Я ЭТО ПОМНЮ …

Я ЭТО ПОМНЮ ...

Арон Кальман

Светлой памяти моей мамы Марьям Янкелевны Кальман (Ентус)

Моя мама была женщиной не только мужественной и трудо¬любивой, но и бесконечно доброй, отзывчивой, справедливой, любящей людей, особенно детей - своих и чужих. Родившись и всю жизнь прожив на Украине, она хорошо знала - не хуже своего родного - украинский язык, а также украинские обы¬чаи, традиции, песни. Она и внешне была более похожа на украинку, чем на еврейку. И это не раз спасало ее и всех нас - ее детей - от гибели во время фашистских облав, погро¬мов, грабежей и насилий в годы Холокоста. Именно маме наша семья обязана, в первую очередь, своим спасением от нацистских убийц в период Второй мировой войны.
Арон Кальман.

Спасенные в годы Холокоста члены семьи Кальманов-Вассерманов.
В первом ряду (слева направо): Арон Вассерман и его жена Фира Вассерман-Кальман.
Во втором ряду - братья Кальманы: Михаил, Арон, Саша, Петр, Семен.

Фото 1972, г. Львов.

Считаю своим долгом выразить глубокую благодарность журналисту
Олегу Казимировичу Васюкову за литературное редактирование
и подготовку к изданию моих воспоминаний.

7 апреля 2000 г. Арон Кальман.

Холокост- трагедия XX века

я это помню...

(Воспоминания бывшего узника фашизма)

Опубликованные в серии изданий “Холокост - трагедия XX века” записки члена Львовского областного отделения Всеукраинского со­юза бывших малолетних узников фашистских концлагерей и гетто Арона Кальмана представляют собой волнующие по своей искренно­сти и правдивости воспоминания о страданиях и борьбе за жизнь невинных жертв Холокоста - мучеников еврейского гетто села Деребчин Шаргородского района Винницкой области в годы оккупации Украины гитлеровскими нацистами и их союзниками по Второй ми­ровой войне.

Редактор и автор предисловия- О. К. Васюков,

кандидат философских наук, доцент,

член Национального союза журналистов Украины

ЗАБВЕНИЮ НЕ ПОДЛЕЖИТ

(Вместо предисловия)

С автором этой небольшой брошюры я познакомился на одном из собраний Львовского областного отделения Всеукраинского со­юза бывших малолетних узников фашистских концлагерей и гетто. Как выяснилось позже из бесед, наши с ним судьбы как побрати­мов по опаленному огнем войны детству во многом оказались сход­ны: он — узник Деребчинского еврейского гетто Шаргородского района Винницкой области, я — узник Харьковского фашистского концлагеря смерти "Дробицкий Яр". Но что самое удивительное, это то, что наши жизненные пути в первые послевоенные годы пе­ресеклись во Львове и даже в одной и той же школе: с 1946-1947 учебного года мы были учениками — соответственно третьего и шестого классов — Львовской средней школы № 8.

Разумеется, в то время в силу известных условий общественно- политической жизни в нашей стране мы о нашем концлагерно-геттовском прошлом не смели даже и заикаться, ибо хорошо знали, что каж­дый, кто в годы Второй мировой войны пребывал на оккупированной фашистом территории (была даже такая графа в анкетах), а тем бо­лее — не дай Бог — находился в немецком плену, на принудительных работах в Германии или в фашистских концлагерях и гетто, сразу же, как правило, попадал в "досье" и "под колпак" НКВД-КГБ, под "недремное око" вездесущих "сотрудников особых отделов" с их леденя­щим душу при так называемых "собеседованиях" неизменным вопро­сом: "При каких обстоятельствах и почему выжил?", что уже само по себе означало "вину" и предполагало "состав преступления” допра­шиваемого, даже если этот последний был в годы войны ребенком.

Об этом, между прочим, я написал в одном своем стихотворении, которое прочитал на нашем собрании, посвященном 10-летию обра­зования Всеукраинского союза бывших малолетних узников фашиз­ма. В конце собрания ко мне подошел Арон Борисович, когда пред­ставлялся, то уточнил: "Моя фамилия — Кальман. Как у знаменитого композитора.

Легко запомнить...", — и попросил помощи и со­действия в подготовке к печати и в издании его воспоминаний о пережитом в еврейском гетто в годы Второй мировой войны.

— Понимаете, хочу, чтобы мои дети и внуки, родственники, одно­сельчане, все те читатели, кому попадут в руки эти мои воспоминания, не забыли о борьбе и страданиях нашего народа в период фашистской оккупации Украины. Для меня, кому удалось выжить в годы Холокос­та, публикация этих воспоминаний — исполнение долга перед живы­ми и мертвыми, перед памятью моей мамы, что спасла нас — шесте­рых ее детей — от смерти; обязанность перед молодыми поколениями наших людей, которых необходимо уберечь от угрозы повторения ужа­сов фашизма и нацизма, а также от тлетворного влияния неонацизма, пытающегося кое-где поднять голову и даже прийти к власти.

Признаюсь, что меня как бывшего узника фашизма и литерато­ра, посвятившего немало строк теме Холокоста, глубоко тронули слова и благородные намерения этого пожилого человека, ныне уже пенсионера, решившегося написать о пережитом в детстве. Кто знает, быть может эти и другие, подобные им, воспоминания о самой страш­ной катастрофе еврейского народа в самой страшной войне минув­шего столетия — это единственное, что останется в памяти народ­ной после нас. Ведь слово, начертанное даже на таком хрупком ма­териале, как бумага, порою оказывается более долговечным, чем иные материальные вещи, например, памятники из бронзы, чугуна, гранита, периодически разрушаемые в нашей стране каждой оче­редной, дорвавшейся до власти кликой авантюристов и самодуров, которые в страхе за своё будущее постоянно ведут войну не только со своим народом, но и с памятниками. А рукописи, как об этом сказал Михаил Булгаков, "не горят”.

И хотя мемуарные записки — назовем их так — Арона Кальмана написаны рукой не профессионального литератора, журналиста, а обыкновенного труженика, к тому же еще “технаря", всю жизнь проработавшего на производстве (и чья доля труда, между прочим, вложена в изготовление известных львовских автобусов, в том чис­ле и их знаменитых "космических" вариантов, несущих и поныне свою службу на подъездах к стартовым площадкам космодромов), тем не менее я счел возможным и необходимым (не слишком "пере­пахивая" и "причесывая" их строгим литературным редактировани­ем, после чего иногда мало что остается от собственного стиля авто­ра) подготовить и представить их к изданию. Прежде всего уж по­тому, что главная их ценность для нынешних читателей и будущих исследователей всех аспектов Холокоста — в искренности и прав­дивости описания фактов и событий (пусть локальных, в масштабах маленькой деревни) тех страшных лет, отложившихся в сознании ребенка непосредственно или по рассказам очевидцев и свидетелей из окружения людей его семьи, его соседей, его односельчан, как в дни войны, так и в первые послевоенные годы, когда все и у всех было еще свежо в памяти.

Мы — бывшие малолетние узники фашистских концлагерей и гетто — последние и — увы! — уже немногие, с каждым годом все быстрее и неотвратимее уходящие из жизни СВИДЕТЕЛИ И МУ­ЧЕНИКИ ХОЛОКОСТА!

Вот почему нам нельзя молчать, хоть десятилетиями нас под уг­розой всяческих преследований вынуждали молчать обо всем, что мы пережили в годы Катастрофы. Идеологи тоталитарного режима мотивировали свою позицию в этом вопросе так: дескать, "война была одна — и беда на всех была одна. И нечего тут распростра­няться о жертвах, понесенных одним каким-либо народом". Но суть вопроса как раз заключается в следующем: хоть война была одна, да только вот самая большая беда выпала на долю еврейского наро­да: он в первую очередь и в основном стал жертвой заранее сплани­рованного, тотального и беспощадного нацистского геноцида.

Евреев убивали лишь за то,

Что родились они на свет евреями.

И в этом было одно из самых существенных отличий (по сравне­нию с известными в истории иными варварскими злодеяниями про­тив человечества и человечности) преступлений третьего "рейха" с его звериной расистско-нацистской идеологией, политикой и практи­кой "окончательного решения еврейского вопроса" путем полного истребления еврейского народа как этноса, привело к Катастрофе, унесшей жизни более 6-ти миллионов людей — двух третей всего европейского еврейства. Таких огромных потерь в процентном от­ношении ко всему населению данной национальности на континен­те не понес в период Второй мировой войны ни один народ Европы. Вот почему, когда речь идет о Холокосте, то имеются в виду прежде всего жертвы, понесенные в минувшей войне еврейским народом.

Наконец-то, к пониманию этой особенности беды одного народа в общей беде всех народов, подвергшихся нападению немецко-фа­шистских агрессоров, все более приходят политики многих стран, в том числе и на Украине. Так, после участия украинской делегации в Стокгольмской международной конференции по Холокосту (в янва­ре 2000-го года) появились сообщения, что по примеру ряда цивили­зованных государств мира и на Украине заговорили о планах созда­ния Музея Холокоста в Киеве. А совсем недавно был подписан Пре­зидентом Украины Указ "О проведении в 2001 году дней памяти жертв Бабьего Яра". Хочется верить, что при проведении этих ме­роприятий будет сказана, наконец, полная правда о том, что в пер­вые же дни фашистской оккупации города стали жертвами нацист­ского геноцида не какие-то абстрактные, неведомо какие и неведо­мо за что убиенные "жители Киева", как это обобщенно-обтекаемо сообщается в газетных информациях о названном выше Указе, а десятки и сотни тысяч (сегодня исследователи называют жуткую цифру, превышающую 200000 человек) евреев — женщин, мужчин, стариков, детей, по специальному приказу фашистских властей со­гнанных на виду у всего города в Бабий Яр и зверски уничтожен­ных только за то, что они были евреями.

В связи со сказанным выше закономерным представляется пред­ложение о том, чтобы Музей Холокоста (именно Холокоста, а не иных не менее страшных катаклизмов, пережитых поколениями на­ших людей в годы гражданской войны, голодоморов, полит репрессий, Второй мировой войны и других трагических событий, кото­рые не должны быть вычеркнуты из исторической памяти народа и человечества) стал не только мемориальным, но и научно-исследо­вательским и художественно-просветительным Центром по изуче­нию и отображению средствами документального и изобразитель­ного искусства всех аспектов Катастрофы. Факт создания в Киеве Музея Холокоста был бы убедительным доказательством перед всем миром того, что молодая независимая держава Украина не на сло­вах, а на деле становится на путь цивилизованного европейского развития как демократическая страна, в которой будут предприня­ты решительные меры к искоренению и недопущению впредь ка­ких-либо проявлений национально-религиозной нетерпимости, ксе­нофобии и таких отвратительных разновидностей их, как антисе­митизм и юдофобия.

Уверен, что мероприятия по созданию и деятельности Музея Хо­локоста в Киеве, (в чем, несомненно, пожелают принять участие многие прогрессивные, гуманитарно-благотворительные организа­ции мира — и не только еврейские!) с глубоким пониманием и ак­тивно будут поддержаны всей просвещенной, подлинно демократи­ческой и гуманистической общественностью Украины, ее интеллектуальной, художественно-творческой элитой, способной выдвинуть из своих рядов общественных деятелей и мастеров искусств масш­таба великого гуманиста современности Стивена Спилберга — ге­ниального кинорежиссера, создателя знаменитого антифашистско­го киношедевра "Список Шиндлера", мужественного борца против нацизма и антисемитизма, президента Международного фонда ви­зуальной истории Шоа (Катастрофы). Важнейшей целью Музея Холокоста на Украине, как это уже вошло в практику других подоб­ных музеев (например, в Израиле и в США, посещенных недавно и осмотренных президентом нашей страны) должен быть сбор, хра­нение, изучение и распространение всеми средствами массовой информации и искусства с разъяснительно-просветительной и гуманистически-воспитательной целью документов, материалов, сви­детельств, воспоминаний о трагедии XX столетия, о судьбах людей, переживших Катастрофу, что призвано, как это сформулировал в своем, присланном мне из Лос-Анжелеса благодарственном письме от 25 марта 1997 года г-н Стивен Спилберг (чья съемочная группа в январе 1997 года сделала двухчасовую видеозапись моего рассказа о пережитом в Харьковском фашистском концлагере "Дробицкий Яр") дать "поколениям возможность ощутить свою личную связь с историей", поскольку такие свидетельства "будут тщательно сохра­нены как важная часть полной библиотеки воспоминаний..." А это значит, что "в далеком будущем люди смогут увидеть лица, услы­шать голоса, узнать о судьбах. Они смогут слушать и учиться и все­гда помнить".

"СЛУШАТЬ И УЧИТЬСЯ И ВСЕГДА ПОМНИТЬ!" - эту мудрую и краткую спилберговскую фразу-формулу я предложил бы сделать девизом всех музеев Холокоста в тех странах мира, где такие мемо­риалы уже есть, создаются или будут созданы.

Для Украины, как и для всех государств постсоветского простран­ства, на территории которых в годы Второй мировой войны чинили свой кровавый разбой гитлеровские оккупанты и их пособники, тема Холокоста — незаживающая рана наших сердец, давно взывающая к тому, чтобы горькая правда об истинных масштабах трагедии и понесенных в результате ее жертвах была как можно полнее вос­становлена, а имена всех погибших в Катастрофе достойно увеко­вечены. Это необходимо сделать не только во имя памяти жертв фашистского геноцида, но и во имя ныне живущих и последующих поколений нашего народа и всего человечества. Люди нашей плане­ты должны быть навсегда избавлены и ограждены от смертельныхопасностей и апокалиптических кошмаров, которые уже однажды принес миру нацизм и снова угрожает принести, если с ним не бороться. Настойчиво, последовательно, повсеместно!

...Прочитана последняя страница воспоминаний Арона Борисо­вича Кальмана — бывшего малолетнего узника еврейского гетто, устроенного нацистами, их союзниками и приспешниками в малень­ком местечке на Подолье Украины. Как безысходно-печальные ак­корды реквиема звучат для меня заключительные строки мемуар­ных записок автора. Особенно врезаются в сознание, в сердце и душу даже не слова, а две-три цифры трагической статистики Холо­коста и его последствий, отразившихся, как в капле воды, на судьбе еврейского населения только одного небольшого села Украины.

"Стою у сельского мемориала и раздумываю. К моменту начала войны в Деребчине проживало 154 еврея. С учетом пригнанных из Буковины и Бессарабии страдальцев в Деребчинском гетто уже на­считывалось свыше 200 евреев. В результате понесенных еврейским населением потерь в годы фашистского геноцида, а также прини­мая во внимание факт выезда из села тех, кто уцелел от уничтоже­ния во время войны, ныне в Деребчине осталось доживать свой век только 3 (три!) еврея..."

На этой последней цифре — "3 (три!)" — записки А. Б. Кальмана заканчиваются. Но мысленно продолжая это печальное повествова­ние, которое невозможно читать без валерьянки, явственно пред­ставляешь его не менее печальное продолжение и финал, обусловлен­ный неумолимой поступью бытия. Пройдет еще немного времени — и три последних еврея села — бывших узников Деребчинского гет­то — покинут этот мир. И только полуразрушенные надмогильные камни старого кладбища да еврейские имена, высеченные на плитах сельского мемориала, посвященного погибшим воинам Великой Оте­чественной войны (да, может быть, еще вот эта брошюра, если, ко­нечно, ее сохранят местные краеведы в своих самодеятельных, ни­кем не поддерживаемых хатах-музеях) напомнят людям о трагедии ПОЛНОГО ИСЧЕЗНОВЕНИЯ с лица земли одной маленькой еврей­ской общины, растерзанной в годы Второй мировой войны жестоким смерчем Холокоста, а затем окончательно развеянной по свету вет­ром послевоенного безвременья; напомнят будущим поколениям, как вот здесь, на Подолье, в небольшом украинском (и одновременно — в значительной мере также и еврейском) местечке, в дружбе и доб­рососедстве со всеми его жителями всех национальностей и вероис- поведований кипела, шумела, волновалась, трудилась, веселилась, играла, торговала, училась, молилась, пела, танцевала, радовалась, пе­чалилась, любила, страдала, рожала, хоронила, плакала, смеялась, от­чаянно боролась за свое человеческое достоинство и за само право на существование неподражаемо колоритная и неповторимо само­бытная в своей культуре, религии, обычаях, традициях, обрядах, в интонациях речи, мимике, жестах, в мелодиях песен и ритмах танцев уникальная еврейская жизнь, вероломно оборванная и беспощадно растоптанная фашистско-нацистским геноцидом, обернувшимся для всего еврейства в годы Холокоста неслыханной в истории мировой цивилизации гуманитарной катастрофой.

Вот почему все пережитое еврейским народом, всеми народами в героический и трагический период всемирно-исторической битвы с фашизмом, забвению не подлежит! А слова священной всенарод­ной клятвы — "Никто не забыт, ничто не забыто!" — должны воз­родиться и зазвучать сегодня — в год 55-летия Великой Победы — с особенной силой!

Вот почему и эту вступительную статью к воспоминаниям быв­шего малолетнего узника фашизма мне хочется завершить такими стихотворными строчками из программной для моего творчества поэмы "Колокола памяти и предостережения"*:

Сумеет ли сполна измерить кто Чудовищность нацистских преступлений?

Евреев убивали лишь за то,

Что родились они на свет евреями.

И этих злодеяний описать

Нет сил в омытых кровью сердца строфах,

Мир к бдительности будут призывать Еще столетья жертвы Катастрофы!

Олег Басюков,

бывший малолетний узник фашизма, инвалид войны, кандидат философских наук, доцент, член Национального союза журналистов Украины, лауреат литературного конкурса "Гласность".

*Полностью эта поэма будет опубликована в сборнике: Подснежники за колю­чей проволокой. Воспоминания бывших малолетних узников фашизма / Науч. ред. О. К. Васюкова. — Львов, Издательский Дом “Цивилизация", 2000.

Все события, описанные в этих воспоминаниях, пережили в годы Второй мировой войны две родственные еврейские семьи Каль­манов и Вассерманов в селе Деребчин Шаргородского района Винницкой области, на Подолье Украины.

Немного истории возникновения села.

Из скудных архивных материалов, опубликованных в печати о нашем селе, узнал я очень мало. Вина этому - многочисленные войны и связанные с ними потрясения, которые пережила Украи­на на протяжении веков.

Название “Деребчин” происходит от слова “Деревчин". Село было основано примерно в XV веке среди множества деревьев на окраине большого лесного массива. В процессе частых перепи­сываний документов кем-то, возможно, ошибочно была измене­на буква “в” на букву “б”, так как написание этих литер сходно.

Как и множество сел Украины, Деребчин и сегодня утопает в зелени фруктовых садов, липовых аллей, верб и плакучих ив. Село расположено вдоль двух берегов речки Деребчинки - левой при­токи реки Мурафы. Питают реку Деребчинку многочисленные род­ники, что берут начало свое в районе соседнего села Семёновки. У Деребчина на этих родниках был заложен пруд. С северо-вос­точной стороны к селу подходит большой дубово-грабовый лес. Имеются и небольшие участки соснового и елового леса. В этих лесных массивах растет много диких черешен, груш, яблок. На вырубках много зарослей малины, растет земляника, черная смо­родина. Много грибов - от сыроежек до белых.

Моя мама часто брала меня в детстве с собой в лес собирать грибы, ягоды. Это занятие я люблю и до настоящего времени. А в период фашистской оккупации это мое умение находить и соби­рать дары леса часто спасало мою семью от голодной смерти.

***

Деребчин - село довольно известное в истории Украины. Так, в 1651 году гетман Богдан Хмельницкий собрал и провел в этом селе так называемую “черную раду”, на которой были избраны новые руководители полков казачьего войска.

Первое упоминание о евреях, проживаших в Деребчине, отно­сится к 1783 году. В нем указано, что в селе проживало 50 чело­век иудейского вероисповедания. В основном эти люди занима­лись торговлей и всяческими ремеслами: работали столярами, плотниками, жестянщиками, сапожниками, портными. Земледе­лием евреям заниматься было запрещено, они были лишены пра­ва землевладения.

В XVIII столетии Деребчин принадлежал польским магнатам По­тоцким, затем русской помещице Ивановской и князьям Витгеш- тейнам. Видимо, они в селе не проживали, так как следов их пре­бывания тут не осталось. Владельцы села жили в основном в го­родах, предаваясь всяческим утехам, а хозяйственными делами занимались их управляющие, которые нередко оказывались плут­ами и ворами. Разорившись, помещица Ивановская вынуждена была продать Деребчин и окрестные села молодой энергичной и предприимчивой семье немецких баронов Маас. С их приходом в нашем крае закипела новая экономическая жизнь. Вскоре в се­мье гера Маас появились два сына - Арест и Владимир.

После отмены крепостного права в наших краях начали выра­щивать сахарную свеклу. Особенно активно этим стали заниматься владельцы экономий Арестовка и Владимировка. Для этих целей сюда были приглашены и завезены колонисты из Германии и Польши, которые были специалистами по этой части.

В 1877 году барон Маас построил в селе Деребчин и запустил в эксплуатацию сахарный завод - крупнейший в Ямпольском уез­де Подольской губернии. В 1895 году были построены механи­ческие мастерские, спиртзавод, создан большой конный завод. Почти всю свою продукцию барон Маас отправлял за границу. В те же годы близ немецкой колонии была проложена мощенная дорога-бруковка, открыта сельская больница, аптека. Заводы Деребчина давали работу и средства на жизнь нескольким поко­лениям жителей многих сел, в том числе и евреям. На сахарном заводе работали мой отец, старшая сестра и двое братьев.

Согласно статистическим данным за 1908 год, которые сохра­нились, в Деребчине и в окрестнных селах - Семеновке, Малой Деребчинке и на территории сахарного завода проживало 372 еврея. В 1889 году в Деребчине была открыта первая в селе школа  грамоты, а в 1897 году - школа грамоты для девочек. Кроме этих школ, еще с 1860 года в селе функционировало так называ­емое “министерское одно классное училище”.

Но вскоре наступили смутные времена. Тяжело пережил Де- ребчин, особенно его еврейское население, события 1917 года, потрясения, безвластье, погромы гражданской войны, годы голо- домора и самый страшный период фашистской оккупации с ужа­сами геноцида против еврейского народа.

До революции в селе действовали два православных собора - Михайловский и Чудо-Михайловский, построенные в 1783 году. Оба они были разрушены советской властью в конце 20-х - нача­ле 30-х годов. Деребчинский сахарный завод избежал разруше­ния, видимо, потому, что нужен был при любой власти.

Была ли в Деребчине синагога? Трудно сказать. Очень пожи­лых евреев, которые бы могли на этот вопрос ответить, в селе уже давно нет, а соответствующих документов не сохранилось. По всей вероятности синагоги в селе не было. Каменная синагога была возведена в Шаргороде, где евреи поселились еще в 1595 году. Синагога была построена в мавританском стиле, имела фор­му замка, Сохранилась и до наших дней, потому что при советс­кой власти была переоборудована под завод соков. Ныне при содействии известной общественной деятельницы, профессора архитектуры Ларисы Скорик, которая является президентом Об­щества “Украина - Израиль”, разработан проект восстановления этой уникальной синагоги в Шаргороде, которую посещали в свое время и евреи Деребчина.

В период революции 1905 и 1917 годов очень частыми стали еврейские погромы в России, Молдавии и на Украине. Все конф­ликтующие и воюющие стороны, как это было заведено давно по дурной антисемитской традиции, обвиняли во всех своих неуда­чах евреев. (К глубокому сожалению, эта дикая “традиция” эксп­луатируется кое-кем и сегодня). Поэтому евреи в период таких конфликтов и воен страдали больше всех. Кровавые погромы уно­сили многие жизни ни в чем не повинных людей, в основном из среды рядовых тружеников, беззащитной еврейской бедноты. Красные обвиняли в погромах белых, белые - красных, белополяки - гайдамаков, гайдамаки - белополяков, деникинцы - мах­новцев, махновцы - деникинцев и т. д. Но, как правило, в насили­ях против евреев, погромах, грабежах и убийствах были винова­ты и те, и другие, и третьи...

По рассказам моих родителей, местное украинское населе­ние, в частности, жители села Деребчин, относились к евреям сочувственно. В случае приближения к селу какой-либо банды при­шлых погромщиков, горевших желанием пограбить евреев и по­издеваться над ними, соседи-украинцы укрывали еврейские се­мьи где только могли: в погребах, на чердаках, в спальнях своих домов, на огородах, в стогах сена, в садах и т. д. И не было ни одного случая выдачи погромщикам спрятанных сельчанами ев­реев! Нам здорово повезло! В Деребчине не оказалось ни одного негодяя, который бы на призыв “Бей жидов!” присоединился бы к еврейским погромам. Такого у нас не было - слава Богу!

Большое спасибо и низкий поклон украинскому населению села Деребчин за то, что оно жило согласно заповеди иудеев и хрис­тиан “Не убей!” И эту заповедь не нарушило даже в страшную годину Холокоста, когда в окрестных селах и местечках, как и повсюду на оккупированной гитлеровскими захватчиками терри­тории Украины, немецкие и румынские фашисты вместе со свои­ми местными пособниками чинили ужасающие акции геноцида над еврейским населением.

***

Мой отей Кальман Борис Пейсыхович во время Первой миро­вой войны попал в плен к немцам. В плену его содержали вместе с русскими военнопленными. После революции 1917 года рус­ские посоветовали ему: “Ты возвращайся с нами в Россию. Там не будет помещиков и буржуев. Все будет принадлежать кресть­янам и рабочим. Жизнь будет хорошей - не то, что в твоей ни­щей, отсталой боярской Румынии”. И мой отец согласился. Пос­ле многих житейских перипетий он оказался в Деребчине. Вмес­те с ним был его двоюродный брат (по фамилии Кальманович), который добрался до Одессы, работал там сапожником, женил­ся, имел дочь Софу.

В 1922 году мой отец женился на Марьям Янкелевне Ентус, ко­торая стала моей матерью. Некоторое время отец работал столя­ром в колхозе, потом перешел на Деребчинский сахарный завод.

Однажды местный партийный руководитель поручил моему отцу (который не был членом партии), изготовить “на общественных началах”, то есть “за так”, огромную деревянную пятиконечную звезду. Дело было накануне первомайского праздника - и эту звезду, выкрашенную в пурпурный цвет, предполагалось нести во главе колонны демонстрантов. Отец, наивно полагавший, что всякий труд и при социализме должен оплачиваться, отказался от выполнения того “идеологического задания”. Такой дерзости ему не простили. Приближался 1937 год. И хоть отец мой владел идиш и румынским языком, понимал украинский и русский, но в политике разбирался слабо, а потому не предполагал, какую беду он на себя накликал. Это теперь мы знаем, чем был для страны 1937 год. Но все же мир оказался не без добрых людей. В одну из тревожных ночей кто-то из знакомых с нашей семьей партий­цев села тайком пришел в наш дом (а в семье нашей было к тому времени уже шестеро детей) и настоятельно посоветовал отцу немедленно покинуть село, так как на днях его собираются арес­товать за “действия, направленные на срыв первомайской демон­страции”. В ту же ночь отцу пришлось покинуть Деребчин.

Вскоре мой отец оказался в Одессе. Через некоторое время туда выехал мой старший брат Эль. Там им удалось устроиться на работу, после чего мы стали получать от них (различными околь­ными путями) материальную помощь. Наконец, собрались пере­ехать на постоянное место жительства в Одессу и все мы - мама и нас еще шестеро детей - пять братьев и сестра Фира.

Но тут грянула Великая Отечественная война 1941-1945 гг., которая все перевернула в нашей жизни, как и в жизни всей на­шей страны. Отца, как бывшего “подданного вражеской страны”, то есть, Румынии (отец родился, рос и жил до Первой мировой войны в Яссах) мобилизовали на так называемый “трудовой фронт”. Таких граждан, каким являлся мой отец, в ряды Красной Армии в ту пору в СССР не призывали по причине недоверия. “Трудовой фронт” - это разновидность каторжной системы. Труд был самый тяжелый, условия существования полуголодные, полурабские. Таким образом с 1941 по 1945 год отец работал сто­ляром в Сибири, а затем в Средней Азии на ремонте грузовых вагонов железнодорожного транспорта. Работы производились на открытых площадках - в период лютых сибирских морозов или страшной среднеазиатской жары. На протяжении всего светово­го дня, без отдыха, без выходных. В результате такой “службы” в рядах “Трудовой армии” отец вернулся после войны домой инва­лидом и протянул недолго - умер в 1950 году.

Старший наш брат Эль Кальман в 1941 году был призван в ряды защитников Родины, был направлен во флот. В 1944 году погиб в ходе морского сражения с фашистами.

***

Все годы войны я помню хорошо и четко. Детская память очень цепкая. Первое событие, связанное с началом войны, это ночная бомбежка фашистами нашего села. Глубокой ночью июля 1941 года мы проснулись от воя и последовавшего за ним грохота ра­зорвавшихся авиабомб. Все мы - особенно дети нашего дома - сильно напугались, начали плакать и дрожать от страха. А непос­редственным поводом для бомбежки именно нашего села яви­лось следующее обстоятельство.

Ночью в сарае одной из жительниц села отелилась корова. Хозяйка зажгла переносную керосиновую лампу и с открытым ог­нем пошла через подворье к сараю. А в это время пролетал над нашим селом фашистский самолет. Летчик заметил огонь и, при­няв его, по-видимому, за свет от обозов отступающих частей Крас­ной Армии, сбросил бомбы. Одна из бомб упала прямо на хату. Хозяйка и ее дочь погибли. Это были первые человеческие жерт­вы среди мирных жителей села в первые дни войны.

Потом началась эвакуация людей и колхозного имущества. Не все имели возможность добыть повозку с лошадьми. Поэтому уйти от наступающих войск удалось немногим. Однако среди этих не­многих оказался мой брат Семен Кальман. Он был юношей рас­торопным, смелым, энергичным. Вопреки всем сложностям и зап­ретам эвакорежима, Семен спрятался среди грузов одного из вагонов последнего эшелона, направляющегося в тыл страны. Это спасло его от ужасов фашистского геноцида, постигшего всех евреев, оказавшихся на оккупированной врагом территории.

В 1945 году брат Семен вернулся домой. В период эвакуации он приобрел профессию сапожника и достиг в этом деле больших успехов, своего рода совершенства. Своему мастерству Семен обу­чил брата Михаила, сестру Фиру и ее мужа Арона, что помогло им и всей нашей дружной семье выжить в тяжелые послевоенные годы.

***

Итак, приближался час оккупации нашего села фашистами. Перед приходом немцев село замерло, будто перед наступлени­ем грозы. Вокруг стояла тревожная тишина. Все сидели дома, двери заперли, скотину загнали в хлева. Все затаилось в ожида­нии чего-то страшного, враждебного, смертельно опасного... И этот час наступил.

22 июля 1941 года - ровно через месяц со дня начала войны - в село вступили немецко-фашистские войска. За передовыми частями под конвоем погнали через село колонны пленных крас­ноармейцев - в основном раненых, с перевязками на головах, руках, ногах. Пленные шли понуро, с опущенными глазами. Бо­лее здоровые поддерживали своих раненых и больных товари­щей. Мы, дети, с глубоким сочувствием и страхом смотрели че­рез закрытые окна наших домов на эту печальную процессию.

Оккупанты прибыли в село на огромных грузовиках и мотоцик­лах. Колонна немцев зашла в Деребчин со стороны села Красного. На территории сахарного завода фашисты попытались устроить что-то в виде некоего митинга. Включили даже музыку. Но никто из местных жителей не встретил оккупантов с приветствиями и хле­бом-солью. Разозлившиеся захватчики закончили этот свой “праз­дник” тем, что с остервенением повалили на землю памятник Ле­нину и водрузили на его постаменте флаг с паучьей фашистской свастикой. Нашему селу в первые дни войны еще повезло: по не­известным нам причинам гестаповцы и эсесовцы в Деребчине не появились (видимо у них хватало кровавой работы в других, более крупных населенных пунктах). И это обстоятельство, очевидно, спасло еврейское население Деребчина от полного истребления уже в первые дни оккупации нашей земли нацистами.

После прохода через село фашистских воинских колонн, в Де­ребчине появились немцы-тыловики. Они первым делом занялись подготовкой к работе сахарного завода. Вскоре они уехали - и в село прибыли румынские оккупанты - союзники гитлеровской Гер­мании по Второй мировой войне. Как известно, осенью 1941 года на территориях Одесской области, южных районов Винницкой и западных районов Николаевской области была сформирована так называемая новая румынская провинция - Транснистрия. Черно­вицкая и Измаильская области также были переданы гитлеровс­ким режимом Румынии. Вот почему в нашем селе примерно с но­ября 1941 года по март 1944 года обосновался гарнизон румын­ских жандармов. Это был не менее страшный, чем при немцах, период жизни для нашей семьи и всего еврейского населения села.

Первым делом румынские оккупанты учинили грабежи и насилия в еврейских домах. Хватали всё, что под руки попадалось. Тащили хорошую одежду, отрезы для костюмов, мало-мальски ценную посуду, забирали и даже срывали с голов женские плат­ки, шали... Но в первую очередь жандармы искали изделия из золота, серебра, драгоценных камней. Снимали с людей, выла­мывая им пальцы, обручальные кольца, срывали серьги, цепочки. Если кто осмеливался протестовать против грабежей и насилий, тех били прикладами, палками, нагайками ...

С самого начала фашистско-румынский оккупационный режим лишил евреев элементарных человеческих прав. Их изолировали от остального населения села, отделив в гетто и приказав носить всем на рукавах своей одежды знак Давида - шестиконечную звезду. Стро­го было запрещено покидать гетто и даже посещать базар для при­обретения необходимых продуктов для пропитания. Периодически, даже в зимнюю стужу, как заключенных, выстраивали всех евреев в колонну на площади села, делали переклички, проверяя количество членов семьи, строго следя, чтобы никто из узников гетто не сбе­жал. За всякую провинность - жестокие избиения.

Оккупационный режим еще более ужесточился, а условия пре­бывания в еврейском гетто села стали еще более тяжелыми, ког­да в Деребчин в начале 1942 года румынские фашисты пригнали много евреев из Бессарабии и Буковины. К каждой еврейской семье подселили еще по одной-две семьи вновь прибывших стра­дальцев. Вместе с нами в двух комнатах нашей хаты находилось 17 человек. Лежали, кто где мог - на кроватях, под кроватями, под столами, на печи, а в основном - на полу. Не было топлива, мыла, одежды, обуви. Ходили в рванье, босиком. Все были про­стуженные, больные. Тела у всех были обсыпаны фурункулами (у меня и по сей день семь глубоких следов на теле от них). В доме теснота, тяжёлый воздух. От вшей нет спасения. У всех чесотка, а от неё невыносимый зуд по всему телу. Но самые страшные стра­дания от голода и холода. Дети постоянно плакали и просили есть. Опухшие от голода, все едва передвигались.

Ближе к весне и лету становилось чуть легче: не так донимал уже холод, а голод в какой-то мере могла утолить похлёбка из лободы, крапивы, молодых листьев липы и других растений. Ого­родов евреям, даже грядок у дома, иметь не разрешалось Все было направлено на истребление людей если не пулей и штыком, так голодом и холодом.

За стеной нашего дома, в одной из комнат жила семья Фаберманов. У них было две дочери - Соня и Циля. Их мать занималась шитьем - и это помогало им выжить. Следует отметить мужество этой семьи: несмотря на своё отчаянное положение узников гетто, Фаберманы прятали у себя в комнате под кроватями двух молодых девушек-беженок, подлежавших мобилизации на принудительные работы. После войны эти девушки проживали одно время в Тульчине, но затем куда-то выехали и след их затерялся. Где они сейчас, как сложилась их судьба - об этом хотелось бы узнать. Может, про­читают они эти записки и пришлют в Деребчин весточку о себе.

Все тяжелые годы оккупации семья Фаберманов жила в друж­бе с нашей семьей в одном доме, делили горе и радости попо­лам. Уже после войны Соня Фаберман составила списки евреев, находившихся в Деребчинском гетто, чем впоследствии помогла многим узникам в установлении их статуса жертв фашизма.

***

Очутившись в фашистской оккупации одна с пятью детьми на руках, моя мать была в ужасе от бед и тягот, свалившихся на её женские плечи. Помню, как однажды она билась в истерике от страшной безысходности нашего положения: её дети умирали от голода у неё на глазах. В другой раз она хотела отравиться вмес­те с нами угарным газом. Третий раз пыталась утопиться. Но со­седи, такие же страдальцы, как и она, не дали ей покончить с собой, не исчерпав все возможности и ресурсы для выживания, для спасения своих детей. Все узники гетто поддерживали друг друга, как могли - и эта борьба евреев гетто за выживание была их формой сопротивления фашистскому геноциду.

Взяв себя в руки, мобилизовав все свои физические и духов­ные силы, мама, чтобы прокормить как-то семью, овладела но­вой, незнакомой для нее ранее профессией: научилась ремонти­ровать резиновую обувь для односельчан. Овладела даже секре­том изготовления резинового клея. Поэтому нашу маму местные жители села стали называть - “Маня, яка клеє калоші”. Люди тай­ком, чтобы не знали оккупанты, приносили ей за её работу кое- какие продукты - и это спасало нас от голода.

В этой связи я должен особо отметить, что моя мама была жен­щиной не только мужественной и трудолюбивой, но и бесконечно доброй, отзывчивой, справедливой, любящей людей, особенно детей - своих и чужих. Родившись и всю жизнь прожив на Украине, она хорошо знала - не хуже своего родного - украинский язык, а также украинские обычаи, традиции, песни. Она и внешне более походила на украинку, чем на еврейку. И это не раз спасало её и всех нас - её детей - от гибели во время фашистских облав, по­громов, грабежей и насилий в годы Холокоста. Именно маме наша семья обязана, в первую очередь, своим спасением от нацистских убийц в период Второй мировой войны. Мама хорошо знала все еврейские традиции и обряды и приучила нас исполнять их даже в условиях смертельной опасности в годы фашистской оккупации.

Как я уже сказал, в нашей семье было семеро детей. Когда односельчане спрашивали нашего отца: “Борис! Зачем тебе столько детей? Сможешь ли ты их прокормить и поставить на ноги? А главное: оценят ли они в будущем все твои заботы о них?” Отец на это отвечал: “Ничего! Вырастут. Чем нас будет больше, тем мы сильнее. Главное, что мы живем дружно и весело. Пока мы живы с женой, будем заботиться о них. А вырастут, будут помогать друг другу и не забудут и нас...”

Так оно и вышло: наша большая дружная семья, хоть и понес­ла в годы войны и в послевоенный период большие потери, но все же выжила, а о наших родителях в наших сердцах навсегда осталась благодарная память. Тому свидетельство и вот эти мои воспоминания.

С довоенных лет мы помним, что наша мама с отцом жили хо­рошо, дружно, с любовью и уважением друг к другу. И эти тради­ции взаимоотношений в семье прививали всем нам - детям. Наша мама любила литературу, музыку, искусство - и эту любовь стре­милась передать детям, внукам.

От наших родителей мы унаследовали уважение к людям всех национальностей и вероисповедований. Мы никогда не слышали от своих родителей слов наподобие: “Не дружи с ним, не приводи в дом, он не наш, он гой” (то есть, не еврей). Наоборот, мы вос­питывались в атмосфере доброжелательного и уважительного отношения к людям всех наций и народностей. Общечеловечес­кие достоинства - честность, порядочность, гуманность - это глав­ные критерии оценки людей, определяющие наше отношении к ним. Этим принципам мы остаемся верны и сегодня.

Вопреки строгим запретам оккупационных властей, летом я все же вырывался из гетто и убегал в лес собирать грибы, землянику, малину. Несмотря на постоянное чувство голода, собранных ягод я не ел. Все дары леса я выменивал у односельчан на картофель, фасоль, крупу, хлеб и заработанные таким образом продукты при­носил домой. Мама готовила из них еду и кормила всю семью. Но такие дни удачи были не частыми. Что было постоянным в тот период нашей жизни, так это чувство голода и неотступно пре­следующая всех нас угроза голодной смерти - самой мучитель­ной и страшной.

Вот в таком состоянии я пошёл однажды по селу просить ми­лостыню. Шёл по дороге к сахарному заводу. Зашёл в сени одно­го дома. Заглянул в кухню - хозяев нет. Смотрю: на плите в каст­рюле варятся вареники. Рядом - ложка. Еще раз осмотрелся - никого нет. Быстро вытягиваю подол рубашки из штанов, ложкой вынимаю несколько вареников и бросаю их в подол. Мигом поки­даю кухню чужого дома, прижимая к голодному, почти усохшему животу несколько горячих вареников, будто ниспосланных мне свыше. Не думаю, что это хищение из чужой кастрюли в тот мо­мент было большим грехом изголодавшегося ребенка, отдалив­шего своим поступком хоть на один день голодную смерть своей семьи. Такой грех простил бы ему не только Бог, но и хозяева той кастрюли с варениками.

Надо отметить, что местное население знало о голодном су­ществовании узников еврейского гетто (жизнью это назвать нельзя). И люди нам сочувствовали, помогали чем могли, подава­ли милостыню, хотя ходить и просить милостыню для нас, детей, было очень тяжело. Тем более, что этого никогда не было в тра­дициях еврейского народа. Помогать друг другу, оказывать лю­дям благотворительную помощь - да. Но просить милостыню - никогда. Я в своей жизни даже в самые страшные времена никог­да не видел еврея, стоящего на улице с протянутой рукой. Если еврей очень нуждается, об этом узнают другие евреи, придут и помогут, как бы трудно им не было и самим. Таков закон еврейс­кого народа, который помогал и помогает ему выжить даже в са­мых невыносимых условиях.

***

Как я уже сказал, в селе находились и строго следили за узника­ми еврейского гетто румынские жандармы. Это были в основном низкорослые, по-видимому, “нестроевые” солдаты, одетые в какую- то мешковатую, вечно мятую, грязного цвета форму. В их движениях чувствовалась неуверенность, неуклюжесть. Винтовки в их руках выглядели как палки, часто они носили оружие в опущенных руках, почти волоча его по земле. Как известно, румынские оккупанты воя­ками были неважными, но по части грабежей и насилия над людьми, особенно над евреями, ни в чем не уступали своим гитлеровским союзникам-патронам и наставникам.

Румынский жандармский гарнизон состоял примерно из 15 человек. Начальником гарнизона был румын старшего возраста - некто домне (господин) Петер. Он почти никогда не показывался в селе, сидел в жандармерии, ведая в основном делами завода, ездил в закрытой двух конной бричке, которую у нас называли “фаэтоном”. Непосредственно руководил жандармами молодой, щеголеватый, не в пример своим подчиненным, выхоленный и высокомерный офицер, которого в селе называли домне (госпо­дин) Лео. Он очень следил за своей внешностью и как бы любо­вался собою. Был всегда тщательно выбрит. Хромовые сапоги начищены до блеска, мундир выглаженный, подогнанный по фигу­ре, на руках черные перчатки. Он никогда не расставался со сте­ком, которым всегда похлопывал по высоким, блестящим на сол­нце голенищам хромовых сапог. Порою мог и ударить этим сте­ком в чем-то провинившегося узника гетто. И не только узника.

По-видимому, домне Лео был сынком каких-то очень влиятель­ных или очень богатых родителей, которым удалось откупиться от отправки их отпрыска в действующую армию на фронт и при­строить на службу “по жандармской части” для установления “но­вого порядка” на оккупированных “Великой Румынией” террито­риях нашей страны. Проходя по селу с видом полновластного хозяина, домне Лео никогда не расставался с огромной немец­кой овчаркой, которую люди боялись не менее, чем самого ее владельца. Иногда домне Лео отпускал свою собаку с поводка - поиграть и порезвиться на приволье. При виде огромного пса все люди прятались по своим домам, ибо знали, что и жандарм и его собака были существами одинаково злыми и жестокими.

В этой связи запомнился один характерный эпизод. Как-то по­среди села встретились со своими собаками домне Лео и сельс­кий староста. Собаки с рычанием бросились друг на друга. В схват­ке пёс старосты начал одолевать немецкую овчарку, сильно ее искусав.

Тогда домне Лео выхватил пистолет и застрелил собаку старосты. И хотя староста не был виноват в схватке псов и даже пытался оттащить свою собаку от немецкой овчарки, тем не ме­нее разъяренный жандармский офицер жестоко избил старосту стеком по лицу и по голове, обозвав при этом его “смердючим быдлом и паршивой канальей”. Возможно, этот инцидент опре­делил в значительной мере линию дальнейшего поведения ста­росты в нашем селе: он не слишком рьяно начал исполнять все приказы оккупантов, а главное - не проявлял жестокости по отно­шению к узникам еврейского гетто. Мало того, когда отступаю­щие через наше село гитлеровцы, а вслед за ними и власовцы, потребовали от него указать, где находятся дома с еврейскими семьями в них, чтобы учинить грабежи и кровавые насилия над беззащитными жертвами фашистского геноцида, староста отсо­ветовал им это делать, запугав тем, что во всех домах еврейского гетто свирепствует тиф, холера и другие опасные инфекционные заболевания. После этого фашистские головорезы и их пособни­ки спешно убрались из села.

После освобождения Деребчина от оккупантов наши евреи не остались в долгу перед бывшим сельским старостой. Когда со­ветские судебные органы, как это было повсюдно, привлекли его к суду по обвинению в сотрудничестве с оккупантами, то отзывы узников еврейского гетто сыграли немаловажную роль в смягче­нии приговора бывшему старосте.

Жандармы жили в казарме, которая была расположена рядом с сахарным заводом. Раз в неделю в казарме производилась ге­неральная уборка - мылись полы, вытиралась пыль, а затем сти­ралось бельё. Для выполнения этих работ жандармы отбирали и мобилизовали только молодых и красивых женщин и девушек села, независимо от их национальности. Для многих еврейских деву­шек эта “трудовая повинность”, как правило, заканчивалась очень плачевно: унижением, насилием, избиением. Понятно, что девушки и женщины очень боялись таких “мобилизаций на работу”. Стара­лись сидеть дома, никуда не выходить, прятались, где могли, испачкивали лицо сажей, надевали на себя старое тряпье, прики­дывались заразно больными, но это не всегда спасало от издева­тельств со стороны оккупантов, не избавляло от физических и нравственных насилий и страданий ...

Помимо жандармских экзекуций любил домне Лео и всяческие утехи. Неизвестно, каким путем - по принуждению или по собственному желанию, но местная красавица по имени Галя (не будем её фамилию здесь упоминать) стала открыто его любовни­цей, или, как тогда в народе называли подобных наложниц и со­держанок оккупантов, - “немецкой овчаркой”. Они вдвоем демон­стративно катались по селу на так называемом “фаэтоне”. Приез­жая с нею на базар, домне Лео бесцеремонно отбирал у продав­цов любые женские вещи или продукты питания, на которые Галя указывала своим пальчиком. Выхоленная, разодетая, она вела себя надменно и нагло. А если кто из продавцов на базаре выражал свое возмущение грабительскими действиями жандармского офицера и его любовницы, то в ответ следовал удар стеком в лицо и грозный рык овчарки.

Но всему приходит конец. Когда гул орудийных залпов насту­пающих советских войск стал доноситься уже и до нашего райо­на, “немецкая овчарка” Галя первая сбежала из села, прихватив с собою награбленную для неё дорогостоящую бижутерию. Но ме­стные жители соседнего села Михайловки узнали её и с криками - “Курва! Курва!” крепко и вполне заслуженно избили. С трудом ей удалось вырваться из рук разгневанных селян и убежать. Пос­ле этого её след навсегда затерялся.

Судьба самого руководителя румынских жандармов, мучителя узников Деребчинского еврейского гетто и подражателя манерам поведения гитлеровских офицеров домне Лео также сложилась вполне логично и заслуженно для садиста. Ограбив до нитки изму­ченных узников гетто и остальных жителей Деребчина, отступаю­щие румынские жандармы во главе с их офицером решили напос­ледок учинить грабежи и погромы над чудом уцелевшими от по­следствий геноцида евреями села Мурафа. Но при выезде обоза грабителей и погромщиков из села на них напали народные мсти­тели - советские партизаны. Как стало известно нашим односель­чанам позже, в перестрелке с партизанами был убит обер-грабитель “домне Лео”. Так закончилась “карьера” румынского оккупан­та - одного из незадачливых “жандармских столпов” так и не со­стоявшейся в минувшей войне “Великой Румынии”. Хороший урок для всяких оккупантов на все времена!

Могут спросить: отчего у наших людей была такая ненависть к оккупантам? Да оттого, что уж слишком много причинили они нам горя и страданий. Особенно же любили фашистские захватчики поиздеваться над беззащитными евреями. Однажды румынских жандармов осенила мысль заставить каждую еврейскую семью уничтожить на каждых десяти деревьях сельского парка гнёзда ворон. Еврейских мальчиков под угрозой избиения вынуждали залезать на высокие деревья и палками сбивать вороньи гнезда. Ослабленные постоянным голодом дети не удерживались на вет­ках и падали на землю под веселый хохот оккупантов и душераз­дирающие крики матерей разбившихся ребят.

Или вот ещё потрясший всех жителей села случай.

Бричкой домне Лео управлял один местный житель по имени Коля - давно известный сельчанам как отъявленный хулиган, вор и бандит. С приходом в село оккупантов, он сразу же поступил к ним на службу, проявив себя в качестве заклятого антисемита, не менее жестокого и кровавого, чем сами гитлеровские нацисты. Однажды на базаре он увидел, что пожилая женщина-еврейка продает золотые часы (видимо, семейную реликвию, с которой решено было расстаться ради спасения от голода) и набросился на неё, чтобы отнять ценную вещь. В процессе борьбы женщине удалось спрятать часы где-то у себя в одежде. Тогда нелюд заст­релил несчастную женщину, как гнусный мародер на глазах у ос­толбенелых от ужаса людей обшарил убитую, забрал часы и уехал на “фаэтоне” домне Лео, твердо зная, что шеф жандармов не осудит его за это, потому как сам такой же садист и убийца.

Чувствуя свою безнаказанность, а также поощрение оккупаци­онных властей, бандит Коля изощрялся в издевательствах над ев­реями, что испытала на себе и наша семья. Так, увидев однажды моего брата Сашу, который грелся у горевшего недалеко от наше­го дома костра, фашистский прислужник Коля попытался толкнуть его в огонь. А в другой раз этот погромщик с дубиной в руках го­нялся за моим братом Михаилом, выкрикивая: “Жид! Стой! Убью и отвечать не буду!” Только бегство спасло моих братьев от гибели.

***

В Деребчине оккупанты периодически хватали молодых муж­чин и парней еврейской национальности и отправляли в Тульчин и Очаков на тяжелые каторжные работы, откуда они уже никогда не возвращались. За побег или иную другую провинность - рас­стрел или повешение. Особенно любили оккупанты последнее.

Через Деребчин пролегал путь многих беглецов из концлагерей Рогизно и Печоры. Спасаясь от неминуемой смерти, несчас­тные бежали зимой в одежде из мешковины, все были обморо­жены, опухшие от голода и умирали в домах приютившего их Деребчинского еврейского гетто на глазах взрослых и детей. Мне навсегда врезались в память их изувеченные тела, предсмертные стоны и пена изо рта.

Не все евреи, пригнанные в село из Бессарабии Буковины и Румынии, жили в семьях Деребчинского еврейского гетто. Часть узников была размещена за селом, в свинарнике, в основном на чердаке. Зимой они все умерли от холода, голода и тифа. Зако­пали их на склоне оврага, в так называемом Посмитюхинском яру. Там местные жители добывают глинозем и часто находят челове­ческие кости. Никакого памятного знака или таблички о том, что там покоятся останки жертв фашистского геноцида против еврей­ского народа нет и по сей день, хотя прежние, как и нынешние власти в селе и в районе, знали и знают об этих захоронениях.

А вот ещё одно воспоминание.

Холодной ночью зимой 1941 года раздался стук в дверь и окно нашей хаты. Послышался мужской голос на языке идиш: “Ради Бога, помогите, откройте дверь, замерзаем!”...

Моя мама тут же пошла к двери и впустила в дом едва прикры­тых рваной одеждой, окоченевших от лютого мороза, чуть живых молодых людей. Так у нас в доме и в семье появился Арон Вас­серман (и его друг, фамилию которого я не запомнил). Утром Арон поведал нам свою “одиссею”.

До войны Арон Вассерман закончил Королевское военно-ме­дицинское училище при госпитале “Королева Мария” в Бухарес­те. По окончании училища получил звание помощника офицера медицинской службы в госпитале Хотина.

В начале войны Арон был загнан в еврейское гетто Хотина. Оттуда его отправили на строительство дороги Винница - Могилев-Подольский. Вся эта дорога была усеяна трупами людей, по­гибших от голода, холода и ранений, нанесённых фашистскими извергами. Румынские оккупанты не слишком уступали в жесто­кости и садизме гитлеровским нацистам: беспощадно избивали, кололи штыками, резали ножами измученных каторжной работой евреев. Правда, когда румынским оккупантам это было выгодно, у них на какое-то время можно было откупиться от смерти. Но это скорее было исключением, чем правилом.

Обобрав и ограбив свои жертвы, бандиты в конечном итоге их вероломно и подло убива­ли или сдавали на верную смерть гитлеровским нацистам.

Мученической смертью погиб отец Арона Вассермана. Его вме­сте со стариками и больными евреями одной из больниц Могилев-Подольска загнали в огромный ров, обшарили в поисках спря­танного в одежде “золота”, а затем при помощи бульдозера за­давили и засыпали землей...

Из Хотина Арон попал в еврейское гетто местечка Шпиков. Здесь изуверы с особенной жестокостью и неслыханным циниз­мом осуществляли публичные акции по уничтожению евреев: они под угрозой страшных пыток, более мучительных, чем сама смерть, заставляли одних обреченных на казнь евреев вешать таких же обреченных на казнь своих соплеменников и даже близких род­ственников. Кто отказывался, того фашистские изуверы закалы­вали штыками под гогот и аплодисменты нелюдей, устроивших для себя это апокалиптическое “зрелище”.

О том, что пережил Арон, находясь в гетто в 1941-1942 гг. в Шпиково, можно было бы написать отдельно, да только ни бума­га, ни сердце пишущего, ни рассудок читающего этого выдер­жать не смогут...

Отец Арона Вассермана был видным деятелем сионистского движения в Бессарабии. Это в память о нем и его трагической гибели от рук нацистских убийц была издана почтовая марка в Израиле в 60-х годах. Сам Арон был незаурядной личностью. Он отлично знал идиш, иврит, румынский, а также украинский и рус­ский языки, обычаи и ритуалы еврейской жизни. Природа наде­лила его сильным лирическим тенором, хорошей дикцией, уве­ренной постановкой голоса, отличной памятью. С такими данны­ми он мог бы стать знаменитым исполнителем еврейских песен, которые любил и знал. Несмотря на огромную опасность своего положения беглеца из гетто, Арон Вассерман никогда не терял воли к жизни, был оптимистом, умел даже в самые трудные мо­менты шутить, поднимать настроение себе и людям. Умный и му­жественный человек, Арон мог мгновенно ориентироваться в лю­бых ситуациях и принимать правильные решения. Недаром в годы Холокоста он стал в Шпиковском еврейском гетто одним из лиде­ров Сопротивления нацистскому геноциду, когда главной зада­чей этого Сопротивления было выжить и спасти от гибели как можно больше людей. Арону удалось бежать не только самому из гетто, но и спасти своего друга, а затем организовать побег из фашистского ада целой группы евреев.

Забегая наперёд, скажу, что за проявленное в годы Сопротив­ления нацизму мужество и помощь в спасении узников еврейско­го гетто в честь Арона Вассермана была выпущена в США в 60-х годах памятная почтовая марка. А спустя многие годы после вой­ны, когда Арон Вассерман прибыл в Израиль, то спасенные им люди встречали его в аэропорту Тель-Авива как героя. Устроили в честь его приезда в престижном ресторане большую встречу, праздничный обед, преподнесли цветы, подарки. Вспомнили тяж­кие годы Второй мировой войны, помянули всех, кто не дожил до нашей Великой Победы над нацизмом.

Но все радостное будет потом. А пока беглецам из Шпиковского гетто надо было выжить. Арону и его другу двигаться дальше из села было некуда: кругом жандармы, полицаи, холод, голод. Не­смотря на тесноту в нашем доме и опасность обнаружения бег­лецов оккупантами и их пособниками-полицаями, наша мама при­ютила двух еврейских парней в нашей семье, хотя знала, что всем нам за это угрожала смертная казнь. На случай обнаружения но­вых людей в семье была придумана версия о временно прибыв­ших к нам родственниках. Но, как это нередко бывает в жизни, придуманная версия о родстве превратилась вскоре в реальность.

Вопреки всем невзгодам и ужасам войны, жизнь есть жизнь, а любовь есть любовь. Арон не только по версии, но и в действи­тельности стал нашим родственником. Едва отогревшись в на­шем доме и придя в себя после всего перенесённого, молодой беглец из гетто положил, как говорится, свой глаз на нашу сестру Фиру - красивую, добрую, отзывчивую девушку, которая, будучи сама узницей гетто, прониклась глубоким сочувствием, состра­данием и симпатией к еврейскому парню, испившему еще более горькую и глубокую чашу горя и страданий, чем все мы. То, что Арон понравился Фире, это мы поняли сразу же после появления его в нашем доме. Такой мужественный, умный, общительный парень, как Арон, не мог не понравиться даже самой взыскатель­ной девушке. Вскоре Арон и Фира решили пожениться. Эта весть, как лучик солнца, озарила нечаянной радостью всю нашу горест­ную жизнь в гетто.

Как специалист-медик, каких в селе почти не было, Арон полу­легально устроился работать фельдшером в сельской больнице, сняв небольшую комнату в доме рядом. Там и состоялась очень скромная, тихая, подпольная свадьба двух влюбленных, вооду­шевляемых неистребимой жаждой жизни узников еврейского гет­то. Самым вкусным угощением на этой свадьбе, особенно для нас - изголодавшихся детей - была миска пшенной каши с моло­ком. Зато песен жених исполнил много и самых разных - от заду­шевно-грустных до веселых. Комнату украсили в соответствии с еврейскими традициями - гирляндами из бумажных цветов. Гром­кого веселья и темпераментных танцев, которыми обычно отли­чаются еврейские свадьбы, не было - боялись привлечь внима­ние оккупантов и полицаев.

Хочу еще раз отметить главное качество характера Арона Вас­сермана - это его готовность и умение оказать помощь всем нуж­дающимся - близким и дальним, независимо от национальности людей. Он не раз приходил на выручку нам в самых трудных ситу­ациях и всем сельчанам, кто нуждался в его помощи. За это его ценили и уважали люди, свидетельством чего является то, что его никто не выдал фашистам.

Свою единственную сестру Фиру мы, её братья, очень любили и одновременно побаивались и слушались. Нашей маме было тя­жело с пятью детьми одной (наш отец в это время, как я уже гово­рил, находился от нас далеко - за линией фронта). Сестра была для нас добрым и в то же время строгим воспитателем, могла шлепком наказать непослушного ребенка, а затем пожалеть, уте­шить. Уже потом, после войны, Фира помогала нам делать уроки, поддерживала семью материально. Она любила, уважала и жале­ла нашу маму. Их отношения всегда были самыми добрыми, ис­кренними, чистыми. И мама горячо любила свою дочь - нашу един­ственную сестру. Не взирая на военное лихолетье, мы все очень обрадовались, когда в молодой семье узников гетто Фиры и Аро­на Вассерманов родился сын Симон, вселивший в нас надежду на жизнь и освобождение.

***

В том же 1943 году через Деребчин впервые за всю войну про­шел партизанский отряд, что вызвало немалый переполох в ста­не румынских оккупантов. Жандармы села быстро драпанули. А народ, как это водится в таких случаях, бросился на завод за са­харом, дровами и углем. Каждый брал столько, сколько мог унес­ти на плечах, везти на санках, на тележке.

Но наше приволье недолго длилось. Партизаны прошли селом, не останавливаясь, и ушли. А уже на второй или третий день после их ухода в Деребчин вернулись жандармы. Они методично начали обходить дома в поисках унесенного с завода сахара. Искали его в домах, на чердаках, в хлеву, в погребах и т. д.

Пришли жандармы и к нам. Я в это время жил в доме у Фиры и Арона. Помогал сестре нянчить маленького племянника, поэтому был свидетелем всего происходящего. У сестры под кроватью ле­жал мешок с сахаром. На кровати сидела сестра и кормила грудью ребенка. С кровати низко - до пола - свисало одеяло. Я сидел на печи и со страхом смотрел на происходившее. В сопровождении еще двух жандармов в нашем доме появился домне Лео, как все­гда, постукивая стеком по халяве своего хромового сапога.

-        Показывайте, где у вас спрятан утащенный с завода сахар! - угрожающим голосом сказал он, надвигаясь на сестру и нагло глядя на грудь молодой кормящей матери. Арон, который, на сча­стье, находился в это время дома, спокойно и убедительно на румынское языке ответил жандармскому офицеру, что сахара у них нет да и быть не могло, так как завезти его с завода они и не имели бы возможности из-за отсутствия у них какого-либо транс­порта. Да и отлучаться нельзя было из дома, где находится мать с грудным ребенком.

-        Такая молодая, а уже мать... - с ухмылкой заметил домне Лео, обращаясь к сестре и тараща бесстыжие глаза на её грудь.

-        Я всего на один год моложе Гали, - ответила сестра, имея в виду любовницу домне Лео. Жандармский офицер самодовольно хмыкнул, оглядел убогую обстановку в доме и вышел с сопровож­давшими его подчиненными. Так своею выдержкой и самообла­данием Арон и Фира спасли семью от жестокого наказания. За унесенный с завода сахар оккупанты били сельчан нагайками по обнаженным ягодицам до крови. После такой экзекуции люди, если не умирали под нагайками, то долго болели, не могли ни сидеть, ни двигаться... Для евреев же такое наказание заканчи­валось одним - смертью...

***

Всячески стремясь хоть чем-то помочь голодающей семье, наш старший брат Михаил с большим риском для себя устроился ка­ким-то чудом - нелегально - на работу в свинарник. Хозяин свинарника, видимо, догадываясь, что его новый “работник”, этот голодный и замученный подросток - узник из еврейского гетто, никакой оплаты за его труд ему не назначил. Михаил вынужден был согласиться работать за ту еду, которая отпускалась для кор­мления свиней. Но самое главное, что он отваживался приносить домой - ночью, тайком - кое-какие продукты из “скотского раци­она”. Все дети ждали его прихода. О сне не могло быть и речи. Мама быстро варила из принесенного какую-то похлебку. Мы её моментально съедали - и только тогда укладывались спать.

Зимой Михаил часто оставался ночевать на свиноферме. Там - на кухне - было тепло. А домой было идти далеко, холодно и опас­но: можно было наткнуться на жандармов или полицаев. Михаил один из всей нашей семьи имел что-то вроде фуфайки из мешко­вины. Фуфайка эта была ветхая, продувалась ветрами. Мы, дети, что даже в тех страшных условиях фашистской оккупации не теря­ли чувства юмора, шутливо называли Мишину фуфайку “доха”, то есть, дорогая шуба. Иногда мы поочередно надевали эту “доху” и выходили во двор хоть немного подышать свежим воздухом.

Когда в январе уже 1944 года близ Деребчина ночью вновь проходил отряд партизан, наш брат Михаил находился в свинар­нике. Он проснулся от стука в дверь и каких-то незнакомых голо­сов во дворе. Брат, естественно, очень напугался: ему показа­лось, что это пришли фашистские оккупанты, полицаи или бродя­чие грабители, что, в сущности, для мапьчика-еврея было одина­ково смертельно опасно. Михаил догадался быстро открыть дверцу печи, залезть туда, закрыть за собой дверцу и затаиться. При­шельцы (а это были партизаны, как стало известно Михаилу поз­же) сорвали дверь, вошли в кухню свинарника, увидели, что там никого и ничего нет, двинулись в хлев, отобрали десяток самых упитанных свиней, связали им ноги, бросили в сани и поехали своей дорогой в глубь леса. Михаилу тогда повезло: если бы ноч­ные посетители надумали погреться и растопить печь, он бы за­дохнулся и сгорел.

А вот еще одна опасная ситуация, в которую попал Михаил. Однажды, в начале марта 1944 года, через Деребчин проходила колонна отступающих гитлеровских войск. У дома, где жила в то время наша семья, остановилась машина с фашистами. Из ма­шины вышел офицер, посмотрел по сторонам, увидел издалека идущего домой Михаила, одетого в ту несуразную “доху” и гомерически расхохотался. После этого достал из кобуры пистолет и начал стрелять в брата, как в живую мишень. Видимо, для нацис­тского садиста это было излюбленным занятием. То ли стрелок он был плохой, то ли расстояние до цели было большое, но Миха­ил оставался невредим, пока не сообразил, что это расстрелива­ют его. Бросившись наутек в другую сторону, он только слышал, как пули свистели то слева, то справа от его головы. Израсходо­вав всю обойму, фашист не стал догонять мальчишку, громко вы­ругался, сел в машину и уехал. Когда Михаил поздно вечером вернулся домой и рассказал всем нам о произошедшем, моя мама, обратив заплаканные глаза к небу, сказала, что это наш Бог от­вратил от Михаила пули убийцы.

После войны Михаил служил в рядах Советской Армии на протя­жении семи лет. Такой долгий срок службы объяснялся тем, что в нашей стране, понесшей за годи войны огромные людские поте­ри, молодежи призывного возраста было очень мало. В основном Михаил служил в войсковых частях, расположенных на Амуре, Са­халине и Камчатке. А там денежное довольствие военнослужащих было намного большим, чем на материке. Михаил, как это свой­ственно основной массе мужчин еврейской национальности, к ал­коголю был равнодушен, что давало ему возможность экономить деньги и присылать моей матери небольшие денежные переводы. Эта помощь помогала нашей маме сводить концы с концами, скром­но одевать и обувать нас - младших братьев.

Михаил был добрым, ласковым, преданным семье сыном и братом. Он никогда и никого не обижал, не повышал ни на кого голоса, всем помогал, любил своих детей, делал всё, чтобы они смогли приобрести специальность. Для этого он даже в старшем возрасте продолжал трудиться, не отказывался ни от какой рабо­ты. Наша мама и все мы очень любили его. Вся наша родня счита­ет Михаила Борисовича Кальмана совестью нашей семьи, носи­телем её лучших качеств и традиций.

А вот еще воспоминание, однако несколько иного плана: из сферы колонизаторской деятельности румынско-фашистских вла­стей на оккупированных территориях Украины. В этом отношении запомнился мне каким-то образом попавший к нам в дом новый румынский букварь, по которому должны были учится школьники в первом классе. По своему примитивизму это была книжонка, вернее сказать, брошюра, действительно, предназначенная для рабов и рассчитанная на идиотиков. Напечатана она была на бу­маге очень плохого качества, но зато с уродливыми полу цветными иллюстрациями. Главной целью этого букваря и основным его содержанием было восхваление фюрера румынских фашистов - Антонеску. На первой странице - его портрет. А далее - обшир­ный текст о том, какой это великий вождь, полководец и ... заме­чательный путешественник, побывавший во многих странах Евро­пы и Африки, много сделавший для величия и процветания “Ве­ликой Румынии”. Разумеется, что кроме смеха, эта книжонка иных эмоций не могла вызвать у читателей. Ведь даже дети в нашей семье знали по рассказам нашего отца, родившегося в Румынии, какая нищая и отсталая была эта страна до войны. А глядя на румынских вояк, которые тащили из украинских домов все, что под руку попадалось, в этом все убедились воочию. Недаром в народе румынских оккупантов называли ещё “барахольщиками”, а не только насильниками и погромщиками.

Но, как говорится в еврейском народе, “не может быть всегда только плохо”. Под мощным натиском наступающей Красной Ар­мии начали отступать войска не только гитлеровской Германии, но и их союзников, в том числе и фашистской Румынии.

Румынские жандармы Деребчина начали готовиться к бегству заранее. В мастерских сахарного завода для них изготовили пять огромных - на высоких колесах телег, “каруц", типа цыганских кибиток. “Каруцы” были обшиты досками, а сверху оббиты белой жестью. По бокам, спереди и сзади - небольшие смотровые окна. Над местом извозчика - тент от дождя и солнца, а сзади неболь­шая лестница для спуска на землю. Внутри “каруцы” имелась не­большая походная печь. Дымоход от печи был выведен наружу -- над крышей “каруцы”. Таким образом, к отступлению оккупанты готовились основательно: чтоб и самим с комфортом умотать и награбленное барахло вывезти. Так, в конце февраля 1944 года оккупанты на пяти “каруцах”, запряженных двумя парами лоша­дей каждая (с двумя лошадьми еще сзади, то есть запасными), днем, в ясную морозную погоду оставили Деребчин, направляясь туда, откуда незвано пришли на нашу землю. Мы через окна наших домов с интересом и замиранием сердца наблюдали эту картину отступления захватчиков из села.

Румыны ушли, а красноармейцы еще не пришли. Мы все оста­лись в обстановке междувластия и тревожного ожидания: что бу­дет дальше. Днем и ночью была слышна отдаленная канонада. В селе никакой власти нет. Значит, бояться вроде бы уже некого. И тут местное население второй или третий раз за период войны кинулось на заводские склады за мешками сахара, за углем и дровами. Так у нас дома оказалось два или три мешка сахара, что в дальнейшем - ведь война ещё продолжалась - спасло нас, как и многих односельчан, от голодной смерти. Скажу наперёд, что вновь восстановленная в деревне советская власть поисками ра­стащенного с завода сахара не занималась. Она была довольна, что завод, мастерские, складские помещения остались невреди­мыми и производство можно было быстро наладить. К тому же на территории заводских железнодорожных путей остались огром­ные, накрытые брезентом, штабеля мешков сахара, которые ок­купанты не успели вывезти или сжечь.

***

Итак, румынские фашисты оставили Деребчин, но для нас, уце­левших от ужасов фашистского геноцида, измученных и истер­занных еврейских семей страдания ещё не закончились. Впереди нас ещё ждали страшные встречи со звериными стаями гитле­ровских фашистов и их пособников, убегавших от наступающей Красной Армии.

Зимой 1944 года отряд власовских головорезов, который пе­реходил через село, устроил еврейский погром. Кто-то из мест­ных полицаев указал им дома, где жили еврейские семьи, пересе­ленные из Бессарабии. Гнусные предатели своего народа - вла­совцы, как звери, учуявшие скорую погибель, врывались в еврей­ские дома и убивали всех подряд. Но в одном еврейском доме - в семье бывших артистов-силачей - они получили решительный отпор. Когда бандиты ворвались в дом, глава семьи кочергой убил одного из них, а нескольких искалечил, пока сам не был застре­лен из автоматов. Все члены семьи, отбиваясь кто чем попало, сражались до последнего, пока не погибли все до единого - жен­щины, подростки, дети. Из окна нашего жилища, находящегося близ сельской больницы, я видел, как замертво падали члены другой большой еврейской семьи, пытавшиеся спастись бегством от пуль и штыков власовских извергов. В тот роковой день власовцами и полицаями в Деребчине было убито более двадцати евреев. К нам в дом тоже ломились бандиты. Но нашей семье и ещё двум семьям из Бессарабии, а также семье Фаберманов по­везло. Морозной ночью засовы дверей нашего дома так промер­зли, что никто из обитателей дома их не смог открыть, хоть как ни бесновались погромщики во дворе. Грязно выругавшись и выпус­тив автоматную очередь по нашим окнам, бандиты решили не те­рять даром время на “штурм” нашего дома, а отправились на разбой к другим еврейским домам села.

Новое смертельное испытание для узников еврейского гетто наступило тогда, когда в Деребчине остановилась на ночевку от­ступающая немецкая войсковая часть. По указке полицаев фаши­сты пометили мелом дома евреев надписью - “Юден”. Все жите­ли села поняли зловещее значение этих отметин: готовилась круп­номасштабная акция полного уничтожения всего еврейского на­селения Деребчина, как это повсеместно происходило в других населенных пунктах Украины.

И тут в полной мере проявилось благородство и мужество мно­гих семей христианского населения села Деребчина - украинцев, русских, поляков: они решили любыми способами спасти евреев от гибели. Так, семья Вусинских спрятала в своем доме меня, Вельские предоставили убежище для еврейской семьи Гейдышев, Гладыши спрятали у себя семью Элкыс и т. д. Спасители очень рисковали: в случае обнаружения фашистами спрятавшихся у них евреев, расстреляны на месте были бы все. Вот почему приготов­ления по спасению евреев происходили в глубокой тайне, все подробности которой я смог узнать только после войны.

Полностью осуществить свои зловещие планы по уничтоже­нию еврейского населения Деребчина фашисты не успели: им помешало стремительное наступление частей Красной Армии. Уходя из села, гитлеровцы спешно заметали следы своих пре­ступлений, сжигали документы, награбленные вещи, военное иму­щество, которое не успевали вывезти с собой. Что бы никто из жителей села не смог чего-нибудь вытащить из костра, гитлеров­цы заложили в его основание ящики с патронами и гранатами, которые сотрясали село взрывами. А в помещение сельсовета фашисты напустили какой-то отравляющий газ. Когда мы - сель­ские мальчишки, привлеченные разбросанными на полу одной из комнат сельсовета цветными карандашами, заглянули в помещение, то очень сильно отравились. Таков был “последний подарок” фашистских оккупантов, специально рассчитанный на убийство детей, забывших за годы оккупации, что такое обыкновенный ка­рандаш или блокнот.

Вот так в голоде, холоде, в условиях постоянных опасностей, в страхе за жизнь свою и своих родных и близких проходило наше безрадостное детство, лишенное игрушек, книжек со сказками, весёлых забав, праздников, посвященных дням рождения. Всё пережитое нами в годы войны отразилось не только на нашем физическом и психическом здоровье, но и на наших характерах, на всей нашей судьбе - подчас весьма трагически. Уже в после­военный период нередко слышал я от своих ровесников жалобы на отсутствие в детстве родительской ласки. Но откуда она могла взяться эта ласка, когда главной заботой наших родителей в годы войны было спасти своих детей от фашистских убийц, а в первые послевоенные годы уберечь от голодной смерти. Но все же тем, кто выжил в годы Холокоста, уже не страшны были никакие иные испытания, выпавшие на их долю.

***

Деребчин был освобождён от фашистов утром 19 марта 1944 года воинами 132-го Гвардейского полка 42-й Гвардейской стрел­ковой дивизии 40-й армии Второго Украинского фронта (коман­дующий маршал Конев И. С.). Командиром полка, непосредствен­но освобождавшего Деребчин и близлежащие населенные пунк­ты, был майор Шурыхин Павел Иванович. Первыми вступили в бой с немцами, засевшими в хате Михаила Коцюбы, бойцы взвода разведки под командованием лейтенанта Луганского и помкомвзвода Высоцкого. В этом бою был полностью уничтожен взвод фашистов, но погибли и шесть красноармейцев, а также наш ме­стный врач Горбунов. На окраине села, на дороге в Мурафу была подбита машина фашистов, которая сгорела до тла. Мелкие стычки произошли с другими отступающими группами гитлеровцев.

День освобождения Деребчина для всех его жителей стал на­стоящим праздником, воистину со слезами на глазах. Советских воинов встречали, как героев, обнимали, целовали, приглашали в дома, угощали, чем могли. Особенно сердечно встречали своих освободителей и принимали в своих семьях евреи. Наши солдаты охотно заходили в еврейские дома и рассказывали, что до прихода в наше село они нигде не встречали переживших гитлеровскую оккупацию евреев. Повсюду на местах еврейских гетто они видели лишь пожарища да огромные ямы-могилы, заполненные изуродо­ванными телами невинных жертв фашистского геноцида...

Погибшие при освобождении Деребчина советские воины были с почестями захоронены в братской могиле на территории сель­ского парка. Всего в ходе боев за освобождение Шаргородского района от фашистских оккупантов отдали свои жизни в боях бо­лее двухсот бойцов Красной Армии.

Вблизи красивого пруда, окруженного плакучими ивами, соору­жен большой, современной архитектуры памятник и тем жителям Деребчина, которые погибли на полях сражений Великой Отече­ственной войны нашего народа против фашистских захватчиков, их союзников и пособников. На стелах памятника высечены фа­милии 375 человек. Среди погибших фамилии и наших местных евреев, в том числе и моего старшего брата Кальмана Эля Бо­рисовича. Назову здесь поименно и других воинов-евреев, павших за нашу свободу в годы сражений с фашизмом. Это Вайман М. М., Калман О. Б., Клубер П. Д., Койфман А. И., Краснер А. М., Кунис М. Л., Манкель И. П., Ройтберг М. Н., Ройтенберг А. М., Спивак Ш. Л. Может быть кто-то из их родственников, близких, дру­зей, разбросанных сейчас по всему свету, прочтёт эти имена, а может, и впервые узнает о судьбах дорогих им людей, помянет в своих молитвах их праведные души да и пришлёт весточку в укра­инское село Деребчин с благодарностью сельчанам и местным властям за сохраненную память о погибших героях.

...Стою у сельского мемориала и раздумываю. К моменту на­чала войны в Деребчине проживало 154 еврея. С учётом пригнан­ных из Буковины и Бессарабии страдальцев в Деребчинском гетто уже насчитывалось свыше 200 евреев. В результате понесённых еврейским населением потерь в годы фашистского геноцида, а также принимая во внимание факт выезда из села тех, кто уцелел от уничтожения во время войны, ныне в Деребчине остались до­живать свой век только 3 (три!) еврея...

А ВОЙНА МНЕ И СЕГОДНЯ СНИТСЯ...

(Из цикла стихов “Эхо войны”)

Арону Кальману и всем моим побратимам по тяжкой доле бывших малолетних узников фашистских концлагерей и гетто с пожеланием сил и мужества в борьбе за лучшее будущее нашего и грядущих поколений посвящаю

А война мне и сегодня снится,

Хоть прошло полсотни с лишним лет

С той поры, как бомбами фашистов

В ад кромешный был повергнут свет.

И болят, не заживают раны

В сердце и на теле и в душе,

Хоть и умирать как будто рано,

Но и жить невмоготу уже.

Может быть, и я сложил бы крылья,

Чтоб на камни с высоты упасть,

Чтоб не видеть то, что сотворила

С нами всеми нынешняя власть.

Но одно меня с сим миром вяжет,

Не давая крылья мне сложить:

Кто потомкам правду всю расскажет,

Что в наш век пришлось нам пережить.

С каждым днем уходит поколенье,

Что для всех добыло мир в боях...

Ну а что идет ему на смену?

Что нас ждет: подъем иль полный крах?

Оттого война мне снова снится,

Хоть прошло полсотни с лишним лет

С той поры, как бомбами фашистов

В ад кромешный был повергнут свет.

Олег Васюков,

бывший малолетний узник Харьковского

фашистского концлагеря смерти “Дробицкий Яр”,

 инвалид войны, член Национального союза

журналистов Украины, автор сборников стихов

 “Відродимось любов’юі красою” (1994)

и “Пока еще горит свеча...” (1999)

г. Львов, 1999.