Черная дыра.

 

 

В сентябре 1982 года начинается отсчет моих витков на новой орбите в УМР на Тамбовской 93. На ближайшем партсобрании Управления, на котором сидят почти все офицеры и служащие, Суровцев представляет нового Главного сварщика. Полковник из планового отдела, похожий внешне и внутренне на похотливого фавна, хмыкает:

– Это что еще за должность? Может теперь нам надо иметь и «главного слесаря»? Просвещаю его и остальных непонятливых с высокой трибуны:

– Должность «главный металлург» вам была бы понятна? А главные: «электрик, механик, электронщик» – понятны? Ну вот, а теперь смешайте всех вместе и получите «главного сварщика»! – А без сварки у вас и планировать нечего будет! – это уже отдельно «фавну».

Я люблю свою специальность именно за ее ширину и глубину, и меня достают суждения невежественных дилетантов, видевших только издали голубой огонь ручной сварки. Впрочем, «дилетант» – это диагноз многих, даже в той работе, в которой они считаются якобы специалистами – по «занимаемой должности». Не зря же мудрый Козьма Прутков считал, что такой специалист подобен флюсу: его полнота – односторонняя…

Вскоре об этой «непонятливости» все забудут, а у коменданта здания, подполковника в отставке Павла Владимировича Азбукина, начнется нервный тик при одном упоминании о главном сварщике или его конструкторском бюро.

Для нас освобождается большая комната на 3 этаже. Широкое окно смотрит на противоположный дом на Расстанной улице, внизу катятся трамваи и автомашины. Впрочем, этажи и потолки старинного здания очень высокие, и шум до нас почти не доходит. Раньше комната была обиталищем научного героя-одиночки, перешедшего в УМР из Главка (а возможно – из ВИТКУ). Он пытался практически внедрить электронный учет всего и вся во всем управлении.

Бедняга-мечтатель родился на полвека раньше. Безумное множество архаических заявок, ведомостей и накладных с косыми надписями «Выдать!» он пытался перевести на «железный» машинный язык. Громоздкая ЭВМ, которую он любил, старалась ему помочь изо всех сил. Увы, только они вдвоем понимали друг друга. Финал затеи, к сожалению, можно было вычислить без всякой ЭВМ… За свои мечты, никак не желающие воплощаться в жизнь, наивный офицер заплатил высокую цену: надорвал сердце и умер.

В его память и наследство, кроме предостережения, я получаю два больших шкафа. Один заполнен картонными прямоугольниками со множеством дырочек, которые умела считывать не только его ЭВМ, но и телетайп, находившийся рядом. Второй шкаф заполнен бобинами с широкой магнитной лентой. Я понимаю, что лента является большой ценностью, с которой неизвестно что делать из-за ее чрезмерной ширины. Позже умельцы научились разрезать ее вдоль и получать пленку для обычных магнитофонов – страшный дефицит нашего времени. Я потихоньку раздал пленку жаждущим: не пропадать же списанному добру…

На пару месяцев новоявленное «стойбище» Главного сварщика стает настоящей черной дырой: непрерывно втягивает в себя различные предметы и людей. Азбукину пришлось отдать все свои заначки с подвала – столов, стульев, вешалок, огромный печатающий «ундервуд»…  Нам все было мало. Нужны были: бумага, карандаши, лента, клей, – и еще тысяча нужных вещей. Вскоре только за одну, но очень нужную, «мебелину» мне придется долго и упорно воевать с Азбукиным и Корякиным. Нам негде хранить сотни чертежей и калек. Обычные шкафы не подходили. Не сворачивать же чертежи в рулоны: их так не сохранить и не найти. Я облюбовал в проектном институте специальный шкаф со множеством плоских выдвижных ящиков, в каждый из которых плашмя укладывался десяток-другой листов формата А1. Это и был комплект чертежей – «белков», «синек» и калек – только по одному типу машин. Очень скоро у нас их уже было больше десятка, и с каждым работа продолжалась…

Чтобы сделать рагу из кролика, нужно иметь хотя бы кошку, – известно давно. А мне нужны были еще и «повара» для этих преобразований. Конечно, настоящие конструкторы были все «при деле» на иных местах, и срывать их оттуда для непонятного КБ никто не собирался. Да и вряд ли где-нибудь существовали «готовенькими» нужные мне кадры. Например, в нашем московском Главке МО был целый Институт «Оргстрой», в котором было уйма людей, призванных «улучшать» производство, создавая новую технику и всякие приспособления. На их работы я насмотрелся на выставке: это были раскрашенные ящики и будки с обычным ручным инструментом. Этот жалкий примитив создавался не для работы, а для демонстрации начальству. Кроме того, перевести конструкторов Оргстроя для работы в Питер – вообще невозможно: жилье, семья, дети…

Поэтому я сразу нацелился на ребят срочной службы: среди них можно было найти таких асов как Костюков, Посмитный и Паша Быков…

Машины мы должны были делать для всего Главка МО, поэтому людей для меня имелась возможность искать по всему свету. Ближайший для Главка «свет» находился в Москве в школе сержантов, где их готовили для стройбатов всего СССР. Туда случайно попадали очень даже неплохие ребята – техники и изредка – инженеры. Некоторые из них вскоре оказались в «моем» конструкторском бюро: Решетников, Валерий Соловьев, Женя Коликов, Игорь Еремишко и другие. Суровцев выполнил свое обещание, и Паша Быков естественно стал моим заместителем по КБ. Затем к нам пришла Света Баженова, – миловидная и скромная девушка. Света окончила в Ленинграде институт, жила в снимаемом «углу», и мечтала о жилье и постоянной прописке в Ленинграде. Ее отец, врач-полковник в Североморске, ничем ей не мог помочь.

 

Вставка о «кадре». Позже, примерно с 1986 года, недолго в нашем КБ работал талантливый инженер-электронщик и программист Володя Ковалев, старший лейтенант, призванный из гражданки на 2 года. В его судьбе я безуспешно пытался принять участие: УМР для развития очень нужен был настоящий инженер-электронщик. Я было договорился с новым начальником УМР о переводе Ковалева в кадровые офицеры и обеспечении его жильем. Но Володя уже начал «обратный отсчет» своей службы, и мечтал только о возвращении в свой родной город – Душанбе. Он даже слово «Дюшанбе-е» произносил закатывая глаза от наслаждения. Очень скоро в Таджикистане, как и во всей советской Средней Азии, началось изгнание всех «русскоязычных». А кое-где и резня «состоялась». Следы инженера Владимира Ковалева затерялись…

 

В сравнении с прежним спартанским УМР конца 50-х годов, современное ВСУ просто поражало размахом расширения. В прежнем УМР был только один полковник – его начальник; даже главный инженер – всего лишь подполковник. Офицеров было немного, гражданские – только машинистки. Сейчас ВСУ имеет десяток отделов и подотделов, в которых почти все начальники – полковники, их замы и помощники – старшие офицеры,– все в морской форме. Младших офицеров, как и «сухопутных» в зеленой форме – практически не видно. Много гражданских служащих, в основном – женщин, в отделах. На входе в здание несут вахту солдаты взвода охраны, который одновременно является вспомогательной силой коменданта здания – Азбукина. Обитают дежурные солдаты на первом и подвальном этажах. А мои ребята из «отдела ГС» (именно так стали называть наше КБ) – по делам разгуливали по всем этажам.

Управление до этого жило спокойной и размеренной жизнью. Все у них было привычным и устоявшимся: обед на своих местах в обширном буфете-столовой, бильярд, шахматы и домино на первом этаже. Каждый знал свое место и время, вся стая была «одной крови»...

Нашествие новых людей нарушало устоявшийся порядок и вносило в жизнь «управы» беспокойство. Мои конструкторы были в зеленой форме! Несмотря на некоторые лычки на их погонах, каждому было понятно, что это молодые ребята срочной службы. Их свободное передвижение по этажам выше первого, сразу навевало руководящим товарищам мысли о передвижении мебели, приборке и различных хозяйственных заботах, которыми, по их мнению, и должны заниматься «нижние чины» в рабочее время. А некоторые пытались убедить в этом и меня:

– Дай своих солдат на (для)…!

Этих товарищей приходилось посылать «на» (почти вежливо, но – «однозначно»). Этому занятию я научился давным-давно. Один раз дай слабину, – и твой народ начнут беззастенчиво и постоянно эксплуатировать «товарищи волки». А у меня не просто солдаты, а инженеры-конструкторы, их привилегия и обязанность – думать над проблемами постоянно, без всяких перерывов. И я сам их такими проблемами загружаю очень основательно...

 

Вставка к слову. Очень красочно эти переговоры по телефону изображал Женя Коликов, когда в 2003 (?) году он с Павлом Быковым приезжали ко мне на фазенду. Женя обещал осветить эту сцену собственноручно, но сейчас (апрель 2008 года) он очень занят: у Главного Конструктора завода в Харькове – выставка его достижений в Киеве…

 

Очень скоро отдел ГС из поглощающей черной дыры превращается в некое подобие вулкана, извергающего свою продукцию – чертежи. Эти розовые простыни несут в себе массу информации, которая требует ответного «шевеления» почти все отделов Управления. По нашим чертежам работают сметный и плановый отделы; КМТС и зам по МТО – изыскивают материалы. Оборудование добывает отдел главного механика (правда, пытаясь спихнуть все на отдел ГС). На заводе уже с нетерпением ждут чертежей, и светокопия работает сверхурочно, с боем добыв у Азбукина светочувствительную бумагу. По моему требованию строевой отдел «отбивает» моих ребят от внутренних нарядов в ВСО, где они проживают, решает проблему их обедов… Значительная часть телеграмм касается нашей работы. Телетайп часто ломается; из любопытства я его однажды исправил, – теперь приходится это делать постоянно. Зато содержание касающихся меня телеграмм я знаю раньше появления на них руководящих надписей Суровцева или Корякина: «Главному сварщику»… А мой телефон раскаляется, одновременно мешая и помогая работе…

 

Конструкторы.

 

 

На заводе строится учебно-сварочный центр, о необходимости которого я давно писал докладные. Его надо сделать как надо, и это мое прямое дело. А начало всему – проект, которым мы и занимаемся. Половину моего времени отнимает центр: он строится на Заводе 122 в Металлострое. К счастью, проектирование деталей вентиляции и сантехники для центра, удается сплавить соседям в проектную группу – тут они все знают и умеют, если им объяснить, что надо получить в итоге. Мы проектируем общий план, сварочные столы, оборудование и электросхему.

Но главная задача КБ – проектирование передвижных сварочных машин типа моих старых ПСМ, – теперь они называются «нормокомплекты». Оргстрой назвал их так, потому что его собственные «машины» являются будкой на колесах, с «нормативным» комплектом строительных инструментов. Оргстроевские машины похожи на наши, как лопата на экскаватор. Но название уже вошло во все приказы и планы… Да и какая нам разница? Свою машину мы называем «Нева», ну пусть будет – нормокомплект «Нева». Разновидностям сварочных машин «Нева» даем  еще приставку «тип №…». Принципиальная разница – таких машин завод должен построить больше сотни, они уже «расписаны» по всему Союзу. Раньше в лаборатории я строил единицы, подгоняя индивидуально к наличным колесам, оборудованию и фургону. Теперь же постройка фургона – дело наше и завода. Как его нарисуем – так и будем жить.

«Концепт-кар», как говорят на автозаводах, уже решен. Наши фургоны, рассчитанные на работу как в Арктике, так и в жарких странах, будут изготовляться на 122 Заводе и устанавливаться на автоприцепах. Теплоизоляция стенок – пенопласт 50 мм (в домашнем холодильнике меньше). Для раскаленных реостатов и печек надо нарисовать термоотсек. Конечно, – окна, двери, отопление и вентиляция. Но это всего лишь оболочка пирога. Его начинка – сложная и многоликая…

Поэтому мы не знаем пока, сколько будет весить наша «Нева», и какой прицеп нам подойдет. И тем не менее, совсем впереди паровоза: надо срочно дать годовую заявку на металл, тепло- и термоизоляцию для тех машин, которые мы еще не разработали. Считаем «на пальцах», – и даем. А как же – надо…

В ряду машин, разработанных нами, особое место занимала сварочная машина «Фиалка». Об этом – чуть дальше.

Забегая несколько вперед, скажу: КБ главного сварщика так «размахалось», что нам поручают проектирование еще почти десятка типов передвижных монтажных машин, ничего общего со сваркой не имеющих. По два типа для электриков и связистов – для разных видов работ, для сантехников и газовиков, даже для проколов кабелей и труб под действующими дорогами.

Для проектирования таких «непрофильных» машин у нас нет ни знаний, ни информации. Начинаем учиться – по книгам и путем расспросов бывалых монтажников. Главные вопросы: какое оборудование и инструмент нужны? Какие условия работы? Сколько времени длится работа на одном объекте? Какие расстояния между объектами? Сколько человек должна «приютить» создаваемая машина?

Конечно, при нормальном проектировании все эти вопросы должны быть уже решены в ТЗ – техническом задании на проектирование. Понимаю, что это нормальное и подробное ТЗ нам никто не составит и не выдаст, кроме нас самих…

Постепенно вырисовываются некоторые общие требования. Большинство «непрофильных» машин должны иметь высокую подвижность. То есть – их надо строить на шасси грузового автомобиля с фургоном КУНГ (до сих пор не знаю, как расшифровать это обозначение). Главк выделяет нам требуемые грузовики – ЗИЛы, пожирающие бензин большими бочками. Требуемые фургоны мы должны заказать самостоятельно по «спущенным» фондам.

В этом фургоне надо, кроме нужной техники и расходных материалов, перевозить также бригаду из нескольких человек. Значит – нужно освещение. А зимой – и фургон, и народ в нем надо обогревать, ставить автономную печку с «выхлопной» трубой. С этой печкой и газоходом к ней начинается целая «апопея», как обозначал длительную бодягу один мой матрос.

В магазинах продается миниатюрная и красивая «буржуечка», даже с конфорками. Но купить требующуюся партию печек за наличные нам не позволяют: низзя. Проектируем собственной конструкции – стальную, сварную. Первый блин – комом: печка беспощадно дымит, приходится ее переделывать. Не подходит и стандартный КУНГ: он может полыхнуть после первой протопки печки. Еду на небольшой заводик в Ярославской области, изготавливающий КУНГи, чтобы согласовать изменения в конструкции фургона. К счастью, на заводике – нормальные руководители: они сразу принимают все требуемые изменения. Правда, им сделать это не очень сложно: производство – почти кустарное.

 

Вставка не по теме. До этого городка я добирался на нескольких поездах, глазея в окна на открывающиеся картинки родных просторов. Господи, до чего же докатилась деревня «в глубинке» … Стоит десяток-другой серых покосившихся домиков, почти без сараев для скота, без садов и заборов. И обязательно рядом с каждой такой деревенькой – большая гора мусора, в котором особо выделяются разноцветные стеклянные бутылки емкостью 0,5 литра…

 

* * *

 

Сейчас мощные компьютеры и программы могут быстро нарисовать что угодно в любых проекциях, и даже выдать программы изготовления деталей прямо на станки. Мы же – дети своего времени, – работали по обычной технологии. Изготовление рабочих чертежей тогда было таким. Самый умный конструктор изобретает и вычерчивает на кульмане черным карандашом проект, – обычно на уровне «сборка», «узел» или «КМ» (конструкция металлическая). На его гениальное творение набрасываются конструкторы помоложе (поглупее – пока). Они делают деталировку (стадия КМД), подсчитывают вес, материалы, составляют спецификацию с надписями гостовскими шрифтами вручную, все теми же карандашами, чтобы можно было стирать и исправлять. Все готовые чертежи (белки) передаются копировальщицам. На чертеж накладывается полупрозрачная калька, и весь чертеж точно и тщательно обводится тушью на кальке. (Я уже писал, как запятая, пропущенная при копировании, только чудом не убила моих матросов). Калька – это основа, почти незыблемый атрибут проекта. С кальки будет печататься нужное количество экземпляров «синек», которые я назвал «розовыми простынями» (синими они были раньше, а название осталось). Владелец проекта – это «калькодержатель»…

Снятие кальки – трудоемкое и длительное дело. Уже существовало подобие ксерокса – «Эра», но только небольшие листы можно было «отэрить» на белую бумагу. Однажды, будучи в ЦПИ ВВС, я увидел кальку большого формата, выполненную явно не ручным способом. Иван Игольников, служивший теперь в ЦПИ, объяснил мне, что у них есть иностранный ксерокс, который из белка большого формата быстро и точно изготовляет кальку, обещал помочь при надобности. Теперь этих надобностей было очень много…

 

Радостная вставка не по делу. Первого апреля 2008 года, когда я писал эту страницу, влез в БД жителей СПб на своем компьютере, и нашел телефон Игольникова Ивана Петровича. Позвонил с опаской: человек уже разменял девятый десяток. Ответил бодрый голос Ивана. Полчаса мы радостно общались, вспоминая друзей и «битвы, где вместе рубились они». Иван сказал, что только благодаря моей рекомендации он смог перейти в ЦПИ ВВС, где получил звание капитана первого ранга, очень полезное перед выходом на пенсию. Этот факт мне был неизвестен, или уже стерся в памяти. Ничто на земле не проходит бесследно…

***

Мы экономили время не только на снятии кальки. Наш «белок» стал похож на детскую игру «вырежи и наклей». Все многочисленные надписи и спецификации, которые надо было писать от руки, – Света быстро печатала на машинке и приклеивала на лист. Также туда вклеивались используемые повторно фрагменты из синек: на качестве кальки это не отражалось.

И еще одно ухищрение экономило нам время и повышало качество. В тесном пространстве фургона нам надо было рационально разместить массу оборудования. В масштабе вычерчивалась развертка помещения – план, стены, потолок. В том же масштабе вырезались проекции размещаемого. Дальше начиналось то, что называется «мозговой штурм»: квадратики оборудования передвигались на чертеже и каждый мой конструктор мог найти уязвимые места компоновки: «тесно, не пройти», «нагрев Х будет влиять на У», «неудобно работать», «не добраться», «слишком длинные кабели», «очень низко приборы»  и т. д. Можно было для устранения опасности предложить свой вариант, но главное было – найти недостаток! Вот кажется все учтено, с размещением все согласны. На другой день кто-нибудь из участников находит изъян в размещении, и все начинается сначала…

Часто нам приходится изобретать нечто оригинальное, чтобы решить проблему. Тогда я применяю «метод Моравского», который меня поразил еще в институте (кажется, я уже писал, как мы, технические «негры», проектировали машину конденсаторной сварки, которую потом организаторы представили на Сталинскую премию). Нам теперь не до премий, быть бы живу…

Но метод сам по себе – хорош. Обрисовав задачу в целом, поручаю решить ее 3-4 конструкторам одновременно, не заглядывая друг к другу через плечо. Спустя несколько часов каждый защищает свой вариант, и подвергается жесткой перекрестной критике. Из сочетаний удачных частных решений и получается приемлемый гибрид. Этот теленочек еще только родился и слабо стоит на дрожащих ножках. Тогда мой народ начинает его улучшать, дорабатывать, – пока он не вырастет во взрослого свирепого быка…

Так были изобретены, например, барабаны для тяжелых кабелей: заземления, питающего и сварочного. На маленьком пространстве у нас разместилось около 400 (!) метров толстых кабелей, причем они легко разматывались, сматывались и стопорились, обеспечивая надежные контакты на токи в сотни ампер. Чтобы выполнить противоречивые требования, мы изобретаем: металлоконструкции фургона, его «хитрые» двери и крепления к прицепу, электрические щиты, верстак, печи для сушки электродов и многое другое. Впервые для защиты сварщиков при работе в особо опасных местах мы на каждый из 4-х постов ставим электронные тиристорные автоматы собственной конструкции, снижающие напряжение холостого хода до безопасных 12 вольт. На серийных источниках сварочного тока таких автоматов еще нет…

Неожиданно проблема возникает на ровном месте. В машине есть все для питания любого электроинструмента и выносного освещения: напряжение 12 и 36 вольт, трехфазное – 220 вольт и 36 вольт 200 герц. Согласно ПУЭ – для каждого напряжения мы ставим на щиток по три розетки разной конструкции, чтобы даже пьяному нельзя было подключиться к «чужому» напряжению. Чтобы «вписать» щиток в нужное место, долго его «вылизываем» и «ужимаем». Иду к Корякину, чтобы подписать чертеж: заводу он срочно нужен для работы. Вдруг Корякин отодвигает чертеж.

– Зачем тебе так много розеток? У тебя дома, что в каждом углу по розетке?

В нашем с ним общем доме, стройкой которого руководил Корякин, действительно по одной розетке на комнату. Было по одной…

– Владимир Иванович, сейчас у меня в каждом углу каждой комнаты стоит по 4 розетки, и то мне не хватает иногда! А здесь сложные трехфазные розетки – их всегда мало!

– Хватит по одной, – упрямится Корякин, и возвращает чертеж без подписи.

Спорить с ним – время терять. Возвращаюсь, подписываю чертеж сам и отдаю в работу. С тех пор все чертежи выходят только за подписями конструктора и моей. Никаких проблем: налаживать машину перед выпуском с завода, комплектовать и подписывать документацию – все равно мне…

***

Я люблю всех своих молодых конструкторов. Их мозги еще не скованы традициями. Ребята стремительно, прямо на глазах, растут. За очень короткое время они проходят путь от студентов, наспех списывающих домашнее задание, – до конструкторов, чьи идеи и решения скоро воплотятся в металле. Они заняты настоящим делом, и им интересно…

***

Абстрактные рассуждения, как всегда – неуместные. Сложная техническая идея, изложенная «на пальцах», останется абстракцией, нерожденным дитём, пока ее не превратят сначала в четкие и понятные чертежи, эскизы или схемы. Только по ним другие смогут выточить, отфрезеровать, собрать в металле эту самую идею. «Нарисовать» дитё-идею должен Конструктор, согласовав возможность ее изготовления с Технологом. Если для «изготовления» настоящих детей Бог придумал «стандартную», внешне – простую программу, то для создания «технических детей» Конструктор и Технолог должны эту программу создавать каждый раз заново. Именно от качества их работы зависит трудоемкость изготовления, работоспособность, внешний вид и характер рождающегося технического «дитяти». Их неудачные дети рождаются трудно, живут мало, никому не принося радости…

Побывав в разных «шкурах» – рабочего, инженера, конструктора и технолога, – хочу отдать пальму первенства Конструктору: он – всегда Главный у истоков новой техники. Если Конструктор сработает плохо, то, рожденное усилиями многих, дитя тоже будет плохим…

В работе конструктора, изобретателя, как мне кажется, есть три основные трудности. Первая - главная – это умственная «колея». Уже что-то придумано – тобой или другими. Оно не очень удачно и не совсем то, что надо. И вот ты начинаешь улучшать, подгонять что-то маленькими кусочками, не в силах вырваться из «колеи» основной идеи. К сожалению, именно в такую «колею» попадают очень хорошие специалисты. Им труднее всего вырваться из плена привычных, давно проверенных истин и догм. Известен такой анекдот с глубоким смыслом. Все грамотные знают, что Это сделать нельзя. Однако находится дилетант, который ничего не знает. Именно он приходит и делает то, что стает новым шагом. В жизни ценные и совершенно фантастические озарения приходят очень редко, - даже у матерых дилетантов. Поэтому, для решения нормальных технических проблем, очень хорошо работать все-таки знающим хотя бы азы своего дела специалистам, но работать тандемом, триумвиратом, квартетом и т. д., когда один подвергает сомнению решения другого и предлагает свое. Впрочем, хорошему критику достаточно просто увидеть недостатки чужих решений и четко их сформулировать. Существует куча анекдотов и даже жестких решений руководства о курилках, где якобы убивают рабочее время конструкторы. Я всегда считал, что именно здесь рождаются те дрожжи, на которых всходит тесто конструкторских решений. Треп о бабах и футболе, конечно, должен играть вспомогательную роль приправы к гарниру, а не сам гарнир…

Второй опасностью конструктора я бы назвал «режим автоколебаний». Есть два (или более) решения. В каждом есть преимущества и недостатки. Каким путем пойти? Начинается период мучительных и бесплодных метаний. А быстротечное время не ждет… Бывало, Владимир Ильич говаривал: «Любая политика лучше политики колебаний». Известен такой факт. В КБ Королева проектировали луноход для первой высадки на Луну. Мнения конструкторов разделились: часть из них, начитавшись романов А. Кларка, считала, что Луна покрыта глубоким слоем пыли, другие, - что Луна каменистая. Высокая наука тоже увязла в теоретических спорах и не могла сказать ни «да», ни «нет». Движитель лунохода нельзя было проектировать. Время уходило. Тогда С. П. Королев взял «руль на себя» и на документах написал: «Луна – твердая» и подписался. После этого все завертелось… В условиях жестокого цейтнота, неполной информации и отсутствия других возможностей, приходится принимать решения - рискованные, но единственно возможные, чтобы выполнить задачу – в тех условиях.

К счастью, Королев оказался прав… Если бы он ошибся, да еще с жертвами, - нашлось бы большое число умников и прокуроров.

Хор умников потом доказал бы, что они все сделали бы по другому, причем – лучше, дешевле, «красивше». Вот пример из собственного опыта. На атомном полигоне «надо было носить с собой рентгенметр (они, не понимая разницы, говорят - дозиметр), чтобы не облучаться», – советуют они теперь. Хоть бы кино вспомнили, как ловили американских шпионов за пользование рентгенметрами даже на мирной земле, а не на сверхсекретном полигоне…

Прокурорами же, сидящими в тихих и уютных кабинетах, было бы «возбУждено» много «дел»(!) с перечнем номеров статей: о превышении полномочий, о преступной небрежности, о нецелевом использовании и растрате средств, - хорошо, если не «о вредительстве» или «контрреволюционной деятельности»…

В моей жизни приходилось принимать очень много рискованных решений. К счастью, обошлось без прямых жертв, да и прокуроров было не так уж много. Я подчеркиваю: прямых жертв. Ползание по атомным воронкам никому не добавляет здоровья. Как я ни берег своих матросов, - очень многие уже в мире ином. Простите, ребята, что еще живу: это – случайность, я шел впереди вас… Но я отвлекся от темы «конструктор». Продолжаю.

Третья трудность конструктора возникает, когда он начинает решать: из чего и как попроще все нарисованное сделать. Начинается раздвоение личности: конструктор выступает еще и в роли своих оппонентов – технолога и снабженца.

Увы, почти все конструкторские работы были выполнены мной именно в таких режимах: двойственном, или даже «тройственном». С одной стороны такое расщепление очень сдерживает, как бы заземляет «полет творческой мысли». С другой стороны позволяет реально создавать изделия и конструкции в металле. Конечно, речь не идет о создании лунохода или орбитальной станции, где требования конструктора могут потребовать создания совершенно новых, небывалых технологий и материалов.

Иногда технология сама помогает, или даже требует, создания новой конструкции «под себя». Классический пример - технология сварки в целом. Попытки просто использовать сварку на серьезных конструкциях, рассчитанных на клепку, часто кончались сокрушительными катастрофами: взрывались котлы, разрушались, казалось, – сами собой, огромные резервуары и корабли. Только со временем пришло понимание, что сварка не просто может заменить клепку. Сварка требует других конструкций и других подходов. Не могу без улыбки вспоминать сварную конструкцию, сконструированную плотником (я уже, кажется, писал об этом). В целом же извечный конфликт конструктор – технолог требует компромиссов от обеих сторон, чтобы дело двигалось.

* * *

… Основной комплект чертежей по «Неве» уже выдан. На заводе начинается изготовление первого, «головного» нормокомплекта. Мои «ведущие конструкторы» – Быков, Коликов, Решетников – частые гости на заводе: здесь идет настоящий экзамен конструкторам. Теперь наши чертежи подвергаются самой жесткой проверке. Казалось бы, что все продумано, проверено-перепроверено. Оказывается – не всё. Вот не стыкуются размеры. Нельзя заварить – нет доступа. На заводе нет указанного в чертежах профиля, а любая замена требует изменения соседних деталей… А вот полость, которую надо покрасить заранее: после сборки она станет недоступной. Завод ее «закроет» и так, но этого делать нельзя, и мы должны предостережение внести в чертежи… Таких мелочей набирается вагон и маленькая тележка…

Мои ребята начинают понимать, что такое ответственность за конструкторские решения. Но это еще не всё: главную оценку нашего труда нам поставит опыт эксплуатации. А вот и первая ласточка оттуда. Фургон к прицепу мы крепим обычными большими болтами, приваривая «уши» креплений «по месту». Когда понадобилось поменять шасси на одной «Неве», оказалось что этого сделать нельзя: отверстия под болты не совпадали. Кроме того, – головки болтов выходят за габариты, а установка и снятие с креплений – длительная и «муторная» операция. Переделываем весь узел креплений, после чего все «фурычит», как надо…

После изготовления первого экземпляра «Невы» конструктивных изменений (КИ) набирается много, и нам основательно приходится корректировать весь пакет чертежей. Такова се ля ви…

Но это только изготовление. Чтобы выпустить машину с завода и передать ее заказчикам, отдел ГС должен провести весь комплекс испытаний под нагрузкой.  Испытания, возможно, обнаружат еще какие-нибудь недостатки, что также потребует корректировки чертежей или технологии.

На заводе всеми испытаниями машин под предельной нагрузкой командую я сам, не допуская никаких упрощений и послаблений. Полыхает сварка на максимальных режимах на всех 4-х постах. Нагружены по максимуму все источники низкого напряжения, освещение, вентиляция. Вот на двух тиристорных автоматах начинаются сбои: дуга иногда не зажигается с первого раза. Проверяем десятки версий – все не то. Только на второй день поисков находим причину: на заземление завод поставил кабель сечением 25 мм², вместо проектных 50. Тут уже мой старый «друг» Чернов получает по полной программе: это тебе не чужие машины ломать! (Конечно, этот гусь немедленно облаивает начальника цеха, которому сам и давал легкомысленное распоряжение о замене кабеля).

Очень много набирается у нас чисто бумажной (писательской) работы. Инструкции по эксплуатации, комплект главных чертежей и акты испытаний мы ведь выдаем для каждой машины отдельно, а их уже сделано только по типам больше десяти. (Я везде пишу «машины». Язык не поворачивается обзывать своих детей чиновничьим корявым словом «нормокомплекты»).

Комплектует машины завод по нашим ведомостям. Уместно рассказать об «улыбках» планового хозяйства. Автоприцепы мы получаем с бортами, которые нам не нужны. Просим завод (кажется, в Ставрополе): отгружайте без бортов. Ага, щас! Прицепов без бортов в планах и расценках завода – нет. И у нас все завалено снятыми бортами, с которыми неизвестно что делать. Точно такая же картина с балластными реостатами: нам нужно только 4, а в комплект к многопостовому выпрямителю их идет шесть. Настольный наждак мы, как изюм из булки, добываем из сложного станка для заточки пил и ножей при деревообработке; ненужная нам хитрая оснастка валяется в складе цеха. А деньги уже уплачены…

Кстати о деньгах. В плановом хозяйстве четко разделяются «основные средства», «материалы» и «малоценка». Не углубляясь: каждая категория учета имеет свою судьбу. Раньше в лаборатории за каждой созданной машиной мы числили в отчетах только основные средства, а все израсходованные материалы и «мелочевку» сразу списывали по разным статьям. Здесь такую же систему мне пробить не удалось. Умники из плановых отделов УМР и Главка все затраченное (зарплату, краску, металл, болты, ключи – короче – всё) накручивали на цену машины. Так им было проще сейчас. Завод, «улучшая свои показатели», – не стеснялся тоже в разных накрутках: только накладные расходы составляли более 400%. В результате стоимость созданного «основного средства» вырастала до заоблачных высот. И это несмотря на то, что проектирование машины нигде и никак не учитывалось! Но ведь машины не продавались, они в нашем плановом государстве потребителям просто передавались на баланс. Казалось бы: так бери и пользуйся, повышай у себя производительность труда за бесплатно.

Как бы не так! А для чего у нас пишутся законы и постановления? Резко увеличивались т. н. «амортизационные отчисления», которые зависят от расчетного срока службы оборудования. Оно для всей «Невы» – около 9(?!) лет, – по сроку службы многопостового выпрямителя, который должен спокойно работать это время в цеху, а не колотиться по дорогам, как наш. Но главное:  все остальное, «накрученное», тоже должно было безотказно служить те же 9 лет. Из состава «единого нормокомплекта» практически ничего нельзя было ни списать, ни добавить. Это создавало «на местах»: такую головную боль, что некоторые командиры позже стали отказываться от машин, очень нужных им для работы…

Конечно, эти вопросы можно было своевременно решить даже в нашем сугубо плановом хозяйстве. Если бы плановики думали о своем деле, и видели чуть-чуть дальше. Они даже не хотели как лучше… Они хотели – как им легче. Но все равно: получилось – как всегда…

Кстати, о стоимости проектирования. Если бы наш главк заключил договор о разработке и проектировании целой линейки разнообразных машин с каким-нибудь НИИ или проектным институтом, то это обошлось бы им в астрономическую сумму, не говоря уже о времени. Годы нужны для составления ТЗ и ТУ (тех. заданий и условий на проектирование и экономическое обоснование), затем – на рабочее проектирование и всякие согласования и утряски.

Мое солдатское КБ сделало все быстро и бесплатно, на высоком инженерном уровне. Никто из участников этой работы не был как-нибудь отмечен и/или поощрен командованием Главка и УМР. Впрочем, возможно я неправ: награждение непричастных могло и состояться…

 

 * * *

 

Географическая вставка из ближайшего будущего. В Калининграде-Кенигсберге, где проживает мой лепший друг Цезарий Шабан, – трудности с водоснабжением. Когда циклон вспучивает Балтику и нагоняет волну, – вода в реке Преголя течет в «обратный зад». Тогда городской водозабор оказывается после слива неочищенных стоков местного ЦБК – целлюлозно-бумажного комбината, а из кранов у жителей течет рыжая, дурно пахнущая жидкость, которую трудно назвать водой. Надо было перенести водозабор выше по течению километра на три. Проблему уже около 10 лет решали семь нянек; каждая что-то делала «приятное» общему дитятку: строила насосную, рыла каналы, вывезла и разложила на трассе трубы почти метрового диаметра… А дитя все оставалось неподвижным: некому было сварить трубопровод. Начала уже разваливаться недостроенная насосная, заиливаться накопительный бассейн. А зачем суетиться: трубы-то нет. И если даже ее начнут делать, то это работа надолго – всё успеют доделать остальные шесть нянек…

Жалобы населения достали, и где-то наверху стукнули кулаком. Поскольку в город перешел штаб Балтийского флота, то местная советская власть спихнула это неподъемное дело на военных моряков. Те – естественно, –  на своих строителей, строители – на монтажников, на Суровцева. На кого же мог спихнуть это дело Суровцев, кроме своего Главного сварщика? Тем более, выпускающего на заводе серийно машины «Нева»? Выпущенные машины давно уже расписаны, но заказчики перебьются какое-то время…

Беру в столицу Пруссии две новые машины. Питаться на трассе они будут от двух дизельных электростанций. Количество сварочных постов – штатных – 8, но мощи хватит еще на столько же. Если работать в 2 смены, то в два-три месяца можно уложиться. Собираю асов со всех частей, правая моя рука – Сережа Иванов. Он великий организатор: людей надо кормить – поить – возить – спать – умывать. Я занимаюсь в основном производством.

Главная наша трудность обнаруживается на месте – коррозия. За годы ожидания кромки труб покрылись толстым слоем твердой ржавчины, варить по которой нельзя. Ржавчину можно «ободрать» только шлифмашинками, которых у нас всего по одной на «Неву». Срочно собираем машинки и абразивы везде, где можно. Слава Богу – у нас есть куда их подключать.

…Спустя всего один месяц остальные субподрядчики по водоснабжению Калининграда с ужасом видят, что почти трехкилометровый водовод большого диаметра – уже готов! Теперь они – «крайние»! Им надо немедленно возобновлять работы на почти забытых объектах…

Две машины «Нева» после боя слегка чистятся, снабжаются документацией и уходят к плановым покупателям. Я получаю личную благодарность от горсовета бывшей фашистской цитадели. Мой друг ЦВ пьет чистую воду…

 

Досужие размышления о начальстве.

 

 

Я начинал новую работу с командиром, который мне активно не нравился. Расскажу  о нем, о Сергее Александровиче Суровцеве. Это был невысокий крепыш с резкими чертами гладко выбритого красноватого лица и светлыми глазами, глядящими жестко и прямо. Его порывистые движения и «командирский» голос позволяли легко представить этого человека во гневе, что и приходилось мне наблюдать. Многословия и болтливости у подчиненных он терпеть не мог, их беспомощность, лень и нерасторопность легко приводили его в ярость, иногда – с уничтожающей язвительностью. Надо сказать, что за несколько месяцев работы с Суровцевым, я значительно изменил свое мнение о нем в лучшую сторону. Лично у меня все служебные вопросы с ним решались легко и просто, выполнить обещанное он никогда не забывал. Суть проблемы он схватывал на лету, нормальных людей понимал с полуслова. О каком-либо повышении голоса при наших деловых встречах и намека не было.

 Беспощадно и грубо Суровцев разносил только двух человек: своего главного инженера, о котором я еще скажу, и полковника Петра Ильича Гранщикова, которого я когда-то пожалел. Этот полковник был таким вежливым, воспитанным и ласковым «хорошим парнем», который никогда никому не возражал, со всеми соглашался, не принимая никаких самостоятельных решений. Возможно, у него не было и знаний для этого. Очевидно, что высшее офицерское звание он получил в каких-то других, благословенных Богом, войсках, где такие качества ценятся. В нашей монтажной жизни они просто не позволяли ему работать. Старший офицер технического отдела неизменно сочувствовал всем проверяемым и «входил в их положение». Наши «тертые калачи» «на местах» обычно эффективно вешали ему «лапшу на уши». Только по причине своей исключительной вежливости, Петя Гранщиков не мог вести дела, где требовался хоть малейший нажим на других людей. Суровцев ему это не прощал и превратил его в мальчика для битья. Петр Ильич также вежливо, к сожалению, принял эту роль. В других условиях он, несомненно, был бы другим…

Кстати, хочу рассказать о другом человеке такого же типа, которому мне удалось помочь. Давным-давно, еще в разгар монтажно-сварочных работ в Прибалтике, мне дали подкрепление – лейтенанта Сашу Иванова, электрика, только что выпущенного из военного училища. Саша был рафинированный интеллигент старого Ленинграда, вежливый и застенчивый, как девушка. Грубый быт и суровое воинское воспитание училища, казалось, его совершенно не коснулись и не изменили. Все свои распоряжения по работам, которые я ему поручал, он отдавал таким просящим тоном и с такими извинениями за причиненные неудобства, что скоро им начали помыкать не только старшины, но и матросы. Саша тяжело переносил не столько трудности, сколько – я бы сказал - грубости нашей работы и жизни. При всей его внешней инфантильности у него была светлая голова и глубокое понимание технических проблем. Ломать его и перевоспитывать я был не способен, да и не хотел. Понимая, что в наших частях Иванова  ничего хорошего не ждет, в очередной аттестации я характеризовал его положительно, отметил его особенности и сделал вывод о целесообразности его перевода на научную работу. Отцы-командиры и замполиты плотно на меня навалились: потребовали изменить выводы аттестации. Я упрямо стоял на своем, и они, в конце концов, подписали аттестацию. Вскоре Иванова перевели в НИИ 13. Через пару лет он защитил кандидатскую диссертацию, начал работу над докторской. Темы были очень актуальные, командование его ценило. К сожалению, не знаю, как сложилась  судьба Саши Иванова при перестройке и развале, но даже его жизнь «до того» позволяет мне испытывать шестое(?) «чувство глубокого удовлетворения».

* * *

Поразил меня Суровцев и заставил значительно изменить мнение о нем еще дважды. Я уже служил в УМР несколько месяцев, когда к нам нагрянула московская комиссия в составе нескольких генералов с целью тотальной проверки. Генералы порознь и вместе беседовали с начальниками отделов и главными специалистами, в том числе со мной, о всяких разностях, что-то записывая в свои гроссбухи. Один из генералов явно благоволил к нам, военным монтажникам. Мне довелось услышать его беседу с Суровцевым. К сожалению, кинокамеры не было, попытаюсь передать картину словами.

Генерал: Скажите, вы можете начинать монтажные работы только после того, как строители вам сделают необходимую подготовку?

Суровцев: Так точно.

Г.: Значит, если по каким то причинам строители срывают сроки, то и вы вынужденно можете сорвать сроки?

С.: Никак нет.

Г.: Ну, как же. Ведь чтобы выполнить определенные объемы монтажных работ вам нужно время?

С.: Так точно.

Г.: Но если начало работ сдвигается не по вашей вине, то вы, срывая сроки, можете заявить командованию, что они сорваны не по вашей вине?

С.: Так точно. Никак нет.

(Разговор происходил сидя, но при каждом ответе Суровцев как бы принимал стойку «смирно» и щелкал каблуками. «Ты же целый полковник, руководитель многотысячной организации!, – размышлял я. -- Ну нельзя же до такой степени бояться генерал-лейтенанта, даже если он проверяющий!»

…Генерал делает попытку зайти с другого конца:

– Некоторые объекты по технологии требуют строительной отделки после окончания монтажных работ?

С.: Так точно!

Г.: Ну вот, строители жалуются, что они не могут выполнить отделку объекта, потому что не закончены монтажные работы. Но ведь они не закончены, потому что те же строители опоздали со сдачей объекта под монтаж?

С.: Никак нет.

(В таком духе беседа продолжается еще минут пять. Суровцев чеканит только ефрейторские «Никак нет», «Так точно», иногда – и то и другое).

Генерал: (откидываясь в изнеможении на спинку стула) Я вас не понимаю. Вы хотите что-нибудь добавить?

Суровцев: Никак нет, товарищ генерал! Разрешите быть свободным?

В приемной, хмуро оглядев начальников отделов, стоящих в очереди на собеседование с генералом, он тихо, спокойно и четко произносит:

– Предупреждаю. Если кто-нибудь из вас захочет поссорить меня со строителями – голову оторву.

Второй раз Суровцев удивил меня на «обмывании» моего высшего офицерского звания. В гостиничном уютном ресторане был снят отдельный кабинет и накрыт хороший стол человек на 15, из которых 2 человека были мои старые друзья Гена Солин и Боря Мокров. Все были полковники (некоторые – кап «разы»), все при эполетах.  После традиционных ритуалов «омовения», Сергей Александрович без всякой натуги стал веселым, неистощимым на выдумки заводилой. Смеялись так, что к нам стали заглядывать из соседних залов: что за фестиваль смеха у моряков? (в парадной авиационной форме был только Гена Солин). Смех легко нейтрализовал некий «перепив», связанный с количеством и качеством тостов настоящего тамады…(Закуски мало не бывает. Бывает мало водки).

Погубили Суровцева, как водится на Руси, если не водка, - то «бабы». Его жена начала кампанию террора – личного и через политорганы, проведав о любовнице СА – милой женщине из отдела. Так УМР потеряло неплохого руководителя. Не знаю, вернула ли эта акция мужа обиженной женщине. (Некрасивых женщин не бывает. Бывает мало водки).

 Второго «ругаемого» человека – своего главного инженера Владимира Ивановича Корякина, Суровцев беспощадно обрывал и зло высмеивал на всех планерках и совещаниях с участием множества людей. ВИ - главный инженер, мой непосредственный начальник – добродушный дядька, бывший сантехнический прораб с Дальнего Востока, которого перетащил за собой прежний начальник УМР Юрий Иванович Горбанев. Сам ЮИ был мягкий и добрый человек, с семьей которого были знакомы и мы с Эммой. Это к Юрию Ивановичу ходила на прием Эмма, чтобы «выбить» квартиру, в который мы сейчас живем. Позже мы вместе с женами оказались в одном санатории и познакомились поближе семьями. Вскоре, к глубокому сожалению, Юрий Иванович заболел раком и умер. Корякин остался без друга и начальника, а новый, Суровцев, его не жаловал, как мне сначала казалось, – по каким то личным причинам.

У меня к непосредственному начальнику – Владимиру Ивановичу Корякину отношение даже не двойственное: оно, как теперь говорят, – многовекторное. В повседневных (бытовых) условиях – он добряк, последнюю рубашку отдаст. Хлеба горбушку – и ту пополам. Он мой начальник – никаких проблем: просто – папа родной. Я для него – «Коля» везде: и на даче, и при эполетах.

Его персональная служебная «Волга» по утрам и вечерам напоминает лодку деда Мазая: шеф подбирает всех. Днем она носится по Питеру: это катаются по срочным делам офицеры из отделов, и ВИ сам иногда ожидает свою машину для поездки. Кстати о служебных машинах. Они есть только у командира, трех его замов и главного инженера. Машины начПО (замполита) и зама по МТО (снабжение) – особо неприкасаемые: а вдруг война? А они – без колес будут, что ли!?

Я раскатываю на машине всегда, но только на собственной. Только однажды, согбенный после операции, я вышел в карман проспекта Смирнова (был такой ворюга, мэр Питера, разбившийся по пьяни; теперь это Ланское шоссе), чтобы доехать к части на машине соседа – зама по МТО. Вместо него вышла жена, и сказала, что сейчас она не поедет, пусть шофер едет на Тамбовскую один. Я изобразил позу просителя.

– Возьми этого полковника, – милостиво разрешила жена зама. Спасибо, Вам, Екатерина Михайловна, что Вы вспомнили, что я лично укреплял и ставил двери в Вашу квартиру, и разрешили мне, недостойному, прокатиться на Вашей с мужем служебной машине…

Однако, продолжаю о своем непосредственном шефе. Часто я его люблю. Но когда дело доходит до технических решений – «врезать» просто хочется этому добродушному, но страшно упрямому «практическому дядьке». Хотя и очень жалко…

Они там, на Дальнем своем Востоке, все делали сами, все постигли – не отрываясь от бытового уровня, на котором и остановились навсегда. Книжек всяких ученых и журналов они не читают, поскольку им и так все понятно. «Неприятности по мере их поступления» мой шеф преодолевает «домашними средствами», просто и скоропалительно. Потом, к якобы решенной таким способом проблеме, налипают новые, как мокрый снег на заготовку для «бабы».

 За несколько лет командования мой шеф смог нанести Управлению, и особенно Заводу 122, ущерба больше, чем десяток вражеских диверсантов. Лишь бы быстренько все «порешить»… «Выдыхать» потом приходится долго-долго…

 В нашем доме, стройку которого курировал он – Главный инженер супер электриков, сантехников и монтажников, – сооружена такая система отопления, которую с трудом запускают каждый год уже 30 лет. Допотопные чугунные монстры, – краны для регулирования батареи, при любом повороте перекрывают весь стояк, отключая от тепла все этажи. Это происходит ежегодно, т. к. люди меняются квартирами и неофиты начинают с регулировки отопления. Любой, тронувший такой кран будет месяц подкладывать посуду под течь из сальника. После запуска отопления в квартире моего друга на верхнем шестом этаже можно начинать ремонт: только там можно стравить из системы воздух. Ржавая эмульсия со страшным свистом вырывается из краника, окропляя жилище и весь быт несчастных.

Самое холодное место в квартирах нашего дома – ванная: обогревающие помещение полотенцесушители подключены последовательно к стояку, обогревающему кухни на шести этажах, то есть практически к уже холодной воде (это персональное рацпредложение ВИ).

С таким же блеском выполнено электроснабжение дома. Тонкие алюминиевые провода рассчитаны по довоенным нормам: одна комната – одна лампочка Ильича – одна розетка. Желающие установить, например, стиральную машину должны прокладывать в квартиру отдельную проводку от щитка на лестничной клетке. Это при том, что медные провода любых сечений и видов изоляции для нас никогда не были проблемой. Проводка в квартирах проложена по стенам немыслимыми диагоналями под слоем штукатурки. Забивая гвоздь для картины, можно устроить всеобщее короткое замыкание и пожар: в шкафах стоят древние тепловые автоматы АБ, которые или горят сами по себе или намертво сваривают контакты. Счетчики у нас украли из открытых всем ветрам шкафов на лестнице еще в первые годы перестройки, но это к счастью: весь кабельный канал, вместе со щитами и верхним этажом, заливается водой, поступающей с худой кровли.

На этом фоне отсутствие в окнах всех квартир каких-либо форточек воспринимается как должное: дескать, на Дальнем Востоке мы всемерно берегли тепло и вас научим.

Этюды по дому можно множить, например, – описанием «шуток» подвала, из-за которого у нас погнили лаги пола…

Вот за что можно похвалить отцов-основателей нашего дома, так это за выбор места. Дом распложен в зеленой северной части города. Рядом метро и ж/д станция Новая Деревня, троллейбусы и автобусы. Но главное – мы находимся во дворе и шум, мягко говоря, оживленного Ланского шоссе к нам почти не доходит. Чтобы не ходили под нашими окнами, мы с Эммой вдвоем соорудили из плиток обходную дорожку, сделали невысокую оградку. Разрослись кусты, посаженные под окнами; народ привык к новым путям…

Кстати, до переезда мы так были привязаны к родному Кировскому району, что планировали возвращение туда через обмен. Через пару месяцев мы забыли об этих мечтах: воздух в зеленом районе слегка отличается от выдоха мартенов на Кировском заводе. Кроме того, с ужасом представляю, что ездить на любимую фазенду нам бы пришлось, преодолевая пробки всего города…

Возвращаюсь к деятельности своего шефа. Недостатки нашего дома, в конце концов, испытывают всего несколько десятков человек. На 122 заводе созидательная деятельность Главного была еще эффектнее. Вот несколько примеров из богатой коллекции.

Для классов учебно-сварочного центра мы переоборудуем и оснащаем большую казарму на территории завода. Здесь изучают теорию несколько групп сварщиков-учеников, сдают экзамены при переаттестации по сварке и по газовым работам рабочие, короче – народа много. Через пару месяцев в здании перестает работать канализация. Срочно, по старым схемам, начинаем раскопки. Канализации там не находим, зато натыкаемся и едва не повреждаем кабель под напряжением, идущий неизвестно куда и откуда. Собираю старожилов, которые с трудом вспоминают: это по распоряжению Главного изменена трасса канализации. Он же распорядился проложить временный кабель. Неизвестный кабель под напряжением – как действующая электрическая мина. И никто не знает где его можно отключить: никаких документов и схем нигде нет.

Вместо учебы десятки моих учеников вручную долбят шурфы на обширной территории, пока не находим излом злосчастной канализации. Оказывается, что та труба, куда подключили стоки из нашей казармы, находится выше. Два месяца стоки из нашего здания уходили просто в грунт через трещину… А теперь целый месяц десятки людей заняты исправлением «волевых» решений Главного.

Заводу поручено делать детали газовых систем, и три лаборатории не успевают их просвечивать радиоактивными изотопами. Нахожу на КМТС потерянный промышленный рентгеновский аппарат РУП-120: это мощная машина, которая шутя справится с работой. Но ей нужно специальное помещение, которое быстро проектируем и сооружаем в одном из цехов завода. Стены помещения расчетные: они заливаются специальным бариевым бетоном, чтобы защитить людей от излучения. При проверке готовых стен, оказывается, что одна область стены «не держит» гамма-излучение. Расследую причины: временно кончился барий, и Главный приказал класть обычный бетон. Дефектную стену приходится «латать» свинцовыми листами и смещать аппарат в противоположный угол, что затрудняет доставку к нему деталей навсегда…

Владимир Иванович распрямился и ожил позже, только после ухода Суровцева, когда начальником ВСУ стал Фаддей Федорович Капура. В это время на заводе сооружается огромный цех из пенометаллических панелей из ГДР (кто забыл – Демократической Германии). Там должны изготовляться готовые блоки малых котельных, насосных и т. п. КБ главного сварщика представляет четкую схему размещения оборудования и грузопотоков типа конвейера. Мы также проектируем необходимую оснастку: низкие платформы большой грузоподъемности. Платформы могут перемещаться по рельсам вдоль цеха. На каждой и собирается блок, постепенно обрастая деталями, монтируемыми легким мостовым краном, который мог бегать по всему цеху. В конце пути – испытательный участок, окраска и погрузка блоков на трейлеры большим мостовым краном. Такая схема по сборке тяжелых арматурных каркасов отлично показала себя в Котово, не считая даже изобретенных еще Генри Фордом конвейеров автозаводов. Корякин против: цех достаточно большой, чтобы выделить в нем участки для нескольких монтажных частей. Пусть они самостоятельно собирают блоки для себя. Спорили до хрипоты, пока я не махнул рукой: делайте, как хотите. Через пару месяцев случилось то, что должно было случиться. На выделенные участки каждая часть натащила свое оборудование, трубы и материалы, перекрыв рельсовые пути, а заодно и конвейерную технологию. Большой цех превратился в захламленное сборище мелких участочков, где каждый в дыму «клепал» нечто небольшое, чтобы его можно было вытащить малым краном. Большие блоки, ради которых и строился цех, можно было собирать только в одном месте, где раньше планировалось только их испытание, окраска и погрузка…

Обязан сказать о своем шефе и хорошее. При проектировании и строительстве Учебно-сварочного центра Главный мне только помогал: не вмешиваясь в мою область, подгонял строителей и снабженцев. Очень хорошо он помог решить проблему вентиляции. По расчетам при одновременной работе всех 30 постов требовался очень мощный вентилятор. Этот вентилятор должен был бы работать постоянно, независимо от реальной потребности, что превратило бы центр в подобие трубы ЦАГИ для продувки самолетов. Это было опасно, особенно – зимой. По совету ВИ мы поставили гибкую систему: шесть наружных небольших вентиляторов, каждый для своей группы постов, что заодно решило проблему шума. Необходимые вентиляторы для наружной установки добыл именно ВИ. Он же «выбил» из главка большой калорифер для подогрева приточного воздуха. Я уже не говорю об «изыскании» нужных центру людей…

 

Почти хвастливая ностальгическая вставка-реквием из будущего. Создание Центра, пожалуй, – моя личная вершина профессиональной деятельности, к которой я долго шел. В нем удалось связать вместе технику, организацию, мой опыт и психологию учеников. Учебно-сварочный центр сразу заработал на полную мощь, выдавая драгоценную «продукцию». Всего за несколько лет работы Учебный центр из ребят «от сохи» за короткие сроки подготовил около тысячи настоящих высококвалифицированных сварщиков для УМР и других организаций МО, даже – для пограничников. Здесь проводились также тренировки и переаттестация действующих сварщиков для особо сложных работ. Думаю, даже сейчас эти люди на вес золота: такие сварщики нужны везде.

Душой Центра был сварщик и педагог божьей милостью Виктор Иванович Чирков, беззаветный труженик, добрый скромный человек. Его счастливую семью начал преследовать злой рок: сначала без вести пропала жена, затем погиб младший сын – мой способный ученик «по электричеству». Старший сын после армии – спившийся алкаш, сидевший на шее отца. В 2003(?) году Виктор Иванович умер в больнице от черепно-мозговой травмы неизвестного происхождения… Пусть земля тебе будет пухом, дорогой человек!

Специально построенный и оборудованный Центр сейчас разграблен и превращен в склад какой-то торговой фирмы. Стране нужны менеджеры по продажам, а не сварщики…

Также разграблена и превращена в помойку первоклассная сварочная лаборатория, которую я строил и оснащал много лет… Конечно, это – семечки: страна распалась!

Господи, дай силы спокойно смотреть на то, что мы не можем изменить!

 

А еще я жалею своего шефа за его собственное дачное строительство. Дом в ЛОТОСе он соорудил по технологии Пономаренко, от которой меня успел отвернуть Булкин. Но какое неудобное, на мой взгляд, жилище построил для себя мой Главный!

Дом поставил не высоко, но входная лестница настолько крутая, что ноги можно поломать. Есть крытое крыльцо, но очень узкое и темное. Основная комната – проходная. Вход на мансарду из спальни по деревянному подобию винтовой лестницы, которая занимает половину темной комнаты. Чтобы «взойти» по ней на мансарду, надо быть ужом и изгибаться во всех трех плоскостях. В главной комнате ВИ установил огромный гибрид камина и плиты. Чтоб была теплая водичка в плиту намертво «вмазан» чугунный котел с краником. Хорошо! Только если топить печку, – вода закипает и комната превращается в парную. А без воды топить нельзя: котел треснет… И т. д., и т. п.!

Зато парники, помидоры и огурцы у шефа – прелесть! Растит их с толком, удовольствием и любовью… Может быть, не своим делом человек занимался всю жизнь?

 

Замучил себя воспоминаниями. Звоню ВИ – давно не общались. У него, бедняги, на руках уже давно неподвижная жена, у которой случился страшный инсульт. Она только может кричать от боли – уже несколько лет. Владимир Иванович как ребенок радуется моему звонку. Обмениваемся сообщениями о наших общих знакомых. Недавно ушел Лимонов, еще раньше – Стрельников и Кордюков. Суровцев жив, с женой тогда еще разошелся и живет с Таисией из сметного отдела, помнишь?… Рассказываю ему об Игольникове, но он его не знает.

– Как с дачей? – спрашиваю я. – Планируете выезд?

– Да я бы давно уже был там… Сам понимаешь…, – говорит с тоской.

Понимаю, конечно. Прощаемся.

– Звони, пожалуйста, Коля, – просит бывший шеф. На календаре – 7 апреля 2008 года.

 

Еще вставка, совсем последняя… В сентябре 2008, когда мы с Эммой еще жили в садоводстве, позвонил Боря Григорьев и сообщил печальную весть: Владимир Иванович умер…

Я не смог проводить его в последний путь: похороны были на Южном кладбище, до которого надо добираться через пробки не только всего города. А беспомощную жену я не мог оставить так надолго. Прости, дорогой шеф и товарищ…

* * *

После ухода Суровцева в 1984 году командиром в/ч 71131, или теперь уже – ССУ-44, стает полковник Капура Фаддей Федорович, очень деловой и спокойный мужик. У нас с ним сразу устанавливаются просто теплые отношения, все вопросы решаются без промедления. Кстати, когда на планерках кто-нибудь из начальников отделов ставит вопрос об отсутствии материалов, оборудования, – у ФФ один, но вполне универсальный рецепт:

– Бери рыбу и езжай, договаривайся!

В натуре «рыба» чаще всего была облечена в плоть красивой бутылки хорошо согревающего напитка для умягчения владельца искомых ценностей. Конечно, – этот «вынужденный подарочек», как говаривал пан Возный в «Наталке-Полтавке», – можно назвать и взяткой. Сейчас, в эпоху «откатов» в больших процентах от суммы содеянного, такая «рыба» выглядит просто детской забавой. Прогресс, однако: берущие романтики стали прагматиками…

ФФ поражен размахом технической деятельности отдела главного сварщика. Многое в сварке ему в диковинку и он не стесняется об этом спрашивать. Особенно он заинтересовался измерениями излучения. Вскоре я понял почему. Его родина, куда он ездит в отпуск для рыбалки –  Белоруссия в зоне Чернобыля. По просьбе ФФ я сооружаю ему портативный рентгенметр: пусть не кушает дорогой начальник радиоактивную рыбку.

В 1986 году мне исполняется 55 лет, когда полковникам положено уходить в запас. Я пишу рапорт на эту тему. ФФ машет на меня обеими руками:

– Ты что, сдурел? Работай, служи! – и продляет мне срок службы еще на два года.

В начале 1987 году меня кладут в госпиталь, чтобы подлечить от обострения радикулита. Разные процедуры, на которые я ползаю в соседний корпус, только увеличивают боль. На меня врачи смотрят уже косо: уж не симулянт ли этот полковник? Я попадаю в руки замечательного человека – главного нейрохирурга ЛенВО полковника Головащенко Николая Васильевича. После просвечивания вверх ногами (пневмомиелография, однако) он укладывает меня на каталку: вылетел очередной диск, ходить пешком – вообще низзя.

Через несколько дней НВ, начальник нейрохирургического отделения, сам делает мне операцию. Инструменты уже более совершенные: не надо так много вырезать наружную дужку позвонка. Да и я уже закаленный больной, можно сказать – крутой профессионал. Через неделю – поднимаюсь, затем часами «накручиваю мили на костыли» по коридорам госпиталя. Спустя два месяца, включая отпуск, – опять в строю. Ну, это к слову, чтобы понять, что мой «дембель» – не за горами…

* * *

Вставка о замечательном человеке. Николай Васильевич родом из кубанских казаков. Он старше меня на 5 лет, поэтому уже воевал. Вызывает уважение его работоспособность, заботливое, прямо таки – отеческое отношение к своим пациентам. Вскоре мы подружились семьями. НВ скоро тоже надо увольняться в запас. У родного госпиталя, которому отдал столько лет жизни, он просит всего лишь «Запорожец», который ему так и не дадут (может – к счастью: НВ – весьма крупнокалиберный мужик, ему больше бы подошел «Кадиллак»).

Каким-то образом НВ получает участок всего 4 сотки в садоводстве ЛОТОС-3, совсем недалеко от нас. Я помогаю Николаю Васильевичу «огнем и колесами», дом он строит по нашему проекту. Рядом отрывает колодец с прекрасной водой. Жена и две дочери просто счастливы: они обожают свою дачу.

Первый удар судьбы – случайный и страшный: на Московском проспекте пьяный сопляк автомобилем сбивает НВ. Сломана бедренная кость. Нейрохирургическое отделение госпиталя выделяет для своего начальника отдельную палату. Жена Нина Александровна заботливо выхаживает мужа долгие шесть месяцев… Он опять на ходу, и продолжает трудиться в госпитале в качестве рядового врача, помогая своим молодым коллегам с погонами…

…Держа одной рукой внучку, другой – палку, НВ посещает нашу фазенду. На обратном пути, как узнали мы позже, нога у него подворачивается, крепление титановой пластины разрушаются… Новые операции. Опять жена выхаживает Николая Васильевича, и, как и раньше, он стает в строй.

Третий удар судьбы можно считать предупреждением – почти мистическим. Во время грозы в дом попадает молния. Сгорает только проводка, проложенная по деревянным легко горючим стенам.

Последний удар – неотразимый: дом загорается и сгорает дотла. К счастью, спасаются дочь и ребенок, которые топили печку…

Мои призывы о восстановлении дома (остался почти целым цокольный этаж) Николай Васильевич отклоняет: для этого оставшихся у него сил уже недостаточно. Но продолжает работать, разменяв девятый десяток лет. Каждый день он на гортранспорте с пересадками преодолевает путь от Пулковского шоссе до госпиталя на Суворовском проспекте. Он все такой же: внимательный к людям, спокойный и уравновешенный. Можно только восхищаться и учиться жизненной стойкости у этого замечательного человека…

* * *

Фаддей Федорович походя решает важнейшую для нашей семьи проблему – жилье. У нас патовая ситуация. Сваты уезжают в Чехию, но квартиру оставить Сереже и Милене не могут: они прописаны у нас. Задача «волк – капуста – коза» решилась так: ФФ «выбивает» для нас комнату на 8 линии ВО; мы с Эммой прописываемся туда. Затем эту комнату и квартиру сватов меняем на четырехкомнатную квартиру для детей и сватов, которые вскоре уедут. Мы опять «переселяемся» в свою квартиру.

 

Вставка: «Повесть о выбивании». Что-то получилось на бумаге все очень быстро: «выбил», дескать, и все. Как будто – взмахнул волшебной палочкой некто, и все устроилось. Нужны детали, чтобы осознать…

…Комната на 8 линии могла освободиться для нас, когда живущий там «товарищ А» отремонтирует ее, сдаст ЖЭКу, выпишется и переедет в жилье «товарища Б». «Товарищ Б» тоже должен проделать все эти процедуры, прежде чем получит ордер в построенный в Металлострое дом.

Чтобы начать выдачу ордеров, надо этот дом штатно подключить ко всем трубам и кабелям и сдать в эксплуатацию городу. Для этого надо: (смотри перечень недоделок и требований госкомиссии из 65 пунктов). Простая в целом цепочка событий состоит из множества действий сотен людей, обстоятельств и задержек, которые от меня, и даже от Капуры, – не зависят. Лопнула труба, не завезли цемент, в отпуске сантехник, очередь или не приемный день в паспортном столе – тысячи причин у сотни людей стоят на нашем пути в светлое будущее. Сроки без конца переносятся, и наше переселение всё откладывается. Оно, конечно, состоится почти наверняка…

– Когда? – прямо задает мне вопрос невестка на семейном совете.

Я бегло перечисляю всю цепочку грядущих событий: задержка может быть...

– Когда??? – голос наполнен уже металлом, глаза упираются в меня, не мигая.

Что-то бормочу о трудностях со сдачей дома, которые от меня не зависят…

– КОГДА???? – это уже звенящий звук «Мессершмитта», идущего на полной скорости в лобовую атаку. Одни зрачки смотрят на меня сквозь прицел пушки.

И я не выдерживаю, отклоняюсь от курса:

– 21 августа, в 15 часов 43 минуты 31 секунду.

– Хорошо.

Точная дата записывается на бумагу. Секунды, впрочем, отбрасываются как неуместная подробность, попахивающая глупостью. Забавно, что я почти угадал.

Блаженны мужи ведомые…

* * *

 

Перед увольнением все офицеры должны пройти медицинскую комиссию с «лежкой» в госпитале. Туда попасть трудно. Чтобы меня приняли, использует свои связи наш начальник политотдела полковник Примак. Назначен день и час на понедельник. Вечером в воскресенье звонок от дежурного:

– Фаддей Федорович велел вам прибыть в Управление, госпиталь отменяется. Нет, причину вызова командир не указал.

Еду вместо госпиталя в Управление, перебирая в уме возможные катастрофы в своем обширном заведовании. Где и что обрушилось, взорвалось? Не дай Бог, – опять радиационная авария? Скорее всего, что-нибудь по газу. Работы с газопроводами от Североморска до Калининграда у нас вели несколько организаций. Это постоянная головная боль главного сварщика: бесконечные учеба, сдачи экзаменов на допуск к газовым работам всеми ИТР и рабочими. Особый надзор за лабораториями, контролирующими сварку и изоляцию, проверка их приборов, качества контроля качества и т. д. А может быть, с выпущенными сварочными машинами что-то случилось? Пожар, гибель человека под напряжением?

…Мою руку начальник пожимает особенно долго.

– Николай Трофимович, у меня к тебе очень большая личная просьба: сделай мне лодку!

Мои глаза стают круглыми, затем квадратными и треугольными. ФФ объясняет подробнее:

– Понимаешь, у меня есть «казанка». Но она слишком маленькая, тяжелая и непрочная… Вот если бы ты сделал такую из алюминия, чтобы она была больше, легче и удобнее…

Лодки я никогда не строил. Последний раз плавал на деревянных «прокатных» в Виннице в 1951 году, когда катал Эмму с подругой. И смотрел тогда я по глупости на распрекрасные очи, совершенно не обращая внимания на конструкцию плавсредства. Теперь надо наверстывать упущенное. В смысле – учиться, учиться, учиться…

 Во время прошлой «лежки» в госпитале у меня появился приятель-полковник, страстный рыболов с собственным плавсредством в гараже. Вытаскиваем его лодку на белый свет. Тщательно замеряю ее вдоль и поперек – это будет нулевая точка, как не надо делать. Изучаю еще несколько лодок: надо понять не только общие принципы, но и детали…

Еще до окончания моего судостроительного образования в учебно-сварочный центр уже доставлены листы, профили и трубки из алюминиево-магниевого сплава АМг5, из которого корабелы делают надстройки боевых кораблей. Материалов столько, что их хватило бы для сооружения флота небольшого государства.

Только теперь начинаю проектирование. Совсем один, не привлекая свое КБ: задание-то почти секретное. В этом суденышке надо сплавить в целое сопромат, технологию сварки, закон Архимеда, здравый смысл и еще что-то неизвестное… Знаю хорошо, что «тело, впёрнутое в воду – выпирает на свободу, с силой выпертой воды, телом впёрнутой туды».

Варит всё Витя Чирков: он это делает хоть левой рукой, но лучше меня…

Корабль получается серьезный. Жесткость корпуса повышена специальным рифлением и обрамлением кромок листов трубками. Днище не боится посадки на рифы. Сиденья и рыбины – деревянные, съемные, есть багажник, весла и всякие швартовые и крепежные прибамбасы. Лодка должна легко выходить из крена, может поднять 3-4 человек, ходить под веслами и подвесным мотором. А если поставить в особое гнездо мачту – то и под парусом. И главное: лодка не сможет утонуть, даже если опрокинется. Для такой плавучести в корме и носу закреплены легчайшие блоки из водонепроницаемого пенопласта…

Фаддей Федорович просто остолбенел, когда увидел свой готовый корабль: он мало походил на его прежнее плавучее корыто…

…После испытаний на воде ФФ радостно отгибает вверх сразу два больших пальца…

В качестве вознаграждения я свариваю для себя из алюминия два бака на дачу. До сих пор они исправно снабжают баню и кухню на веранде дождевой водой. Красить их не надо…

Я пишу о своих начальниках; это взгляд из моей колокольни. А вот как они видели меня самого? Вот журнал «На стройке» №14 за 1999 год. Здесь к 60-летию УМР – ССУ 44 помещена статья Ф. Ф. Капуры «Перемены по плечу профессионалам». Читаем:

 

Конечно, доброе слово и кошке приятно. Только здесь как в армянском анекдоте: да, все правильно. Только:

– не создавал я при Капуре станков, работающих в автоматическом режиме;

– не занимался я на 90% котлами для Афганистана;

– не сокращалась должность «главный сварщик»;

– не был я замом главного инженера;

– не менял меня Л. А. Кузьменко – ни так, ни этак;

– не вносил я изменения в чужие проекты, я сам их делал.

Кстати, о должности. Известно, что незаменимых людей нет, но одних заменяют не так, а других заменяют не те. После моего ухода все сварочные и газовые вопросы решал майор Петр Синицын, инженер-сварщик, окончивший ЛПИ. Только его числили на майорской  же должности в каком-то отделе, а через полковничью должность главного сварщика быстренько «прогнали» нескольких засидевшихся подполковников, которые и получили желанное высокое звание. Первым в списке стал, конечно, сам кадровик… Вот служит человек долго-долго на разных невзрачных должностях. И вдруг – чудо! Он, оказывается, успешно скрывал свои непомерные технические знания. Но шило в мешке не утаишь, всё открывается, и его сразу назначают Главным Сварщиком! И таких скромников оказывается очень много! Так что теперь в военкоматах числится пенсионеров, бывших Главными сварщиками, – хоть пруд пруди…

Ну, а все остальное в статье, особенно очень лестные слова обо мне, – оч-чень правильные, как и в любых мемуарах о собственных достижениях.

… Не могу не рассказать еще об одном колоритном руководителе – начальнике политотдела полковнике Примаке А. П. По слухам он пришел к нам из ЦК КП Молдавии. Энергичный, невысокий крепыш, чернобровый с серыми красивыми глазами, был врожденным пламенным трибуном. Его выступлениями на различных собраниях я просто наслаждался. По страстности речи он бы запросто заткнул за пояс любого златоуста и Цицерона, а по афористичности – даже Черномырдина. Несколько раз я пытался его конспектировать, но не в силах был угнаться за потоком образов, непрерывно исторгаемого из его уст. В блокноте остались случайно только обрывки его роскошной речи на партсобрании 30.07.1987 года.

 

 

…Это механизация! Это завал! Все стоит – ничего не стоит. Никто за нас не будет работать!

…ответ один: надо думать!

… раз доверили – так работай, а не просто для почета!

...приписываем и считаем, что эти вопросы решаются.

…а не просто, что мы достигли 198,5 и тому подобное и так далее…

… мы можем смело гордиться кадрами, и это наша работа…

…были камни, стали камушки. Так будем кричать!...

…куда мы от них денемся, нам их дают, других нету. Надо переломить свое сознание…

…я служил с узбеками, татарами, но все решали и так далее…

…если ты хам, то немедленно пиши рапорт об увольнении…

…боритесь, уничтожайте этих людей! В глаза улыбается, а за глаза…

…где начальники? Не видно лиц…

…забыть это слово, в кавычках или как, занятия есть занятия…

…зарапортовались, товарищи секретари! Надо выполнять и так далее и тому подобное…

…не могут уволить, соблюдают первое августа, хотя он не нуждается в нем…

…вот вам перестройка. Начальника сняли, хорошо, но где ваша ответственность?...

…партгруппа руководит профсоюзами, но надо же сказать!

 

Пусть простит мне дорогой Анатолий Петрович цитаты в отрывках, но ведь его выступление полностью в печати еще не публиковалось.

… Последний раз мы встретились с ним на торжественном заседании по случаю 60-летия УМР-ССУ в 1999 году. В большом ДК железнодорожников на Тамбовской было вполне современное действо: в большом зале народ сразу сел за столы и начал выпивать и закусывать. Бывшая нудная «торжественная часть», которая обычно предшествовала чревоугодию, теперь происходила одновременно. Выступающие поднимались на небольшое возвышение в углу зала, что-то говорили и провозглашали здравицы и общие тосты, которые никто не слушал. Умный был человек, первым придумавший такое совмещение!

Столики и места были номерные; я сидел тет-а-тет с АП. Два других кадра за нашим столом были знакомыми, но не нашими, поэтому мы «пропускали» по собственным тостам вдвоем, не особенно прислушиваясь к речам с амвона. Выступали в основном бывшие командиры частей, уже немного хватившие, поэтому вскоре переходившие к невнятным ностальгическим воспоминаниям. Неожиданно на возвышение поднялся осанистый поп, в полном облачении – в рясе и с крестом. Все замерли от неожиданности. Выступление оратора было четким и необычным (правда, не помню о чем). Мой визави даже приподнялся, жадно впитывая речь священнослужителя. Я удивился этому вниманию:

– Что, замполит, перенимаешь опыт, как надо охмурять трудящихся?

– Не надо, не надо, – очень серьезно возражает мне АП. – Мы работали не хуже!!!

Конечно, конечно, дорогой Анатолий Петрович: ты, яркий и неравнодушный человек, работал не хуже. В отличие от большинства твоих коллег, у которых глаза оживали только тогда, когда речь шла об их личном благополучии…

Кажется, А. П. Примак уже ушел из жизни. Жаль. В память о нем привожу цитату, продиктованную другим полковником – моим другом Геннадием Михайловичем Солиным, тоже преждевременно ушедшим. Он разразился устно этим шедевром после ознакомления с моими цитатами «от Примака». Я попросил продиктовать медленнее еще раз, противостоя собственному склерозу. Поэтому их записи и оказались рядом в моем блокноте.

«Оно то и да, оно то и точно, что касательно относительно. Оно – и безусловно. А доведись такое – вот тебе и пожалуйста!»

 

Столичные штучки.

 

 

Наш Главк располагался тогда в Хрустальном переулке – совсем рядом с Красной площадью, Мавзолеем и Василием Блаженным. Мне теперь довольно часто приходится там бывать, в основном по снабженческим вопросам. Кроме обычных представлений и «защиты» годовых заявок на оборудование и материалы для сварки, много визитов для «добычи» всяких необычных «эксклюзивов», как сказали бы теперь.

Здесь следует рассказать о якобы нормокомплекте – нашей машине «Фиалка». Это, по сути, моя старая машина для сварки на монтаже алюминия с измененной схемой стабилизации дуги. История у нее давняя. Когда-то в лаборатории у меня проходили практику несколько курсантов-электриков из ВИТКУ. Один из них – Дима Гуков – так пристрастился к проблемам сварки алюминия, что продолжал над ними работать, когда стал офицером, затем – кандидатом наук и преподавателем в училище. Наша с ним задача была – избавиться от старинного искрового генератора – осциллятора, обеспечить и поджигание, и устойчивую работу дуги только надежной электроникой, не создающей радиопомех.

Дима Гуков – скромный, чрезвычайно трудолюбивый и упорный мужик, в конце концов создал работоспособную схему (авторское свидетельство на нее, в котором Дима и меня сделал соавтором, было получено только в 1988 году). Но уже в 1983 году на нескольких постах в учебно-сварочном центре надежно работала эта схема. Поскольку у главка периодически возникала головная боль со сваркой алюминия на дальних объектах, то нам (ГС и заводу 122) и «забили» в план десяток машин «Фиалка». Проект мы сделали, завод по нему изготовил корпуса на одноосном шасси и установил основное оборудование. А дальше все застопорилось: родной Главвоенстрой «стал на уши» от нашей заявки на электронику. Нам нужны были специальные тиристоры, динисторы, конденсаторы и еще многое, которое не купишь в магАзине. «Хочете машину – давайте детали!», – с таким простеньким лозунгом я бродил по кабинетам строительного главка. Их обитатели глядели на меня как на инопланетянина. А я, добывая эксклюзивы, постигал методы московской военной бюрократии.

Однажды, почти случайно, я попал на совещание у одного из генералов. Он торопился, слушал доклады вполуха, совершенно не вникая в детали, имеющие важное значение. Решение по принципу «на городе бузина, а в Киеве дядько» было принято очень быстро, после чего генерал отбыл. Бедные люди, которым придется выполнять эти предначертания! С другой стороны я осваиваю простую истину: чем выше руководитель, тем большим верхоглядством он должен обладать, иначе можно просто утонуть в деталях…

В целом, по рассказам других, а не по собственным впечатлениям, – в высоких московских кабинетах властвует весьма наглый и грубый стиль обращения с «товарищами с мест». Даже весьма приличные на первый взгляд люди смотрят на твои руки: «А что ты принес, дорогой товарищ? А что я буду иметь лично, решая твой вопрос?»

Несколько знакомых офицеров Главка – из наших, из монтажников, ушедших в Центр на повышение. Они тоскуют по прошлой настоящей работе. Сейчас они служат «на подхвате»: мотаются по всему Союзу по горящим объектам, чтобы потом «доложить» о делах командирам повыше. В длинных паузах – составляют отчеты, травят анекдоты в курилках и бродят по комнатам. Они и стают моими гидами в лабиринтах власти.

Я уже прошел со своими заявками многие кабинеты. Высокие начальники внимательно выслушивают полковника из провинции и посылают… Нет, не туда: столичная обходительность не позволяет, – посылают в следующий кабинет. Циркулировал таким образом я довольно долго…

– Да ну их всех, – спохватывается один из моих гидов. – Сходи к Нинели!

Нинель Николаевна Хохлова, миловидная женщина средних лет – рядовой сотрудник одного из отделов. Где-то я уже слышал эту фамилию, кажется, она была замужем за одним из «китов» патоновского ИЭС… НН встречает меня как старого знакомого: она откуда-то знает меня. Быстро, но детально разбирается с моей заявкой, отмечает позиции, которые не могут быть заменены, разбивает заявку по поставщикам и отдает в работу. Часа через два я забираю оформленные наряды на получение желанных электронных железяк…

Нинель связывает меня с майором из отдела фондов всего Министерства Обороны, который обитает в здании рядом. Майор подстать Нинель: мы быстренько оформляем наряд на сварочные дефициты, о которых я даже не мог мечтать, составляя годовые заявки.

Через недели две Нинель проводит у нас совещание на 122 Заводе, в том числе – по моим машинам. Я испытываю истинно эстетическое наслаждение, слушая как высокохудожественно и грамотно она «прикладывает фейсом об стол» начальника завода и моего «друга» – главного инженера! Слова не запомнить, а диктофона не было. Вот такой должен быть столичный класс!

Нинель и майор как-то примиряют меня с московскими порядками. Но еще больше я познаю столичную жизнь только вечером, когда я приезжаю в Строгино к Ружицким. Тамара собирает на стол, на который я уже водрузил свой любимый тираспольский коньяк. Жан служит в аппарате МВД, видит и знает очень много. Мы до глубокой ночи обмениваемся информацией, которую только сейчас иногда приоткрывает Пиманов в передаче «Совершенно секретно»…

Из проделок, оргий, махинаций, безудержного воровства Щелокова, Чурбанова, Галины Брежневой и других «руководящих» и приближенных к ним лиц, у нас вырисовывается безрадостная картина полного морального разложения и деградации верхушки, которая правит огромной страной.

Куда, к каким берегам она правит? К каким «зияющим вершинам», о которых нам неустанно врут газеты, радио и телевидение? Куда мы катимся? Что будет со страной?

Нет ответа… «Спасаемся» от злобы дня очень маленькими дозами, но – многократно, испытывая роскошь человеческого общения. Воистину:

 

 

…Больше всех радовались моему новому званию сын Сережа и брат жены – подполковник м/с Ружицкий Жанлис Федорович. До получения звания «полковник» сам Жан не дожил всего лишь несколько дней…

Летом 1984 года мы с Эммой лечились в хостинской «Авроре». До конца путевки оставалось несколько дней, когда мы получили тревожную телеграмму из Винницы от Марии Павловны, что Жан в госпитале в очень плохом состоянии. Мы немедленно собрались лететь в Москву, но туда билетов никаким способом получить было нельзя. Пришлось лететь через Ленинград, «ускорив» приобретенные раньше билеты.

В Центральном госпитале МВД Жану сделали операцию на желудке. Состояние больного уже начало улучшаться, когда внезапно открылось кровотечение всех внутренних органов…

Это версия врачей. Дескать, так бывает… А что же они не приняли мер, если знали? Ведь лечение проходило не в забытом богом Урюпинске, а в столице великого СССР, в Центральном госпитале могучего МВД… А больной был их коллега, можно было постараться хотя бы из профессиональной солидарности… Жану меньше месяца назад исполнилось всего только 45 лет.

…Жана похоронили на Люберецком (?) кладбище. Одновременно хоронили молодого парня, погибшего в Афганистане: отдельные «грузы 200» уже достигали и столицы.

Совсем недавно, в 1981 году, мы вместе с Жаном похоронили в Виннице его отца – Федора Савельевича Ружицкого. Еще раньше ушли бабушки Юзя и Анеля. Мария Павловна осталась совсем одна в винницком доме. Несколько лет она крепилась: ее поддерживали брат Марьян и его дети; скорую помощь оказывали близкие соседи и родственники – Федя и Дина Христофоровы.

Мы с Эммой «висели на телефоне» – звонили то соседям через дорогу – «Дусе-Вите», то Дине и Феде Христофоровым. Чем меньше оставалось здоровья – тем больше звонков. Изредка в отпуск мы приезжали в Винницу. Помогали матери, лечили древнюю собаку Танкиста, что-то ремонтировали в доме и хозяйстве, которое постепенно разворовывалось соседями и жильцами стоящей рядом «времянки», – фактически – обычной хаты. Ее Мария Павловна сдавала бесплатно – в обмен на помощь: принести воды, нарубить дров. Не все жильцы были лояльны к своей благодетельнице…

Конечно, теще надо было расставаться с Винницей и переезжать к нам. Но тут мы столкнулись с неожиданными проблемами. Часть большого участка возле дома Федор Савельевич передал семье, которая построила на нем дом. Но на этот участок «имел виды» какой-то чин из районной администрации, из-за его происков и дом и участок не были оформлены и легализованы. Один отпуск мы полностью потратили на оформление участка: составление схем, заявлений и стояние у дверей разных начальников и контор. К счастью, нашелся вполне «принимающий товарищ», который помог… Издержки: Эмме пришлось еще дважды выезжать в Винницу подбирать «хвосты». А «товарищ» наведался к нам в Питер, чтобы напугать моими погонами каких-то своих военных родственников в Сертолове…

С 1996 (?) года Мария Павловна стала гражданкой России. С пропиской родителей на приватизированной детьми площади стало проще, но тоже – не очень просто. И еще: чтобы не возиться с чемоданами, мы просили МП отправить все имущество ж/д контейнером. Небольшое имущество, в котором основным грузом был накопленный за несколько лет дефицит – хозяйственное мыло и стиральный порошок, – Мария Павловна и загрузила в трехтонный контейнер: другого не было. Его мы с Сережей получали на Варшавском вокзале. За почти пустой контейнер из «другого государства» была назначена такая огромная пошлина, что мне пришлось сделать «дарственную» сразу двум президентам:

– Дайте бланк заявления. Я официально отказываюсь от контейнера в пользу Ельцина и Кравчука: пусть стирают!

 «Официальные лица» таможни явно испугались получить на свою шею пустой неликвид, и нашли таки дырку в своих гибких правилах. Мзда уменьшилась почти на два порядка. После всех мытарств с оформлениями, поиском банка для уплаты какой-то мизерной, но особой, пошлины (остальные платились на месте) я получил и вывез огромный контейнер только на второй день. Чемодан с одеждой, полсотни книг, два десятка кусков мыла и десяток пачек порошка «Аист» я легко разгрузил из контейнера в гараж. Конечно, после оплаты рейсов туда-обратно через весь город нанятого контейнеровоза...

Марии Павловне, поскольку она болела астмой, мы выделили большую комнату, переселив мою маму в бывшую маленькую комнату Сережи. С таким переселением мама Женя тоже примирилась. Раньше она поднималась очень рано, чтобы приготовить большую комнату нам для зарядки. Теперь же у нее была хоть маленькая, но принадлежащая только ей комната, в которой она могла уединиться в любое время. Мама там развесила фото отца и своей любимицы – внучки Катруси.

Очень большое значение для мира в нашей семье имела решительная «телевизионная реформа»: я выбросил опасную «Радугу» из большой комнаты и регулярно ломающуюся «Электронику» из кухни. Выгреб все заначки и накопления и купил каждой бабуле по иностранному телевизору с пультами ДУ. Такие же телевизоры поставил на кухне и в нашей спальне. Сначала меня дружно ругали за расточительство, затем все успокоились: появилась большая экономия на бесконечных ремонтах. Но главное: каждая бабуля смотрела то «телевизионное мыло», которое ей было любо. Свобода выбора телепрограмм – фундамент мира и благополучия в семье!

Летом мы с Эммой обычно жили на своей любимой фазенде. Моя мама почему-то дачу не любила, охотно оставалась в городе. Готовила нам пищу, ухаживала за цветами в наружных ящиках на «лоджэ», как на французский манер она окрестила застекленную лоджию. Ее цветники какой-то комиссией были признаны лучшими…

Мама Мария Павловна летом часто была с нами на фазенде. На «пленере» ей было не очень хорошо: цветущие сосны и похолодания обостряли астму. Мы принимали меры: ставили обогреватели, часто помещали ее на месяц в разные больницы. Там ей вливали большой ассортимент все новых и новых лекарств. Дома тоже количество и разнообразие лекарств все возрастало, а здоровье уменьшалось…

Умерла Мария Павловна 18 сентября 2001 года, похоронена на Кузьмоловском кладбище. недалеко от нашего семейного захоронения…

* * *

Но это все было позже. Возвращаюсь в 1986 год. В отпуск в Винницу мы с Эммой ехали на машине в конце августа. Чтобы посетить Володю Бурого в Коростене, нам надо было немного севернее обогнуть Чернобыль. Со времени, судя по прессе, – не очень тяжелой катастрофы, с которой уже почти справились, прошло целых 3 месяца.

…Ранним утром, свернув вправо с шоссе Ленинград – Киев, мы несколько часов несемся по хорошей и необычно пустынной дороге: ни встречных, ни попутных машин не было. Часов в 11 мы съезжаем на уютную полянку в молодом сосновом лесу, чтобы перекусить и отдохнуть. Через несколько минут наши планы меняются: нас просто атакуют необычайно крупные комары. Пугает также безлюдье, кажется, что в воздухе разлито непонятное напряжение. Мы наскоро глотаем чай из термоса, спрятавшись в машине, и продолжаем движение.

Через полкилометра вдоль дороги начинают мелькать таблицы: «С дороги не съезжать! На обочине не останавливаться!». Еще прибавляю скорость. Вблизи дороги – длинные рукотворные холмы. Понимаю: это и есть склады «радиоактивных отходов», которых так много, что их просто некуда больше вывозить…

С ходу влетаем в большое село. Здесь – полная идиллия: на лужайках пасутся коровки, бродят гуси, бегают дети. Только колодцы закрыты пленкой. Такое впечатление, что все большое село было защищено божественным куполом, или мы уже проскочили зону радиоактивного заражения.

Проносимся через райское местечко, и все возобновляется: и грозные плакаты и терриконы радиоактивных отходов вдоль дороги…

Только за одно вранье по Чернобылю Горбачева и его ЦК следовало бы судить. И только одного академика совесть заставила кончить жизнь самоубийством…

* * *

 

Вот несколько цитат из книги Аллы Ярошинской «Преступление без наказания. Чернобыль 20 лет спустя».

# О том, что взорвался 4-й блок Чернобыльской АЭС, об увеличении фоновых значений мы узнавали из «вражеских» радиоголосов за закрытой дверью кухонь. Наша же «руководящая и направляющая» сообщила об аварии лишь на третий день — двумя строчками, как сквозь зубную боль.

# Официальная медицина героически молчала почти две недели. Наконец министр здравоохранения УССР А. Романенко разразился рекомендациями: закрывать форточки и вытирать ноги. Его убогое выступление спровоцировало еще большую панику.

# А Первого мая миллионы людей вышли на демонстрации. В Киеве на Крещатике дети в национальных костюмах, вдыхая радиоактивный угар, плясали, услаждая глаз партийных бонз на трибунах. «Золотые» же их наследники были спешно отправлены подальше от беды.

# К этому времени уже вовсю работала партийная адская машина. С одной стороны, по производству лжи для страны и мира — «Правда» воспевала самую лучшую аварию под циничными заголовками «Соловьи над Припятью», «Сувениры из-под реактора» и т.п.; с другой — по производству преступных тайных постановлений и распоряжений. В моем чернобыльском архиве до сих пор хранятся добытые секретные документы партии и правительства. За них уже заплачено десятками тысяч смертей ликвидаторов и жертв катастрофы, потерей здоровья и качества жизни девяти миллионов людей, до сих пор выживающих в зонах поражения.

В этой книге Алла Ярошинская приводит тексты этих постановлений и распоряжений с грифом «Совершенно секретно», которые она чудом смогла добыть и скопировать как депутат Верховного Совета СССР. Она пишет: «И спустя почти 20 лет, разбирая свой чернобыльский архив, я думаю о том, что главный и самый страшный изотоп, вылетевший из жерла реактора, как раз и отсутствует в таблице Менделеева. Это — ложь-86. Обман столь же страшен, сколь глобальна сама катастрофа».

* * *

Мой отпуск 1986 года уже кончался, когда в Винницу приехала Тамила. У нее проблемы со здоровьем: спазмы пищевода не позволяют принимать пищу. Благодаря помощи врачей Феди и Дины Христофоровых, я успеваю положить Тамилу в больницу в Виннице. Договариваюсь с дочерью Сергея Моисеевича Ниной, которая дружит с Тамилой, что она будет ее навещать и помогать…

Я, кажется, не писал еще о жизни моей единственной и любимой сестры. После окончания института (КФЭИ) по распределению она попадает в небольшой городок Вашковцы Западной Украины. Там она работает экономистом (бухгалтером?) на местном предприятии. Здесь я ее однажды посетил уже будучи «при эполетах»…

У Тамилы – легкий веселый характер. Она прекрасно поет. Одну, ее любимую песню, я как будто слышу сейчас:

 

Она очень мягкий, добрый и общительный человек. И в школе и в Киеве у нее было много друзей и подруг. Несколько парней дружили с ней раньше, но до замужества – не дошло. По одной ее любви – однокласснике Толе Шкиндере, я себя чувствую виноватым: при какой-то пустяковой стычке в школе я ему «врезал» один раз, но уж очень сильно. Возможно, это повлияло на их дружбу (любовь?). Толя, высокий голубоглазый немец, позже стал летчиком, успел жениться...

Жизнь в маленьком провинциальном городке для молодой девушки может быть очень непростой: деваться некуда, всё на виду, круг знакомств очень ограничен. Тамила мне говорит, что на нее «положил глаз» местный шофер (?), у которого большая усадьба, хозяйство. Тамила, наверное, особых чувств к нему не питает, но нуждается в мужской поддержке. А он ухаживает долго и упорно. Тамила вопросительно смотрит на меня, ожидая от старшего брата решения…

А что я могу ей посоветовать? Очень уж большая разница уровней образования, воспитания и принципов у нее и потенциального мужа. Я понимаю, как ей будет тяжело в чуждой среде: она мягкий человек, она не сможет себя «поставить», заставить, чтобы с ней считались. А если нет, то что (кто) взамен? Годы быстро летят… Да и решения по своей жизни надо принимать самому.

Мне жалко ее до слез. Осторожно выкладываю сестре все свои опасения.

– Только ты сама можешь решить, как тебе жить дальше…

…Тамила выходит замуж за Тараса, рожает двух сыновей. Пока растут дети, – растет и неприятие друг друга у супругов. Тарасу нужна в хозяйстве крепкая и безответная крестьянская лошадка, что совсем не подходит Тамиле. Я далек от желания обвинять в крушении семьи одного Тараса, он тоже страдал немало. Просто – «в одну телегу впрячь не можно…» – истина старая и проверенная. И еще одно: никто не может быть судьей между мужчиной и женщиной…

 Долгое время противоречия смягчала мать Тараса – святая женщина, беззаветно любящая своих внуков и невестку, а также свою сваху – нашу маму…

Развод состоялся с дележкой детей. С Тамилой уходит старший – Владимир, с отцом остается младший – Александр. Тамила от своей фирмы получает неплохую однокомнатную квартиру в Могилеве-Подольском, куда они и поселяются с сыном…

… Бравый сержант Аранович Владимир Тарасович отслужил срочную службу под Выборгом и посетил нас перед отъездом на родину. Мы с ним обсуждаем его планы на будущее. Всё, как теперь говорят, – «в шоколаде». Главное: Володя хочет учиться дальше, получить специальность, чтобы тверже стоять на ногах. Конечно, собирается жениться…

Я не знаю сейчас причин многих ступенек, по которым катилась вниз его жизнь. Возможно. это были какие-то неудачи, которые все больше заливались вином. А может – вседозволенность: мать все простит. Только все ступеньки сложились в одну большую, и нормальный молодой полный сил человек докатился до глубокой пропасти и полной деградации.

Уютная когда-то квартирка превратилась в голый ободранный сарай: всё, имевшее хоть какую-то ценность, давно продано и пропито. Измученная Тамила, вынуждена ночевать у знакомых. Утром пытается отмыть следы пьяных оргий с компаниями, с опаской обходя лежащего в луже нечистот сына: очнется – с кулаками потребует денег и все начнется сначала…

Вот в таком состоянии у Тамилы и появляются проблемы с глотанием. Она измучена, устала от жизни. От ее жизнерадостности и оптимизма нет и следа. Возле нее крутится какой-то пожилой вдовец, она безучастно реагирует на него. Пусть хоть такая поддержка…

…Уже из Ленинграда я прямо с работы часто разговариваю с Ниной, с врачами, которые лечат Тамилу. Их сообщения стают все тревожней. На семейном совете принимаем решение: маме ехать в Винницу.

Там мама живет у Марии Павловны. Для кормления Тамилы она покупает яйца и цыплят, варит бульоны: только их кое-как может небольшими порциями глотать сестра. Она не хочет лечиться, не хочет бороться, не хочет жить. Приходит понимание, что в основе спазма лежит психическое заболевание, которое может вылечить только ставший знаменитым позже психотерапевт Анатолий Кашпировский, бывший тогда рядовым врачом Винницкого психдиспансера. После моего звонка Федя Христофоров договаривается с Кашпировским о начале лечения: возможно, понадобится несколько сеансов. В это время врачи ставят диагноз: рак пищевода. Кашпировский только разводит руками: здесь его искусство бессильно…

Еще пару недель Тамиле почти насильно вливают свеженькие куриные бульоны и сырые яйца, которые мама ежедневно доставляет в больницу.

27 ноября 1986 года у меня на работе раздается звонок. Мама еле говорит:

– Коля, у нас больше нет Тамилы…

Пока я доехал до Винницы, в больнице успели сделать вскрытие. Никакого рака у нее не было и в помине: у Тамилы был острый панкреатит – воспаление поджелудочной железы. Каждая капля бульона, приготовленного любящими материнскими руками по велению врачей, была для нее ядом.

Мою сестру убила советская медицина.

А задолго до физической смерти убил у нее желание жить ее сын, ее первенец, надежда и опора. На похоронах матери его не было…

…После смерти матери Владимир как будто образумился. Он женился, родился сын. Его жена Людмила через какое-то время появилась у нас: у нее какое-то онкологическое заболевание. Удается поместить ее в Песочную, где она несколько раз проходит курс лечения, к счастью – успешный. Она нам долго писала письма. Все в ее жизни наладилось, кроме одного: муж пьет все больше и все чаще, нигде не хочет работать. Продал и пропил даже мебель, купленную родителями жены в квартиру покойной матери. Развод. Смерть в подворотне…

* * *

Очень тяжело для меня начался и кончился также 1998 год. Первого января около 10 часов с Лотоса позвонил Хасан Еникеев: «Леве Мещерякову плохо, срочно нужна помощь!». Я добежал в гараж и уже через час пробился сквозь снега к ним. Остроту ситуации сняли в больнице Токсова, затем двинулись в Морской госпиталь, где Леву приняли на операцию… Только к вечеру, усталый, я добрался домой. Телефонный звонок Люшечки Солиной едва не сбивает меня с ног:

– Коля, Гена умер…

* * *

В конце года ушла мама. В этом, 2008 году, исполняется 10 лет со дня ее гибели. Эта боль останется со мной уже навсегда. Вот что я написал в ночь после ее смерти…

 

17 октября 1998 года, 3 часа ночи. Вчера не стало нашей бабули. Прости меня, мама. Два последних месяца я мучил тебя и упорно двигал к смерти. Я горел нетерпением видеть тебя опять «на ходу», кричал на тебя, что ты просто боишься стать на ноги, ведь врачи сказали, что все цело...

Очень хочется найти этого человека, якобы врача, который 10 августа в больнице Святого Великомученика после многочасовых катаний на каталке по коридорам приемного отделения, исследований, рентгенов, анализов, – демонстративно отстегнул дощечки, скрепляющие твою раздробленную (это теперь я знаю) ногу и сказал: «Забирайте ее, оснований для госпитализации – нет».

Это тогда, 10 августа, он убил мою маму. Это он ее убил, подлый недоучка, троечник, не отягощенный ни уважением к своей профессии, ни любовью к людям. Это из-за них, серых, но важных посредственностей, ничего толком не знающих, кроме своих амбиций и потребностей, гибнет страна. Это он – «серый класс» – от верховного до последнего пастуха, – опаснее внешних врагов и бандитов для страны. Это он издает нелепые законы, производит гремящие автомобили и неудобную обувь, взрывающиеся телевизоры и негорящие спички, выдает дипломы и ученые степени недоучкам. От пустяковых болезней умирают люди, трещат новые мосты, рушатся дома, падают самолеты, не регулируется отопление в квартирах...

Мучительно стыдно, как я покрикивал на бабулю: «У тебя ничего нет, опирайся на ногу!» И только сострадательная женщина-соседка напрягалась изо всех сил, подставляла плечо, уговаривала: «Опирайтесь на меня»... Воистину: сердце разумней разума...

Я поднимал бабулю на кровать около трех часов при помощи томов Большой Советской энциклопедии. При любой попытке притронуться к ноге мама едва не теряла сознание. У меня было  время усомниться в диагнозе, но вскоре появляется (за немалые деньги) второй недоучившийся, снабженный шикарной визитной карточкой: «Врач-вертеброневролог высшей квалификации...   Член... Всероссийское Общество...» и т. д. и т. п.  Он смело вращал-крутил ногу как ватную. Бабуля уже и стонать не могла. «Разве может нормальная нога так изгибаться?» – сомневался я, инженер. «Это связки немного растянулись и не держат», – вещала мне авторитетно высокодипломированная серость.

«Не можу, вбийте мене, не можу», – умоляла бабуля, а я, подкрепленный «знаниями» светил медицины, требовал: «Ставай на ноги, это у тебя боязнь и торможение в голове!» И так – целый месяц. Длинный, неисправимый уже никем и никогда, месяц мук от сына...

Только через месяц я привез Нормального Врача, внешне – грубого и неприветливого мужика, который осторожными легкими движениями пальцев ощупал ногу, и с горечью сказал: «Да у нее же перелом!», и сам вызвал скорую.

И опять та же больница. Еще больше месяца бабулю мучили  другие троечники, которым мы с Сережей авансом выдали немалые деньги за будущее высокое качество работы... Я видел снимки перелома после первой операции: даже мне понятно было, что это скороспелое сооружение не может срастить ногу. Халтурщики обвинили во всем зарядку, которую добросовестно делала мама, налепили на ногу гипсовую трубу, да так, что она немедленно образовала раны вокруг. В переломе началось нагноение.  Если бы эти спецы не чувствовали за спиной мамы нашей с Сережей поддержки и угрозы своему благополучию, они спокойно оставили бы ее умирать, как сделали с другой женщиной, соседкой по палате, к которой целыми днями никто даже не подходил, несмотря на ее крики.

Опять мы оплатили их сверх усилия, согласились оплатить аппарат Илизарова. Теперь они очень старались: операция длилась семь часов. Но все жизненные силы были уже исчерпаны, и на второй день после операции мама ушла от нас...

Таким же образом родная советская медицина нашими руками замучила и Тамилу. Не жалели мы ничего, каждый день готовила мама ей свежие бульоны, яички, которые насильно вливали в нее. Как выяснилось потом, – вливали медленный, но эффективный, яд: проглядели троечники поджелудочную железу...

Если бы 10 августа была сделана нормальная операция, мама была бы жива. Хочется найти и растерзать этого врача, который запустил тогда ее гибель... Скорее всего, я не сделаю этого по многим причинам. Поздно.  Имя им, сереньким специалистам, – легион. Желающий мстить должен копать сразу две могилы. Бабуля бы ему все простила: она всем все прощала: «Аби другим було добре»... А я, наверное, такой же, как мама.

 Все мы разные, но все вырастаем из своих родителей – из отца и матери. Яблочко от яблони недалеко падает. Наши предки – далекие и, особенно, близкие – уже передали нам основные черты характера, тела, цвета волос, даже стремление отличаться от них, продвигаться дальше. Мы смотрим на мир не только своими, но и их, передавшими нам эстафету жизни, глазами. Мой отец, учитель из крестьян, был собранный и волевой мужик, однако прекрасно пел, рисовал, играл на скрипке, имел золотые руки, способные к любому труду. Мать, как и многие женщины, – эмоциональная, непоследовательная, добрая и отходчивая, тем не менее – учительница математики с четким логическим мышлением, ясной головой и обширной памятью. Я, конечно, другой – меня воспитывал также военный голод, слишком ранние – тяжелый труд, самостоятельность и ответственность, сверхнапряжение атомных полигонов. И вместе с тем – я такой же, как они, – мои отец и мать. И Сережа – другой, и тоже, в каких то основных чертах, похож на своих родителей, Катя и Слава – на своих... Надо быть очень осторожным, выбирая себе родителей!

Очень жалко, что мы совсем не знаем своих глубоких корней. Я, например, знаю только, что мой далекий пращур был мельником (весьма престижная должность-профессия), т. к. Мельниченко – это сын Мельника. Мой дед по отцу – крестьянин, а ведь крестьянские рода наверняка не менее древние, чем Рюриковичей или Гогенцоллернов, тем более что землепашец очень часто брал в руки меч и копье... Отец очень гордился нашей фамилией, несомненно, – он много знал о наших предках. Но последний раз я видел отца ранним утром 6 июля 1941 года, когда мне не исполнилось еще и 10 лет. Он, по-видимому, чувствовал, что прощается с нами навсегда... Отец был свободолюбивый человек, не терпящий несправедливости, и не боявшийся об этом открыто говорить. В конце 1941 года он оказался в войсках, которые находились в Иране. Там в 1943 (?) году он был осужден и расстрелян или замучен за неизвестное нам преступление. Знаю только, что отца предали те, с которыми он вместе служил.  На наш запрос после войны о судьбе отца военкомат ответил прекращением пособия. Два свидетеля, служивших вместе с отцом, смертельно боялись отвечать на мои вопросы, а до свободы они не дожили ...

Наша  семья всегда скрывала трагедию отца; во всех многочисленных анкетах и автобиографиях мы с сестрой писали: «сведений об отце не имею». Мы знали, что отец не мог совершить что-нибудь бесчестное, но время было такое, что дорога в жизни была бы закрыта не только мне и Тамиле, но и нашим детям.

Прости, отец, что мы отреклись тогда от тебя во имя будущего твоих внуков и правнуков: тоталитарное государство ломало жизни и хребты миллионам таких, как мы. И пусть твои внуки и правнуки узнают хоть частицу правды о тебе и не  стыдятся основателя нашей фамилии... Очень надеюсь теперь узнать что-нибудь о судьбе отца: возможно, сохранились архивы... (Примечание: «Архивов нет» – ответ на мой запрос в МО в 1999 году).

Мама много рассказывала о своих родителях, о гражданской войне, о знакомстве с отцом, о страшном голоде на Украине в 1933 году, когда они с отцом только чудом спасли от голодной смерти своего первенца – меня. Я все надеялся когда-нибудь записать ее бесценные живые сведения из истории  нашего рода,  и вот уже поздно, никогда этого я не смогу сделать, никогда...

 

Страшное слово: никогда. Никогда уже я не услышу при появлении дома: «Коля, будеш щось  iсти?», хотя было известно, что со времени моего обеда прошло меньше часа... Еще долго после войны, подавая на стол, мама приговаривала: «Ну як я буду на вас дiлити?», и не верила, что не надо делить, что у нас всего хватает, пусть каждый берет, сколько хочет...

Какая трудная и простая жизнь. Еще до войны потерять сына – нашего младшенького Жорика: на руках моих родителей его задушил рак... Затем с началом войны – потерять мужа, моего отца. А ведь тогда маме было чуть больше тридцати лет... Долгое пешее бегство-отступление 41-го года четырех семей со скарбом на одной телеге с извергом Редько. Его придали женщинам и детям наши мужчины, оставшиеся в истребительных отрядах или призванные в армию в самом начале Великого Народного Бедствия – Войны...  Обычно Редько восседал на телеге, на которой ехали только младенцы и пожитки. Все остальные двигались самоходом, проходя в день до 25 километров. И только когда поступали сведения, что впереди комендатура или заградотряд, вылавливающий дезертиров и диверсантов, Редько обходил их лесными тропами, а мы в это время блаженствовали на телеге.

(Этот Редько был маминым злым гением всю жизнь. Самое кровопролитное время войны он провел в Ташкентском училище. Вернулся с конца войны невредимым, в звании капитана и с огромным количеством т. н. трофейного имущества, что было равноценно жизни в то голодное время; стал директором школы, где работала мама. По-видимому, он не мог простить маме знания его подлинного лица и всячески ее притеснял. Последний его подвиг – резкое сокращение учебной нагрузки перед выходом мамы на пенсию, из-за чего эта пенсия стала меньше нищенской...)

Помню ужас первой немецкой бомбежки под Черкассами, когда мама схватила нас с Тамилой за руки, и мы понеслись в нескошенную рожь (что там мы особенно заметны с самолета – поняли позже). Многокилометровый мост через Днепр и плавни, во многих местах заштопанный свежими досками, изрытый вокруг воронками от авиабомб. И Редько на облучке, хлещущий лошадей, и мама, выбивающаяся из сил, чтобы догнать повозку. И только когда я дико заорал и вцепился в его шею, он опомнился и стал ехать медленнее...

Ты, мама, сохранила нас с Тамилой в долгое жестокое военное время и, почти такое же тяжелое и голодное, – послевоенное. И только, когда «вывела нас в люди»,  робко попросила моего (!) разрешения выйти замуж за вдовца... Мама, разве я мог не дать тебе этого разрешения «щоб тобi було добре»?

Твой Сергей Моисеевич был простой и, наверное, не очень ласковый к тебе человек, но это были дом и семья, его взрослые дети и внуки полюбили тебя как родную, а мы с ними просто подружились...

И вот – второе вдовство, затем гибель Тамилы... Сколько же человек может выдержать, сохранив доброту, память, ясность ума и главную заботу: «Як тим дiтям допомогти?». Да и катастрофа произошла так: я подъехал на машине, и ты бежала открыть дверь, чтобы я не утруждал себя поиском ключей или ожиданием. И споткнулась ты об те каши, что сварила нам для дачи, «щоб нам було добре i щоб ми бiльше вiдпочивали».

И помогала – всегда и безотказно, особенно после болезни Эммы. И как всегда: «менi нiчого не треба». А я позволял себе иногда покрикивать на тебя как взыскательный начальник за упущения по службе. Тогда глаза у тебя ставали мокрыми, и ты уходила в свою комнату. Эмма на меня набрасывалась: «Опять ты обидел маму!», я произносил некое подобие извинений, и ты все прощала и забывала... Прости – прости – прости меня, мама...

Я благодарен судьбе за то, что смог обеспечить тебе  хоть на закате жизни более-менее сносные условия существования и даже (!) Индивидуальный Цветной Телевизор (ящик), который действительно стал для тебя окном в мир, а часто и единственным собеседником в доме... На твоем столе и на стенах фото отца, твоих внуков и правнуков, а твоей любимой Катрусi, которую ты нянчила, – даже несколько. Всех ты тихо любила, гордилась ими, не требуя себе от них ни внимания, ни заботы. Но когда тебе доставалась наша скупая – очень редкая и скупая – ласка, ты просто расцветала от счастья... Все начинаешь понимать потом и поздно, когда уже ничего, ничего нельзя исправить...

 

Мы принимаем  все, что получаем,
За медную монету, а потом –
Порою поздно – пробу различаем
На ободке чеканно-золотом.

 

Прости, прости, прости меня, мама, моя дорогая бабуля...

Уже после Катастрофы, от всех мучений великих ты мне говорила: «Дай менi, Коля, що-небудь випити, щоб я навiки заснула, i не була таким важким тягарем для вас». А я тебе приводил примеры стойкости, и даже из собственной героической жизни, но ты восприняла только одно: «А как же я, мама, после этого жить буду?». Все то же – «аби дiтям було добре»...

Ну вот, мама, родная советская медицина вместе с нами исполнила твою волю, облегчила нам жизнь, избавила от больших забот. Дiтям тепер добре.

ПРОСТИ     ПРОСТИ    ПРОСТИ

 

…Мама похоронена на Кузьмоловском кладбище на сухом открытом месте. Рядом горушка, покрытая лесом, близко проходит шоссе к нашей фазенде. Вокруг могил только бордюры, нет никаких ограждений-клетушек, сосны и ели посажены только вдоль дороги. Общим бордюром с маминой могилой ограждено и место для нас с Эммой. Вот только барвинок, который так любила мама, там растет плохо: слишком много света…

У меня в руках мамина записная книжка с адресами, по которым я недавно нашел своих сестер – дочерей дяди Николая и дяди Саввы. Мама со многими родственниками и друзьями поддерживала переписку. На большинстве листиков пометки: «умер», «умерла»…

* * *

И после смерти мамы у нас были еще потери. Переходя вечером Средний проспект ВО, погибла под колесами автомобиля Алла, дочка Володи Бурого. Я был представителем отца на следствии, которое велось ни шатко, ни валко. Следователь оживился только, когда узнал, что обвиняемый дал 1000 долларов на похороны Аллы. Тогда он немедленно вызвал к себе обвиняемого, после чего тот был признан невиновным… Хоронить Аллу отец решил в Коростене. Я выводил нанятый им автобус из города, после чего многочисленные друзья Аллы стали нашими хорошими знакомыми…

Володя плакал:

– Господи, за что ты меня наказал? Почему – доченька, наша надежда и опора? Я бы еще и доплатил тому, кто задавил бы сына!

Его сын был законченным наркоманом, все тянул из дома, потерял человеческий облик и медленно убивал своих родителей. Володя, человек веселый, щедрый и добрый, сам стал попивать. Однажды, вместо самогона, он хватил какой-то кислоты и долго лечился. Через несколько лет он умер…

Так же приемный сын Виктор ускорил гибель дяди Антона и тети Таси – моих самых близких людей среди отцовской родни.

Скорбный список друзей большой и продолжает расти. Конечно, это неизбежный и естественный процесс: все там будем. Но жаль тех, кто ушел досрочно, особенно – по вине своих близких…

 

Построение офицеров УМР на ш. Революции.