года.