Начало исхода.

 

 

Лаборатория разрослась неимоверно. Мы уже захватили почти весь подвал, половину двора, комнату на втором этаже. Одних радиографов у меня до 6 человек. Когда они возвращаются с объектов, их некуда сажать для оформления заключений. А еще нужна фотокомната для проявления и сушки рентгеновских пленок. Многие вещи надо проектировать, для чего требуется кульман; ставить его некуда. Лаборатория изготовляет оснастку, инструменты, плазмотроны, передвижные машины для сварки на объектах. Наши станки непрерывно работают: они обеспечивают не только наши непосредственные работы, но и многие заказы части. Станкам тоже тесно, негде хранить металл и инструменты. Еще мы готовим и аттестуем сварщиков для части, а некоторых – для УМР и даже пограничников. Несмотря на вентиляцию, в подвале – не продохнуть. Наша малогабаритная разрывная машина по новому ГОСТу не годится, новая – высокая, в подвал не влезет, да и некуда ее ставить. И главное: нам не хватает электроэнергии.

Лаборатория решает очень многие вопросы, причем теперь не только для части, но и для всего УМР. Это мы на заводе сделали установку плазменной резки, которая режет нержавеющие фланцы для всего УМР. Это мы выпускаем труборезы, за которыми охотятся все части. Нашим сварочным машинам, которые могут варить всё в полевых условиях, завидуют ракетчики. Теперь в лабораторию приходят с уникальными заказами или для консультаций из серьезных учреждений. В задымленном тесном подвале, с ожившими потихоньку тараканами, важных посетителей стыдно принимать...

Короче: лаборатория не может уже жить в существующих границах, а часть, и даже УМР, уже не могут жить без лаборатории. Для нас начинают искать новое место.

Завод 122 изгоняется из города окончательно в труднодоступные и ветхие помещения бывшего кирпичного завода за Металлостроем. Может и нам туда? Но там тоже бардак и теснота. Резко также возражает наш главный инженер Борис Лысенко: он по несколько раз на дню бывает в лаборатории, а на кирпичный завод – не набегаешься. Да и лаборатория потеряет половину специалистов. Едва не захватываем закрывающуюся котельную недалеко от части. Случайно узнаем, что на этом месте скоро будут строить дом…

В конце концов наши алчущие взоры замыкаются на особняке домоуправления, – одноэтажном здании с покатой, совмещенной с потолком, крышей. Здание находится совсем рядом. Домоуправ Савва – очкастый мужик с необъятным пивным животом, по совместительству – также большой любитель зеленого змия. В домоуправление непрерывно шастают разномастные ханурики, оттуда выходят уже с повышенным настроением и замедленной походкой. Проводим глубокую разведку. Оказывается, что это здание общественной прачечной, которая не работала ни одного дня. Дома вокруг – военные, прачечная и домоуправление в ней – тоже принадлежат КЭЧ (или КЭУ?) округа. Иду туда на разведку, и встречаю там полковника Баранова, с которым мы так трогательно расстались в 1960 году! Встречаемся мы теперь как старые друзья. Объясняю Николаю Андреевичу без недомолвок цель своего визита, он меня радостно поддерживает. Оказывается, он проживает в одном из ближних домов, и буйная распивочная в подведомственном домоуправлении его уже «достала».

При таком содействии самого начальника бумажная круговерть быстро кончилась. Управдом переселен в полуподвал в другом доме, где от горя начал предаваться… трезвости, и даже похудел. Наши войска с развернутыми знаменами вступили на завоеванную территорию.

Территория – так себе. Площадь – всего около 150 м², но потолки, хотя и косые, – высокие, особенно в центральной оси дома. Если действовать с умом, то здесь можно разместить почти всё наше хозяйство. Не прекращая работу в подвале, готовим здание для переселения.

Впереди паровоза приходится выполнить одну работу. На старую явку к нам непрерывно прибывают небритые и хмельные «товарищи», забредают прямо на места прошлых «нерестилищ», очумело ищут «хозяина». Выпровождение каждого кадра отнимает много времени. Из подручных средств собираем электрический кодовый замок, который успешно молотил три десятилетия… На окна по всему периметру приходится изготовлять защитные сетки.

Для начала вычищаем несколько кубометров (!) пустых бутылок, настилаем полы и линолеум в главной комнате. Из большого зала выносим и продаем большие стиральные машины и разнокалиберные бадьи: здесь будут станки, верстаки, сварка. Все ревущие и громоздкие сварочные преобразователи, выпрямители, а заодно и вентиляторы приходится разместить в три этажа в маленькой комнате. Управление этим оборудованием теперь может быть только дистанционным, для чего проектируем и изготовляем огромный щит с приборами, переключателями, кнопками и индикаторами. К щитам, естественно, подходит большое количество кабелей, проводов и проводочков, которые надо разделывать, прокладывать, укладывать, закреплять…

Все рабочие столы, верстаки, книжные шкафы, электрические щиты – проектируем специально и изготовляем на месте из гнутых профилей, заказываемых на 122 заводе. Цели: максимальное удобство, универсальность и экономия пространства. Например: рабочий стол вдоль стенки имеет вместительные выдвижные ящики, внизу – еще один ярус хранилищ. утопленный так, чтобы не мешать ногам. Выше над столом – несколько ярусов открытых полок, узких внизу и расширяющихся кверху. Неглубокие книжные шкафы распластаны на всю высоту и ширину стены и почти не занимают места. В бесполезных углах – встроены треугольные столы с такими же полками, или вытяжной химический шкаф с приточно-вытяжным вентилятором…

Разногласия вызывает место для кабинета командира сварочной группы и начальника лаборатории (к тому времени я оказался один на этих двух должностях). Командир и главный инженер считают, что под кабинет надо оборудовать небольшую комнату справа от входа. Я – против: здесь должно быть чистое место для ремонта кислородных редукторов и, возможно, – для электрика. Мое же место – в общей большой комнате, так сказать – «вместе с моим народом». Вопрос имеет предысторию. Шапиро и Чернопятов, затем Чернопятов и Лысенко сидели в одной комнате. Такое размещение командира и главного – удобно для производства в авральном режиме, и подчеркивает монолитное единство руководства. Новый командир предпочитает отдельный, просторный и хорошо обставленный кабинет: так нужно для политесов, приемов и совещаний в узком кругу – стиль и темп жизни стали другими. Теперь командира и главного объединяет общая прихожая с секретарем: эра партизанской жизни кончилась, офис должен быть солидным. Меня же вопросы «узких совещаний» не волнуют, а работать мне так удобней. Командир и главный уступают моим доводам.

Надо несколько заглянуть в будущее, чтобы потом уже не отвлекаться. Начали мы обустройство лаборатории (очень подходящее слово возродил Солженицын) в начале 1966года. Обычная текущая работа ведь продолжалась. По новой лаборатории работы тоже очень много, приходится на ходу придумывать, искать материалы и оборудование. Нетерпеливо меня торопит главный инженер Боря Лысенко. Я тоже тороплюсь. Но я теперь уже точно знаю, что мне надо построить, причем – на высоком уровне: многое сделанное быстро и плохо потом нельзя будет исправить. На очередной нетерпеливый вопрос Бориса Николаевича: «Ну, когда ты кончишь?», я бухаю немыслимый срок: «К пятидесятилетию Революции!», т. е. – к 7 ноября 1967 года. Бедный Боря чуть не выпрыгнул из штанов от моей дерзости. А в действительности – все так и получилось. На даты у меня полное беспамятство, а вот эта запомнилась…

После обустройства всей лаборатории мой стол стоит в углу большой общей комнаты. Слева располагается длинный рабочий стол со щитом наладки, ящиками и приборами, сзади – книжный шкаф, справа – стол Веры Николаевны, моей правой руки, совести и души нашей лаборатории. На моем столе стоит два телефона, кнопка открывания двери и микрофон, включение которого автоматически отключает радиотрансляцию во всех помещениях. Я вижу и слышу всех работающих в комнате, они – видят и слышат меня. Мы – единая команда, нам нечего скрывать друг от друга.

У Верочки очень много работы с графикой моей книги. Каждую картинку в книгу надо вычертить тушью на кальке в масштабе 1:1, что является уменьшенной копией подлинника. А вот цифирь и буквы уменьшать нельзя, иначе они станут «нечитабельными». Это адская и кропотливая работа сверх обычных обязанностей. То, что книга издана – огромная заслуга Веры Николаевны. А ведь в ее попечении и работе находятся еще металлографический микроскоп и стилоскоп для быстрого спектрального анализа металлов, не считая полок с документацией и химического шкафа для коррозионных испытаний образцов.

На столе слева стоят готовый к работе ультразвуковой дефектоскоп. В комнате работают ребята на двух больших кульманах. Электронщики на высоком и длинном столе справа налаживают схемы на осциллографах. Есть столы для работы 2-3 радиографов и свободный стол. Посетители из других организаций попадают в атмосферу работающей лаборатории. Принимать их не стыдно: у нас чисто и светло. Панели стен окрашены в светло-салатовый цвет, на полу красивый линолеум, все столы и шкафы отделаны лакированным дубом и буком. Верочка на окнах повесила легкие занавески, расставила красивые цветики. Вдвоем с Жорой Бельским они разработали элегантные кронштейны и разместили на них цветы в горшках везде на стенах, где оставалось еще свободное место. Как водится, – подобные кронштейны нам пришлось делать потом для всей части. То же происходит с вертикальным металлическим шкафом с закрывающимися и опечатываемыми полками. Шкаф получился такой удобный и красивый, что для всей части нам пришлось изготовлять его в нескольких десятках (!) экземпляров…

Большой зал частично разделен верстаками нашей конструкции на две неравные части. В меньшей стоят станки: по два токарных и сверлильных, фрезерный, шлифовальный, заточной, гидравлический 20-тонный пресс для испытаний сварки, который мы также используем для многих работ, в том числе для штамповки.

Большая часть зала отдана сварке. Длинный стальной стол для сварки больших конструкций может разделяться на 4 поста, на каждом могут быть различные виды сварки, в том числе – в среде аргона. Над столом – входной отсек вентиляции, в котором размещены все греющиеся элементы: балластные реостаты и дроссели. На стене красуется огромный щит с приборами, рубильниками, кнопками, сигнальными лампами. Со щита можно включать все источники сварочного тока на любой пост. Для плазменной резки источники могут соединяться последовательно. В сварочной части зала есть сборочный стенд, труборез, небольшая гильотина, гибочный станок и еще много нужных вещей.

Теперь у нас отдельная, хорошо оснащенная фотолаборатория, точнее – комната для обработки рентгеновских пленок.

Работа лаборатории немыслима без запасов металла и оборудования. Его хранят два склада: один в подвале прежнего здания, другой – рядом с гаражом Лившица, который мы для этого и построили. В старом подвале у нас остается хранилище радиоактивных изотопов с колодцами, перезарядным столом и множеством рабочих и транспортных свинцовых контейнеров.

Перед лабораторией разбиваем цветник (самосвал растительного грунта нам дарит СУ, в котором теперь работает Эмма), сажаем тополя, делаем низкую ограду. За мзду из моих собственных денег нелегально асфальтируется площадка перед лабораторией, которую мы тоже считаем своей площадью: здесь стоят большие пресс-ножницы, а также на время монтажа – фургоны сварочных мастерских, которые мы выпускаем для объектов. Здесь же работает воздушно-плазменная резка: тучу бурого дыма от нее не в состоянии забрать наша вентиляция. Единственное спасение: плазма работает очень быстро, и туча дыма уплывает в небо раньше, чем ее засекут недовольные…

Следует еще рассказать о некоторых правилах, которые я с самого начала установил в лаборатории «за периметром». Мне всегда было неудобно за фирму, когда с объектов приезжали люди – прапорщики и вольнонаемные, и неприкаянно, как чужие, тынялись по коридорам в ожидании получки, собрания или приема для решения отдельных вопросов. В таком положении я бывал сам, когда приезжал с объектов, хотя офицеру легче приткнуться в чужом кабинете, да и вопросов для решения набирается побольше. Поэтому я сразу установил, что лаборатория должна быть родным домом для всех прибывающих с объектов сварщиков. У нас приезжий товарищ всегда мог переодеться, умыться, оставить вещи. Я при этом получал полную информацию с объектов о работе наших воспитанников и разных проблемах. За сварщиками потянулись и другие офицеры и мичманы. И если после получки они распивали «по быстрому» бутылочку в «малом» помещении, то я закрывал глаза: не в подворотню же идти нашим трудящимся. В обеденное время выделялись два стола для «козлистов», постепенно весь доминошный бомонд со штаба части перебрался в лабораторию. Поскольку народа набиралось много, то играли «на высадку» укороченным и ускоренным «морским» козлом. Смею уверить – это вовсе не игра задумчивых пенсионеров, как считают интеллектуальные снобы, – морской козел требует быстроты реакции, чувства локтя и хорошей памяти. Взрывы смеха и шуток при «высадке» проигравшей пары превращали лабораторию в шумный развеселый кабак ровно на один час. Строго за 5 минут до конца обеда (большие морские часы висели над дверью) «игорные столы» превращались в рабочие, оживленные посетители уходили, а в лаборатории продолжалась обычная работа.

Ребята в лаборатории подобрались ответственные, работящие и дружные: Андреев Вася, Булаткин Володя, Гена Степанов, Жора Бельский, Толя Кащеев, Витя Чирков, Володя Минченков. Все они уже ушли в мир иной, один я из мужиков остался… Слава Богу, жива-здорова наша Верочка…

Размещение лаборатории вне периметра части – без охраны, контрольно-пропускных пунктов и дежурных, значительно облегчает нашу жизнь: можно запросто принимать и общаться с широкими слоями трудящихся и начальства из других организаций. Теперь принимать их было не стыдно, да и показать мы могли уже многое…

 

Аварии, материалы и политика.

 

 

Руководство сварочного направления понесло потери. Ушел к себе в училище Боря Мокров, – преподавателем и соискателем ученой степени. Книгу, которую мы задумали написать втроем, теперь распределяем на двоих с Г. Б. Каблуковым. Свои главы книги я пишу дома вечерами от 20 до 24-х часов и целыми днями – в выходные. Предложение нового командира освободить меня от службы на 1-2 дня в неделю решительно отвергаю: некогда – раз; широкие слои общественности не выдержат такого счастья сослуживца – два. Спустя несколько месяцев ГБ сходит с «писательской» дистанции: от непосильного труда глаза у него стали как у вареного рака, он потерял сон и аппетит. Все написанное им в великих муках на языке «суконный русский» – не годится даже для производственной инструкции. Исправлять, редактировать написанные им главы – бессмысленно, все надо писать по-новому, с самого начала. Для этого надо вникать в тему, изучать написанное другими. Это – большая работа, а главное – время, время. Я продолжаю в одиночку отрывками писать книгу и верчусь, как бобик, на нескольких фронтах. Главная задача остается прежней – построить новую лабораторию на другом, более высоком уровне. После Читы, Новой Земли и «подвального этапа» я точно знаю, что мне надо построить…

Новый командир части Ефим Булкин – внимательный и вдумчивый, поддерживает лабораторию «огнем и колесами». Почти все мои просьбы и заявки выполняются. Для устройства новой лаборатории мне требуется много людей, как «синих», так и «белых воротничков». Надо проектировать и прокладывать от двух городских ТП (трансформаторных подстанций) мощное энергоснабжение. В условиях города, где каждый метр земли покрыт дорогами, пронизан трубами и кабелями, – прокладка нового кабеля требует колоссальной работы и согласований. Часть приглашает инженера-электрика, который с группой матросов и солдат занимается только этим. Внутреннюю коммутацию из сотен кабелей и проводов проектируем вместе с Володей Тулуевым, начальником группы КИПиА. Мне даже требуется столяр, его находят среди наших прапорщиков и временно отдают лаборатории. Отдел снабжения, понукаемый командиром и главным инженером, уже стонет от моих заявок. И все-таки, и все-таки… Оборудование, материалы, щиты, которые мне могут дать – обычное: громоздкое, устаревшее. Мне хочется сделать лучше, красивше, компактнее.

Нам на помощь приходят несколько несчастных случаев с человеческими жертвами, хотя это звучит и не очень гуманно. В СССР взорвались пяток древних вертикальных паровых котлов ВГД: не выдержала сварка, соединявшая нижний кольцевой грязевик с корпусом. Котлонадзор страны дал строгое ЦУ: сварку всех котлов ВГД в этом месте просветить. Оказалось: 1) котлов этих – уйма; 2) никто их просветить не может. Там очень узкое пространство, куда не помещается ни один подходящий по пробивной способности источник излучения. Ни один, – кроме нашего. (Буду стараться, где это можно, избегать технических подробностей: они для энтузиастов сварки более-менее внятно изложены в моей книге «Монтаж и сварка...»).

Немедленно лаборатория была завалена заявками жаждущих «просветиться», чтобы ИКН (Инспекция котлонадзора) не прикрыла котел, а вместе с ним – работы и целые производства. Среди заявителей, кроме множества мелких предприятий типа пионерлагерей, турбаз, мебельных фабрик и маслосырзаводиков в области, – были такие монстры, как ЛМЗ и завод им Свердлова, у которых котлы ВГД стояли на ж/д кранах.

Второе несчастье – чисто городское: обрушились с гибелью людей несколько кабин относительно новых венгерских лифтов. Там разрушался толстенный вал, несущий массивный канатоведущий шкив, на котором собственно и висит кабина лифта. При разрушении вала кабину от падения могли бы удержать автоматические ловители, конечно – если они исправны. Но на нее, бедную, часто дополнительно с верхотуры грохался массивный шкив с обломком вала и тросами…

Уже другая инспекция Госгортехнадзора выдала предписание: эксплуатацию венгерских лифтов прекратить, валы выпрессовать из шкивов, испытать на отсутствие внутренних и наружных трещин в металле. Внутренние трещины выявляются ультразвуком, наружные – цветной дефектоскопией. Обоими методами в «одном флаконе» кроме нас владели немногие. Наша лаборатория в ГГТН имела авторитет, и на нас обрушился второй вал заявок. Лифтов этих в Ленинграде тоже оказалось несколько сотен.

Все контрольно-испытательные работы весьма квалифицированные, поэтому – дорогостоящие и трудоемкие. Мы просто зашиваемся, хотя в поте лица трудятся уже пять радиографов и дефектоскопистов: ведь у нас работы на своих объектах тоже немало. Автомашина лаборатории со знаком радиоактивности носится по городу и области чуть ли не круглосуточно, а только каждый километр ее пробега стоит заказчикам 0.5 рубля, не говоря уже о стоимости контроля, пленки, оформления заключений. (Кстати, прежде чем подписать заключение все до единого снимки проверяю сам, что отнимает немало времени). Деньги на счет части непрерывно поступают – у нас предоплата перед выдачей документов. А радиографы выбиваются из сил, сидя на окладе (3 из 5 радиографов – вольнонаемные). Перевожу их на сдельную оплату, беру средмашевские расценки контроля сварки. Теперь по нарядам они получают около 500 рублей в месяц: это ведь малая толика из честно заработанных денег, – рассуждаю я. Работы ускорились. Переоблучений у нас не бывает: рабочий контейнер – хорош, контроль – надежен. Я очень доволен собой: правильно организовал работу своих людей, дело – кипит.

Два неожиданных удара выбивают меня из седла самодовольства. Ко мне заявляется полковник Итсон из планового отдела самого УМР. Он потрясает нарядами радиографов за последний месяц: «Этого не может быть!». Достаю копии выданных заключений, показываю расценки, другие бумаги, – я взял меньше 3% из фактически выполненных и оплаченных заказчиком работ (обычно – до 10%). Итсон заходит с другой стороны: «Радиографы переоблучаются! Вы нарушаете охрану труда!». Достаю журнал учета доз облучения, показания дозиметров, расчетные дозы для каждой операции. «А может у вас неисправные дозиметры?». Предъявляю журнал очередной поверки приборов, показываю, что радиографу выдается по два дозиметра. Записывается средний результат, если разность показаний не превышает допустимую…

Итсон уже вспотел контролировать меня. Он приближает лицо и просто шипит:

– Такой зарплаты допускать нельзя!!!

– Почему же? – прикидываюсь «шлангом».

– Потому, что вы такими зарплатами взорвете государство! Вы представляете, что с ним будет, если все будут получать такие деньги???

Я представляю. На политзанятиях с прапорщиками я даже задал им вопрос: что будет, если всем зарплату повысить в 10 раз? Слушатели сначала восхищенно ахнули, после разбора ситуации их энтузиазм иссяк начисто. Но здесь-то был локальный случай, не влияющий на судьбы государства…

– Это вы так думаете, – уже кричит Итсон. – Короче: эти наряды я не пропущу!

Возможно, я бы еще что-то доказывал, «трепыхался», если бы не второй удар со стороны уважаемого командира. Я к нему обратился за поддержкой против Итсона. Командир берет меня за пуговицу и говорит мягко и уважительно:

– Да, я должен вам сказать, Николай Трофимович, что бухгалтерия уже жалуется на поступления денег от посторонних организаций. Они нам не нужны: их надо полностью перечислять в бюджет, при этом они искажают финансовую отчетность… Строго говоря, мы не имеем права даже платить зарплату с этих денег…

Я сражен окончательно. Вот только как объяснить поверившим мне людям несовершенства бухучета и мироздания в целом??? Мы делаем нужное дело, затрачивая силы, время, средства? Да, конечно. Эти работы стоят денег, всеобщего эквивалента труда? А как же! Мы получаем эти деньги? Да, нам исправно платят, при этом еще и благодарят: мы решили заказчикам большие проблемы быстро и качественно. На этой стадии нормальная логика кончается. Начинается логика нашего планового государства: деньги – не нужны, оплата по труду – фикция. Главное – не превысить, не высунуться из сплоченных планом рядов. Начинаешь понимать глубинные истинные причины процветающего «теневого бизнеса», неприятных акул которого успешно разоблачают умные и обаятельные «Знатоки» в бесконечном сериале…

Я не могу и не хочу быть разоблачаемой акулой. Мне нужно только построить высококлассную лабораторию, чтобы вывести свой народ из закопченного подвала, чтобы работать здесь можно было не только продуктивно, но и приятно…

Объясняю ситуацию радиографам: массы понимают, если внятно объяснить. Вскоре, правда, с двумя из них расстаюсь: с одним – за пьянку, с другим – за нелегальные махинации на маслозаводе в области. Не просвечивая котел, он за мзду обещал выдать документы. Я испытал унижение, когда мне стал звонить и угрожать директор завода, требуя выдать обещанный проходимцем документ. Директору приношу извинения, направляю туда другого радиографа для настоящей работы, а мичмана безжалостно «вычищаю» из лаборатории.

Надо повседневную тактику подчинить принятой стратегии. Выхода нет: надо брать борзыми, это придумано уже давно. Надо перейти на первобытный бартер, не впутывая сюда цивилизацию с ее проклятыми товарно-денежными отношениями. Определяю предприятия, которым мы в первую очередь будем выполнять работу: фабрика торгового оборудования, ЭМП «Эра», завод имени Свердлова. Фабрика нам даст свои дубовые отходы (рейки и доски из дуба и бука) и пластик. Этими благородными и стойкими материалами мы отделываем столы и стены основного помещения лаборатории. Электромонтажное предприятие «Эра» нам дает очень много: кабели, провода, гравировку табличек и надписей, современную сигнальную арматуру. «Свердлов» делает для нас специальную головку, которая горизонтальный фрезерный станок сможет превращать в вертикальный. Нам нужно еще очень многое, в том числе: краски, светильники, электродвигатели, тиристоры, пускатели, реле, стройматериалы, металл, инструменты, запчасти. Все это нам предприятия отдают в счет выполненных работ, или продают за деньги то, что нельзя передать, но и невозможно просто купить «на базаре».

Особо хочется сказать об «Эре». С начальником цеха Валерой Араховским у нас завязывается настоящая дружба на многие годы; мы неизменно помогаем друг другу решать различные технические вопросы. Сигнальная арматура от «Эры»– на небывало красивых и компактных газоразрядных лампах разного цвета, которыми мы оснащаем все наши щиты. Эти лампы могут работать десятилетиями, почти не потребляя энергии. Я прочту о них восторженный отзыв в журнале только через полгода после оснащения ими всех наших щитов…

Абсурдная ситуация получается с валами венгерских лифтов. Чтобы их проверить, они должны быть демонтированы из редуктора и выпрессованы из массивного канатоведущего шкива. Это непростое дело для неумех, работающих кувалдами. К нам на проверку привозят валы, значительно покалеченные уже в процессе разборки. А еще ведь предстоит обратный процесс – напрессовка и сборка, очевидно, – с применением тех же кувалд. Начинаю разбираться: с чего бы это начал разрушаться такой мощный вал? Тем более, что рядом спокойно и давно работают отечественные лифты с более тонкими валами. Оказывается, отечественный канатоведущий шкив закреплен на консоли (свободном выступе) вала, выходящей из мощного редуктора. Подшипники, а затем – закрепленный корпус редуктора и воспринимают всю нагрузку от кабины лифта, передаваемую тросами на шкив. В венгерском же лифте для вала предусмотрена еще одна опора вала (подшипник) с другой стороны шкива. Этот подшипник закреплен на отдельной, не очень жесткой, балке, проброшенной между двумя стенками. Создается трехопорная, так называемая, – статически неопределенная система. Редуктор жестко закреплен. Если третью опору собрать неточно – притянуть вниз или приподнять, то вал на выходе из редуктора при вращении получает циклические нагрузки сжатие – растяжение. Терпит, бедняга, терпит, а потом просто отламывается. И отламывает его именно третья опора, призванная дать дополнительные гарантии! Решения могут быть очень простые или еще проще: точно подобрать прокладки под третью опору, либо ослабить один ряд креплений редуктора, чтобы он сам нашел свое место. И незачем калечить лифты для проверки вала: отсутствие усталостных трещин на выходе вала из редуктора (именно там вал разрушается) мы можем провести без разборки лифта. А прозвучивание вала по всей длине – вообще «глубоко бесполезно».

Пишу письмо с картинками в Надзор, удивляясь, что они сами до этого не додумались. Они верят и не верят, просят меня разъяснить подробно. Для этого собирают на Моховой две сотни инспекторов по грузоподъемным устройствам со всего Северо-Западного округа. Часа полтора я, чистокровный сварщик, с мелом у доски рассказываю механикам, отчего у них ломается лифт, как узнать скоро ли он сломается, и что делать, чтобы он не сломался никогда.

Высокие стороны расходятся «с чувством глубокого удовлетворения»: инспекторы получили полезную, облегчающую жизнь, информацию, я – 25 рублей 50 копеек за лекцию. Лифтовая горячка в СЗО ГГТН как-то сама собой кончается. Я спилил сук, на котором сидел, но мне вполне хватает второго – котлов…

 

Водка плюс электрификация…

 

 

На прокладке кабеля к лаборатории работает десяток строителей из ВСО (военно-строительного отряда), которые для экономии времени живут в нашей части. Среди них особенно выделяется трудолюбием худощавый Коля Кочергин, деревенский паренек из Вологодчины. Он без устали роет землю, подтаскивает кирпичи, не позволяя себе ни минуты отдыха. Им не нахвалится руководитель работ, офицер в отставке. Я тоже отмечаю его усердие на очередной планерке. Коля в подходящую минуту слезно обращается ко мне:

– Товарищ майор! Возьмите меня в лабораторию, научите чему-нибудь! Я же у маманьки – один, у бабаньки – один. Они меня баловали, я и не умею ничего делать! А ваши ребята – все-то они знают, все умеют… И мне – так хочется научиться!

Я очень люблю трудящихся ребят. А если они к тому же еще хотят учиться… Сколько таких ребят уже прошло через мои руки за 10 лет. Обещаю трудолюбивому тезке принять меры: ВСО принадлежит УМР, и перевод легко достижим…

Дежурю по гарнизону на шоссе Революции в воскресенье. Вечером принимаю прибывающих из увольнения матросов и солдат. В 22 часа дежурные по частям докладывают мне, что все прибыли своевременно, кроме своей части, которая сообщает, что из увольнения не прибыл рядовой Кочергин. Решаю подождать до 23 часов, потом принимать меры. Входную дверь – закрыть. Всем – отбой.

Минут за 10 до назначенного срока в дверь громко барабанят. Мичман помощник уже ушел поспать, открываю дверь сам: на пороге шатается развеселый мой Кочергин.

– То… Товарищ майор! Я – прибыл! Здрам жлам! Разрешите идти?

– Разрешаю, только – вот сюда!

Рядом с комнатой дежурного находится КВЗ – комната временно задержанных. Там только голые стены, лампочка под потолком и дверь с «глазком» – обычным отверстием. Под белые ручки препровождаю туда трудолюбивого юношу, запираю дверь на ключ: пусть немного проспится. Спать там можно, правда, только на полу, но он деревянный и относительно теплый.

Несколько минут в комнате тихо. Затем раздается воинственный крик – нечто среднее между «ура» и ревом ишака, и филенчатая дверь сотрясается от сильных ударов. Кочергин разбегается и бьет кирзовым сапогом в дверь, опять разбегается, опять бьет корпусом и сапогами.

– Прекрати! Сядь, успокойся! – приказываю через глазок. Куда там! Удары стают мощнее и чаще: узник теперь бьет каблуками. Дверь начинает поддаваться: ее конструкция рассчитана на более гуманное обхождение. На всякие мои призывы Кочергин не реагирует, грохот стоит на весь дом. К невменяемому солдату приходится принимать меры. Звоню в группу, приказываю поднять двух человек из дежурного отделения. Дежурным отделения по очереди объявляют на всякий пожарный случай, отдыхают ребята – как обычно. В вестибюль спускаются два сонных матроса. Открываю двери КВЗ, оттуда с воинственным криком вылетает разбежавшийся для удара узник, и растягивается на полу. Тут же поднимается и лезет в драку с матросами. Те его укладывают и прижимают телами на полу, но он выскальзывает, как угорь: где только берутся силы и энергия в довольно щуплом теле. Греко-римская борьба по всему вестибюлю длится уже минут 10, матросы полностью проснулись и понемногу раскаляются: если бы меня не было, то бесноватый был бы уже в нокауте. Вызываю подкрепление, велю захватить веревку. С веревкой является здоровенный старшина 2-й статьи, командир отделения, который раньше служил в милиции, – его даже старшина группы побаивается. Втроем матросы быстренько «пакуют» бесноватого: связывают руки с ногами за спиной, вносят в комнату и бережно укладывают на пол. Такого способа я не видел даже в кино. Чему только не научишься у народа!

Матросы уходят, полчаса у нас тишина. Ну, думаю, мой узник уже уснул, скоро пройдет дурной хмель. Тут мой подшефный подает громкий голос, с ударениями на каждом слоге:

– То! – ва! – рищ! – ма! – йор! – Не! – дай! – по! – гиб! – нуть!, – он повторяет это заклинание бесконечно, как автомат, не меняя ни слов, ни выражения. Захожу в комнату. Жалко идиота: руки затекли, да и поза «лук» с выпяченным животом не самая удобная.

– Ты успокоился?

– Я ус! – по! – ко! – ил! – ся!

– Будешь вести себя прилично?

– Да! – да! – да! – это уже просто со всхлипываниями. Развязываю веревки, Кочергин садится на пол и начинает растирать затекшие кисти. Закрываю КПЗ. Уже идет второй час ночи, скоро надо поднимать помощника, чтобы самому вздремнуть пару часов: впереди тяжелый день. Смена нарядов «на суше» почему-то в 17 часов. Положенные по Уставу 4 часа отдыха перед дежурством – бесполезны: где и как можно отдохнуть после обеда? Поэтому дежурство – это два рабочих дня, соединенных бессонной ночью, причем второй день изматывает особенно. На объектах я всегда наряды менял в 8 утра или в 22 часа. Морские же 4-часовые вахты хороши только на корабле, с которого все равно никуда не уйдешь…

Размышляя этак о превратностях военной службы, я совсем разлимонился, достал книгу: можно почитать, если нельзя вздремнуть. Дикий рев и треск филенок двери возвращают меня в реальность. Кочергин наполнен новыми силами, как Антей, прикоснувшийся к земле: его удары теперь более сокрушительны, дверь скоро рассыплется на детали. Мои увещевания беснующаяся сторона оставляет без внимания…

 Достаю пистолет, проверяю отсутствие в стволе патрона, дополнительно ставлю на предохранитель. Черный зрачок оружия теперь глядит в «глазок»:

– Не успокоишься – пристрелю гада!!!

Кочергин отшатывается от двери и на минутку замолкает. Затем прячется за стенку и закрывает глазок ладонью:

– Стреляй!!! Ну, стреляй!!!

Команду я не выполняю, и дверь опять начинает трещать под мощными ударами «военной обутки». Вот уже раскололась одна филенка, еще несколько ударов – и дверь рассыплется.

Опять вызываю дежурное отделение. Матросы только успели уснуть после потасовки, и укоризненно смотрят на меня с немым вопросом: «Зачем развязал???». Орущего и извивающегося Кочергина «пакуют» еще круче, на пол просто швыряют, и, обозленные, уходят досыпать оставшиеся короткие часы.

Еще полчаса я слушаю вопли и призывы. Постепенно они затихают. Хмель и энергия для подвигов очевидно иссякли. Захожу в комнату. Да, завязали его в узел крутовато: кисти уже начали синеть. Мне не хочется отдавать «маманьке» единственное чадо инвалидом. Развязываю с трудом веревки. Кочергин выпрямляется и остается лежать на полу. Закрываю комнату, готовлюсь разбудить помощника: времени до подъема остается совсем мало. Уже взялся за телефон, когда услышал опять рев и удары в несчастную дверь – с еще большей силой и энергией: жив курилка. И не просто жив, – сил снова прибавилось!

Если вызвать опять матросов, то они свяжут теперь уже меня самого, а «неподдающегося» просто убьют. Прячу оружие в сейф. Настежь распахиваю дверь КВЗ и захожу туда.

– Сейчас я тебя задушу, алкаш проклятый, – спокойно объясняю притихшему Кочергину, разминая пальцы. – Ты уже никогда не будешь пить, сосунок.

Зажатый в угол Кочергин смотрит на мои руки круглыми глазами и садится на пол, не отрывая от них взгляда. Стою над ним минуту, потом молча ухожу и запираю дверь…

Шума больше не возникало. Мой помощник спал до самого подъема и хорошо отдохнул. После подъема спать дежурному (мне) не положено. Да и не очень хотелось…

…Случай с Павлом Пилюгиным выпадает из общего ряда. И мне самому, и моим ребятам в группе сразу понравился молчаливый невысокий крепыш из Северодвинска, работавший на «Зведочке» – главном производителе атомных субмарин. Паша Пилюгин, несмотря на молодость, был слесарем высочайшей квалификации. По эскизу он быстро и красиво мог изготовить любое изделие, поражающее совершенством. И все – молча, или с минимальным расходованием слов, и без всяких перекуров. В кубрике, который теперь называется казармой, поведение Пилюгина – безукоризненное, старшина уже присматривается к нему, чтобы присвоить звание сержанта и сделать своим помощником, При всей молчаливости у него чувствуется большая моральная сила: его короткие негромкие слова безусловно слышат все в казарме, даже «деды». Вот один из «дедов» слегка задирал «молодого» из Средней Азии. Паша только посмотрел и произнес: «Оставь его». «Дед» немедленно повиновался. (Разнузданной современной «дедовщины» тогда еще не было). Короче, Павел Пилюгин был человеком отличным и перспективным.

Случайно узнаю, что дома он успешно окончил 10 классов вечерней школы, окончить 11-й и получить аттестат зрелости ему помешал призыв на службу, о чем Павел очень сожалеет. Рядом с нами работает вечерняя школа, в которой раньше успешно занимались несколько наших матросов. Теперь, кажется, такая учеба запрещена, но если человек надежный, а школа близко, то многие командиры пойдут навстречу жаждущим знаний. Решаю этот вопрос с командиром, пишем «бумагу», и Паша стает учеником. Месяца два он исправно посещает школу, в обед не «забивает козла», а готовит домашние задания…

Однажды утром меня как гром среди ясного неба поражает известие, что Пилюгин сидит на гауптвахте за пьянку и избиение сержанта. Он пришел со школы вечером, не шатался, ничего не говорил, поэтому дежурный ничего не заметил. Пилюгин прошел в часть и шел по казарме. Навстречу, ничего не подозревая, двигался один из сержантов, рослый и сильный парень. Когда они поравнялись, Пилюгин вдруг нанес ему удар в челюсть такой силы, что бедняга перелетел через спинку кровати и потерял сознание. Паша, как ни в чем не бывало, дошел до своей кровати и улегся на нее, не раздеваясь. Тут и стало видно, что он мертвецки пьян…

Спустя неделю я провожу с ним длинные «душеспасительные» беседы, в основном – мои монологи. Паша краснеет, как девушка, и отмалчивается. Все же я вырываю из него сожаление о случившемся и обещание ничего такого больше не повторять. С огромным трудом добываю у командира повторное разрешение на посещение Пилюгиным школы: о прекращении учебы он очень сожалел. Собственно, эта школа – и наша надежда на лучшее будущее: должна же быть у человека какая-то высокая цель. Да и ЧП – разовое, известно ведь, что и конь о четырех ногах спотыкается, но при этом остается лошадью…

Месяц проходит как прежде: ударный труд, напряженная учеба в вечерней школе. Прошлый случай уже начал забываться: мало ли что бывает… Дьявол, однако, не дремлет. Все повторилось точно так же: пьянка до умопомрачения, единичный нокаутирующий удар. Только повержен был уже другой человек. Мои «макаренковские» опыты ничего не дали, мне нечего сказать командиру части в свое оправдание. Пилюгина из лаборатории «вычищают» и отправляют на дальний объект…

Очень хотелось бы узнать, как сложилась дальнейшая судьба Павла Пилюгина – талантливого архангельского паренька. Сколько таких ребят променяли свою судьбу на любовь к народному напитку…

Вот более поздние истории с ликероводочным уклоном, но уже не с мальчиками, а мужами. В лабораторию принят слесарем и фрезеровщиком мичман-пенсионер Базлов Владимир Федорович. Человек он «партейный», член месткома, благообразный и осанистый, в очках, – вылитый профессор из знаменитого университета. Слесарь и фрезеровщик он весьма посредственный, но если Жора Бельский покажет ему, как закрепить фрезу и подберет режим, а я – настрою делительную головку, то неторопливо нарезать шестерню он сможет. Работал он в лаборатории несколько лет: дел у нас много, на всех хватает. Живет он рядом с лабораторией, естественно, – обедает дома. Обычно после обеда задерживается минут на 10-15. Я на это смотрю сквозь пальцы: все-таки человек в возрасте.

В последнее время Базлов стал уходить раньше и задерживаться после обеда уже на часик-другой. Да и приходит уже в сильном подпитии. Выясняю: берет левые заказы, за работу получает «жидкой валютой», полученное немедленно употребляется. Выражаю Базлову свое недовольство очень умеренно: не мальчик же. Ничего не меняется. Более того, на производственное собрание в конце рабочего дня Базлов является в сильном подпитии. Делаю ему замечание за неподобающий вид в рабочее время. Неожиданно «пьяный огурец» бросается на меня в атаку:

– А вы нас переоблучаете! У вас стоят радиоактивные контейнеры возле двери!

– Владимир Федорович! Вы сейчас оставите нас, и уйдете домой. А когда проспитесь, я вам расскажу о радиации и дозах облучения для личного состава! – объявляю я свое решение поборнику радиационной безопасности, и открываю дверь для более успешного выхода из лаборатории. Базлов гордо удаляется, возмущенно сверкая очками. Собрание продолжается.

Рабочий контейнер с радиоактивным иридием-192 действительно стоял возле двери. Самый безотказный и работоспособный мой радиограф мичман Андреев Василий Федорович только-то вернулся из командировки, и оставил контейнер на час, чтобы участвовать в собрании. Наши контейнеры в закрытом состоянии, даже в течение первого месяца после зарядки свежим изотопом, – совершенно безопасны: по очень жестким правилам перевозки радиоактивных веществ (ППРВ) их можно перевозить даже в купе пассажирского поезда. Спустя период полураспада – для иридия он всего 75 дней, – активность источника уменьшается вдвое. И это на поверхности контейнера. При удалении же от этой поверхности излучение ослабляется в квадратичной зависимости от расстояния. На расстоянии метр и более излучение почти не превышает естественный фон: не каждый прибор его уловит.

Эти ценные сведения я и собирался выложить радиофобу Базлову на его трезвую голову. Но он уже успел забыть о радиации, и пошел своим оригинальным путем. Через пару дней в лаборатории появляется партийный функционер из парткомиссии, и сообщает мне, что от коммуниста В. Ф. Базлова поступило заявление, что нач. лаб. коммунист Мельниченко: а) использует металл для личных нужд; б) незаконно предоставляет автомашину посторонним организациям.

Все это «имело место быть», и я ничего не отрицаю. Пишу объяснения в разных форматах для различных парторганов. Израсходовал 6 п/м отходов стального уголка при замене картонной двери в новой квартире, так как деревянный короб новой двери не помещался в проем. Употребил также 3 метра нержавеющих трубок для устройства стола на кухне. Купить же уголки и трубки – невозможно: их нигде не продают. Да и трубки были мои – из лестницы, которую я соорудил из отходов для лечения плоскостопия у сына много лет назад. Когда надобность миновала, лестницу эту я привез в лабораторию, и она бесполезно лежала несколько лет. Машину дал на два часа для неотложных нужд магазину, который нам продал какой-то дефицит для работы радиографов.  Ущерб, нанесенный мной государству, скрупулезно подсчитывается по розничным ценам и расценкам на использование такси. Плачу в кассу 7 рублей 85 копеек за металл и использование машины в личных целях…

При разборе на партсобрании я говорю коротко, что свою вину осознал, ущерб – возместил. Кто-то интересуется: почему коммунист Базлов именно сейчас начал разоблачать прошлые злоупотребления коммуниста Мельниченко? Начинаю объяснять, что коммунист Базлов не отличается дисциплиной и высокой производительностью труда… Базлов вскакивает и перебивает дальнейшие характеристики:

– А вы мне не даете заданий, мне иногда нечего делать! Поэтому я и ухожу раньше!

Обещаю собранию исправиться и в этом: буду выдавать ему индивидуально письменные задания на каждый день, – по ЕНВиР (единым нормам времени и расценкам), хотя это действо у меня и будет отнимать много драгоценного времени. Пусть погибнет Рим, но торжествует юстиция!

Разбирательства на разных уровнях продолжаются больше месяца. Это время почти потеряно для работы… Окончательный вердикт парткомиссии (это такие органы партийной инквизиции): «Виноват, но, учитывая … – ограничиться обсуждением». Все всё понимают, но на «сигнал» надо реагировать.

История эта оканчивается для Базлова увольнением по собственному желанию: он и недели не смог выдержать работы на полный рабочий день по нормальным нормам времени и расценкам. Месяц нервотрепки для меня имел весьма положительные последствия в будущем. В 1977 году мы начинаем строить домик в садоводстве, и на каждый забитый гвоздь и рейс машины теперь я предусмотрительно собираю целую папку «оправдательных» документов.

Хочется закончить тему о «национальном напитке» рассказом об оригинальнейшем человеке – питерском пролетарии Павле Петровиче Сусанине. Павел Петрович, пенсионер, «дед» – работал токарем у главного механика – Володи Волчкова. Когда хозяйство ГМ перевели в Металлострой, Сусанин достался лаборатории. Дед (так его называли все) был настоящим пролетарием. Жил он бобылем в коммуналке недалеко от лаборатории, хотя у него был взрослый сын, тяжелый алкоголик, изредка появлявшийся у отца. Наверное, в коммуналке деда не было ванны, потому что от него несло стойким запахом давно не стираной одежды (подозреваю, что белья у него просто не было). Да и выглядел он как бомж из подвала.

Целыми днями дед добросовестно трудился на своем станке, который раньше назывался «догнать и перегнать» – ДИП 200 ( очевидно имелась в виду Америка). Но трудился он не просто «абы как»: его вдохновляли только сверх трудные задачи. Только дед мог расточить внутреннее отверстие под квадрат, пятиугольник или шестиугольник. Изготовлял для этого хитрый резец, крепил его особым способом. Резец вибрировал и прыгал, но исправно точил невозможную теоретически деталь с нужным числом граней и размерами. Иногда молчание деда нарушалось, и он выдавал стихотворную цитату неведомого поэта.

Вот дед с моим другом врачом части Леней Лившицом сооружают сверхмогучий ригельный замок на гараж Лени. Там будет храниться «горбатый» – «Запорожец». Ключ от этого замка – огромного размера и веса. Я посмеиваюсь, глядя на их конструкторские изыски, советую построить также тележку – для доставки ключа к замку. Замок торжественно устанавливается на двери гаража, после чего я за десяток секунд открываю его куском проволоки. Леня укоризненно смотрит на деда, который уныло изрекает, что от «профессоров преступного мира» нет спасения. На другой день он изобретает хитрую блокировку, которую и «профессору» уже не одолеть…

Истинное преображение скромного токаря в удалого гусара наступало после получки. Володя Волчков рассказывал, как он однажды заглянув в «забегаловку» на Среднеохтинском, увидел там своего деда. Пал Петрович радушно пригласил начальника за свой столик, а когда пиво кончилось, закричал голосом одного из Гогенцоллернов:

– Че-ла-вэк!!! Гарсон!!! Эщ-що вина!!!

Все посетители, конечно, остолбенели и уставились на царственных особ. Волчков утверждает, что не провалился он сквозь землю только потому, что пол был каменный…

В «лабораторных условиях» было несколько иначе. После получки дед гулял дня два. Возле лаборатории он проходил окруженный несколькими дамами «полусвета», с открытыми бутылками шампанского в руках. Дамы мило щебетали, обнимали деда, он сыпал стихотворными цитатами. Развеселая компашка проходила возле лаборатории; наш дед даже не глядел на место, где он неустанным трудом добывал средства на этот роскошный пир…

На третий день бледный и притихший дед уже стоял за своим ДИПом и гнал продукцию. Во время обеда он молчаливо продолжал работать до самого вечера. На другой день все повторяется: дед не отходит от станка. Наконец нас осеняет: у него нет ни копейки, соответственно – маковой росинки во рту – уже вторые сутки! Срочно делим свои бутерброды. Гена Степанов подходит с собранными харчами к деду:

– Пал Петрович, перекуси немного!

– Да вы что, ребята? Что я нищий? – хорохорится дед короткое время, затем, прослезившись, благодарит и удаляется с даянием за станок, где и подкрепляется. Скидываемся «по рублику», Гена деньги деду не отдает, а периодически подкармливает его хлебом и чаями-сахарами. А матросы приносят ему тарелки с кашей…

 

Кадры решают все.

 

 

Из Военмормонтажупра ВМФ нашу часть переводят в подчинение Главвоенстроя, который подчиняется Заместителю МО по строительству и расквартированию войск. У флота мы – пятое колесо, и до нас у него руки почти не доходили. В строительном главке, на который нас «замкнули», – мы тоже оказываемся нежеланными подкидышами: наши заботы, материалы, оборудование – им непонятны и чужды. Например, главк недоуменно направил полученные по нашему заказу промышленные рентгеновские аппараты в медицинское(!) управление. Однако наше командование радо: повысились категории в штатном расписании. Теперь командир нашей части – полковник, в УМР должностей полковников тоже прибавилось. В связи с изменением штатного расписания нашей части, у отцов-командиров какие-то неувязки. У меня спрашивают, согласен ли я перейти на более низкую по оплате должность начальника лаборатории. Я теряю в деньгах, но радостно соглашаюсь: меня достали командировки и упреки. Дело в том, что я был единственный командир группы, который базировался в Ленинграде, а не в одной из Тьмутараканей. Я во всех этих разных и прелестных местах тоже появляюсь, но на более короткое время. По новому штату для меня, кроме размера «получки», не меняется ровным счетом ничего. Я по-прежнему тяну все сварочное направление, в том числе – всего УМР и завода: нельзя же обычную свою работу уменьшить пропорционально зарплате.

… При распределении молодого пополнения я часто пользуюсь «правом первой ночи», которое завоевывал долго и непросто. Доказал, что в учебную группу сварщиков надо брать исключительно добровольцев. Человек работает один на один с расплавленным металлом. От него требуется предельное внимание и моральная устойчивость, чтобы результаты были приемлемыми высоким требованиям. По принуждению этого не добиться. Более того, после первого этапа учебы даже из добровольцев отсеивается один из пяти: этот «один» очень хочет стать сварщиком, но не может по физическим и психическим причинам. Само собой, для работы собственно в лаборатории мне нужны толковые и грамотные ребята, у которых на месте, кроме головы, также и руки.

При отборе новобранцев уже есть опыт: достаточно посмотреть, как человек поднимается, движется, отвечает на вопросы, чтобы понять его «общие параметры». Но у меня еще действует своя разведка – ребята, работающие в лаборатории: у них больше возможностей оценить новобранцев в кубрике и курилках. Получая от своих ценную информацию, действую с открытыми глазами, зная за кого из новобранцев следует бороться. Правда, возможность выбора резко сужается. Если раньше мы набирали людей из призывников, предназначенных для флота, то сейчас – из слегка ущербных кадров военных строителей. Теперь у нас почти нет ребят из Украины и Белоруссии, очень мало с настоящим средним образованием или с оконченным ПТУ. Ну и, конечно, самое главное: наши солдаты служат всего два года. Это именно тот срок, когда фактически кончается учеба, и начинается практическая отдача наученного нами солдата. При подготовке сварщиков есть еще одно препятствие. По Правилам аттестации после обучения сварщик должен проработать не менее 6-ти месяцев на объектах, после чего должно быть дополнительное теоретическое и практическое обучение. И только после этого сварщика можно аттестовать, то есть, после положительных результатов теоретического экзамена, – допустить к сварке контрольных образцов. Если эти образцы выдержат всякие издевательства – просвечивание, разрыв, изгиб и другие, – то сварщику может быть выдан диплом, то есть разрешение на сварку ответственных конструкций. И срок этому важному документу – всего один год, после чего требуется переаттестация, то бишь – опять сдача экзаменов и сварка образцов для испытания.

Эта прелестная схема в наших условиях имеет один маленький недостаток: она невыполнима. Полуобученному сварщику на наших объектах делать нечего. Полгода он будет «круглое катать, плоское таскать», и непременно потеряет приобретенные навыки по сварке. Этот ров, наполненный водой, надо перепрыгивать сразу, вопреки Правилам аттестации...

В течение года мы готовим два потока сварщиков по 25 – 30 человек, из которых затем по Правилам получается всего-то несколько человек – дипломированных. За год набирается всего десяток талантливых ребят, которые на объектах сумели все же научиться сварке, и которых мы аттестуем. Но служить теперь им остается всего ничего…

Первым, кто на деле доказал, что эту канаву можно перепрыгнуть сразу и в массовом порядке, был молодой и грамотный прапорщик Третьяк Эрик Павлович, – человек неравнодушный и энергичный. На судостроительном заводе имени Петровского (возле Охтинского моста, где сейчас собираются возвести небоскреб Газпрома) он не отдал учеников в бригады, а сосредоточил их в одном месте, и занимался с ними сам. У каждого ученика был отдельный пост и много металла. После трех месяцев первичной учебы почти все ребята «от сохи» спокойно варили в вертикальном и потолочном положениях. Я добился продления им учебы на полтора месяца, и они научились варить еще и трубы, да так, что их можно было уже аттестовать на сварку ответственных трубопроводов. Когда наши воспитанники пришли на объекты, там облегченно вздохнули: хорошие сварщики везде на вес золота.

Постепенно я сформулировал обязательные условия для эффективной подготовки высококлассных сварщиков за короткое время. Вот главные из них:

– отдельный, хорошо оборудованный, пост для ученика;

– свой инструктор: не только ас-сварщик, но и педагог;

– непрерывное изготовление нужных образцов для сварки (до 300 кг (!) металла на один день учебы для каждого ученика);

– бесперебойное снабжение нормальными (а не бракованными!) электродами;

– учеба без перерывов «на практику», по подробной программе, с четкими критериями годности при испытаниях всех без исключения промежуточных (учебных) образцов. Переход к сварке следующих, более сложных образцов, – только после удовлетворительных испытаний образцов предыдущего этапа;

– теоретическое обучение проводится параллельно по специальной, синхронной с практическими занятиями, программе.

Чтобы полностью реализовать эти идеи системы обучения, нужен был специальный учебный центр. На эту тему я написал докладную записку в УМР, которое теперь стало называться ВСУ – Военно-строительное управление.

 

Вставка из светлого будущего с печальным концом. Построить такой первоклассный Учебно-сварочный центр мне удастся только лет через пятнадцать (!) на территории нового 122 завода в Металлострое. Центр начал работать в 1983 году и сразу завоевал популярность: быстро и качественно готовил и аттестовал сотни сварщиков всех видов для многих организаций. За 4-5 месяцев мы из ребят «от сохи» выдавали «кадры», к уровню которых лучшие «сварочные» ПТУ и близко не подходили за целых три года обучения.

Расскажу только об одном штрихе системы обучения, принятой в Учебно-сварочном центре. На стенде висит план обучения – развернутая программа испытаний промежуточных образцов (свыше 30 позиций) и фамилии учеников. Освоил сварку этого образца – неси на положенные испытания. Выдержал образец – результат цветом полученной оценки тут же заносится в таблицу. На ней наглядно видно, кто и как успевает, что усвоил, и что еще остается. Отстающие стараются, очень стараются, догнать передовиков. Немудреная таблица стает важным стимулом учебы…

Всеми командуют два человека: здоровенный прапорщик Мосейков Саша и инструктор-сварщик, педагог и великий труженик – Витя Чирков…

За год Учебно-сварочный центр готовит около 150 первоклассных сварщиков, в том числе – аргонщиков и газосварщиков, и переаттестовывает около 500 человек для сварки ответственных конструкций и трубопроводов. Центр успешно работает до самой перестройки, до той поры, когда все пошло на слом…

Специально созданные сварочные столы, отличное, тщательно выбранное оборудование, энергоснабжение, вентиляция, разводка газов по постам и многое другое – все сейчас там растащено или сломано; помещение отдано под склад коммерческой фирмочке. У Вити Чиркова, главного человека в Учебном центре, сначала спилась и пропала жена – директор книжного магазина, затем погиб младший сын, мой ученик-электрик. Старший сын, вернувшийся из армии, стал законченным алкашом и тунеядцем, сидевшим на шее отца. Сам Витя был найден со следами побоев, от которых скончался, не приходя в сознание…

 

Все это будет потом… А сейчас, до постройки идеального центра, тоже надо было работать, приспосабливаясь к суровым реалиям. У лаборатории завязываются связи с рядом заводов, где учатся наши ребята. Очень плодотворно мы работаем с заводом Гидромехоборудования. Там сварки столько, что часть работ мы строго дозировано выполняем своими сварщиками, но так, чтобы это не вредило нашему плану учебы. Очень долго мы сотрудничали с начальником цеха Виктором Забрудским. Прямо в его цехе мы создаем десяток учебных постов с отдельными источниками тока, на цеховом оборудовании изготовляем нужные образцы для сварки. Трудности в том, что в цехе свариваются металлоконструкции слишком массивные, нам же, для конечной цели – сварки трубопроводов, – нужно учиться на тонких образцах.

В лаборатории кипит особенно нужная работа при переаттестации своих сварщиков, с объектов по всему Союзу. У нас тесновато, поэтому мы одновременно можем принять не более 5 человек. Заранее рассылаем расписание на направления. На каждую группу выделяется всего 3 дня. За это время наши асы – «варилы» или «сварные» по-народному, кроме сварки образцов для своих работ, узнают много нового и полезного, вспоминают о том, что успели забыть. Я разработал экспресс-способ для предварительного испытания образцов из стыков труб: стык труб в считанные секунды на токарном станке специальным резцом разрезается по шву. При этом наглядно видны все дефекты: поры, непровары. Режимы и приемы сварки тут же корректируются, завариваются новые образцы. Если дефектов уже нет, то только тогда свариваются образцы для настоящих испытаний: просвечивания и механических. Даже асы довольны: такой быстрой и эффективной учебы у них никогда еще не было…

 

Дела партейные…

 

 

Партийные собрания проводятся у нас по расписанию – не реже одного раза в месяц, и длятся иногда более двух часов. Мне жаль этого времени, и я однажды начал решать свою задачу: проектировать непростую электрическую схему. Я не могу сложную схему держать в голове, как это делают с шахматной доской выдающиеся шахматисты. В проектируемой схеме надо многое менять, додумывать, проверять, а для этого нужны время и обстановка. Первая схема, созданная на партсобрании, получилась почти идеальной. Вскоре я понял, что нет лучших условий для этой непростой работы, чем партийные собрания. Со стороны это, наверное, выглядело так. Сидит на собрании в шестом ряду задумчивый человек, слушает выступающих (уши ведь открыты!), изредка что-то записывает, возможно – готовит тезисы для выступления, или записывает ЦУ и ЕБЦУ («ценные указания» и «еще более ценные указания»).

Кто-то выбывает из членов партбюро части, и меня, такого внимательного на собраниях члена КПСС, «кооптируют» в члены этого органа. Слово «кооптировать» у «непартейных товарищей» обычно вызывает ассоциации о способе обработки сырой колбасы и рыбы. Мне это слово тоже не совсем понятно, наверное – это нечто среднее между словами «назначение» и «избрание».

Сижу, весь из себя «кооптированный», на первом заседании руководящего органа. Здесь уже не порисуешь: народа мало, все сидят за двумя столами. Руководит партбюро подполковник Карандашов – человек тучноватый, но холерического темперамента, главный «козлист» части. После свертывания домино в связи с окончанием обеда, Карандашов – энергичный и горластый – увядает: «Все хорошее в этот день – уже прошло!».

По должности и по званию чуть повыше – замполит полковник Пилюта Сергей Степанович – широкий «дядько», не освободившийся от украинского акцента в речи, но освоивший, однако, в совершенстве нравы и неписанные правила командно-политического бомонда. Он часто берет рули на себя и становится «главным» в заседании бюро.

А вот тема заседания меня касается напрямую: «Личное дело коммуниста Третьяка Э. П.». Эрик Павлович, молодой и горячий прапорщик – мой лучший инструктор, впервые перепрыгнувший «канаву обучения» сварщиков (я уже писал об этом). Разбирается заявление жены Третьяка о развале им семьи и вступлении в преступную связь с 16-летней соседкой по коммунальной квартире…

Зачитывается заявление – неграмотное, бесстыдное и злобное. Затем начинаем слушать оправдания Эрика. Со своей женой они поженились, когда он проходил еще срочную службу в Молдавии, и был молод и глуп. Тем не менее, он привез жену в Ленинград и жил с ней несколько лет. За это время жена полностью «проявилась»: стала ленивой грязнулей, прекратила всякое умственное и физическое развитие, нигде не хочет работать. На этой почве у них часто возникали ссоры и размолвки, после чего Эрик перестал с ней жить, хотя и оставался в той же комнате: деваться-то некуда. Соседка же по коммунальной квартире с «младых соплей» была влюблена в красивого и статного соседа, естественно – как ребенок во взрослого. Сейчас она выросла, и не скрывает своих пламенных чувств. Поскольку подсудимый считал себя свободным от брака, то…

Начинается допрос с пристрастием.

– О чем вы думали, когда женились?

– Когда вы прекратили сношения с женой?

– Где вы прячетесь от жены с малолеткой, которую соблазнили?

– Вы знаете, что ваши действия несовместимы с моральным Кодексом строителя коммунизма? Что коммунист должен заботиться об укреплении семьи, ячейки общества?

Бедный Эрик отбивается, как может. Вопросы стают более подробными: где, как, когда, на чем, каким способом? Эрик покраснел, начинает говорить яростно и запальчиво. Когда партбюро выносит вердикт, что ему надо вернуться в семью, Эрик не выдерживает:

– Убейте меня, я с ней спать больше не могу: от нее козлом несет!

Снова выступает Карандашов и рисует «облико морале» Третьяка, как коварного Казановы, который каким-то чудом обзавелся партбилетом. Он соблазняет, затем бросает надоевших ему женщин, нагло попирая все нормы нашей коммунистической морали.

– Видите ли: ему запах законной жены не нравится! А когда вы ее соблазняли, он вам нравился? Вы что женились по принуждению, вас заставили, после того как вы ее соблазнили? Или вы сначала женились, а потом легли в кровать со своей женой? Теперь она уже стара для вас? А со своей малолетней пассией вы уже легли в постель? Она приятно пахнет?

И тут не выдерживает кооптированный член бюро. Долго я молча наблюдал эту высокоморальную инквизицию, которая уничтожала моего лучшего старшину и неравнодушного человека. Но всему есть предел, я сатанею и обращаюсь сразу ко всем, не выбирая слов:

– Как можно так, не сняв даже сапоги, лезть в душу человеку? Какое партбюро может находиться в постели между мужчиной и женщиной? Что у нас разводы уже запрещены? Почему никто не поинтересуется, как служит, и как относится к порученному делу старшина Третьяк?

… Я знаю повадки этой стаи по своему комсомольскому прошлому в институте: она бросает жертву, и дружно набрасывается на осмелившегося выступить в ее защиту. После некоторого замешательства, Карандашов, а за ним и Пилюта, оставляют Третьяка и «переносят огонь критики» на меня. Основной мотив выступлений – моя молодость и горячность. О «политической близорукости» – пока – речи нет: я все-таки в числе немногих в части награжден боевым орденом в мирное время. А может быть – боятся. Как говаривал один из моих фюреров: «боятся – значит уважают»…

Судилище уже длится около трех часов. По предложению Пилюты продолжение «бюры» переносится на следующий день.

На следующий день власть на заседании полностью переходит в руки Пилюты. Начинаются вопросы к Третьяку совершенно неожиданные: о днях блокады, во время которой Эрик был совсем еще маленьким. Вопросы теперь задают почему-то об отце Эрика.

– Вы знали о том, что вашего отца привлекал СМЕРШ в качестве пособника фашистов во время блокады за распускание панических слухов? А может быть – он еще и подавал сигналы немецким самолетам?

Эрик сражен наповал. Он бормочет, что его отец был инвалидом, поэтому не мог служить в армии, но он работал и умер прямо на заводе от истощения, что он был очень порядочным человеком…

– И вы ничего не знаете о том, что он «привлекался»? И не знаете всех обстоятельств его смерти?

Эрик, потупившись, отвечает, что ничего не знал. Но видно, что он все-таки что-то знал по семейным преданиям от матери, которая сумела сохранить во время блокады живыми его и сестру. Тем не менее – Третьяк уничтожен. Пилюта победоносно посматривает на меня, дескать, теперь ты видишь, кого защищал? Опять начинаются «постельные» разборки…

По Третьяку, при одном, слегка кооптированном, члене бюро, голосовавшем «против», выносится вердикт: исключить морально нестойкого перерожденца из монолитных рядов поголовно морально стойких членов КПСС. Это решение должно еще утверждаться более высокой инстанцией – партийной комиссией УМР. Сие означает, что бедному Эрику еще предстоит продолжение пытки на более высоком уровне…

Вышестоящая комиссия не утверждает исключение, ограничиваясь строгим выговором «с занесением». Но Третьяк уже сломлен: он уходит из части, продает даже гараж возле лаборатории, и навсегда уходит из нашей системы. Сверхсрочникам (будущим прапорщикам) это можно сделать относительно легко, в отличие от офицеров и рядовых срочной службы…

Меня без шума «вычищают» из партбюро. Слово «декооптирование», кажется не существует, но это было именно это действие. А мне это «по барабану»: я и не «стремлялся» в ваше болото на высоком месте. Для рисования схем мне хватает простых собраний…

Спустя какое-то время меня решают использовать в несколько другой ипостаси. Политзанятия (4 часа в неделю) с группой сверхсрочников (прапорщиков) части проводит зам зама по МТО майор Карченков. Гоша – человек мягкий, пожилой, невысокий, с выдающейся лысиной. Буйная орава прапоров просто изводит майора: ему задают такие вопросы, на которые у него нет ответа, так откровенно не подчиняются его увещеваниям, что бедный майор за четыре часа политзанятий несколько раз выскакивает из аудитории и отпаивает себя смесью валерьянки и валидола. Дальнейшее повышение политического уровня подчиненных просто угрожает его жизни. Видно, он взмолился, где надо, и на ниву политпросвещения бросают меня. Я почти с радостью соглашаюсь: мне уже обрыдли дубовые темы политзанятий с матросами – солдатами, повторяющиеся из года в год. А для прапоров есть даже такие темы: «Зарубежные страны», «Армии НАТО», «Психология воспитательной работы с подчиненными». Ну и общаешься все-таки не с малограмотными в основной массе пацанами, а с мужами зрелыми, по крайней мере, – много видевшими.

К первому занятию готовлюсь очень основательно, делаю заметки из энциклопедии и журналов, правда, – пишу не конспект, а только короткие тезисы. Двухчасовая лекция превращается в четырехчасовую беседу, конечно, с перерывами на перекур, – совсем как на коллоквиумах в институте. От каверзных вопросов не увиливаю, обсуждаем их сообща. Конечно, после четырех часов таких занятий меня пошатывает, – как после тяжелой физической работы, но это и есть работа, причем – не самая легкая.

В дальнейшем я несколько облегчаю себе задачу. Мне ведь надо еще опрашивать своих слушателей и ставить им оценки. Разбиваю грядущую тему на несколько подтем, по которым поручаю доклады конкретным лицам, по двое на каждый вопрос. Это для соревнования и для страховки, если один из докладчиков будет отсутствовать. Теперь они не просто слушатели, а содокладчики, и готовятся к выступлениям. После таких докладов – дополнения и выступления. Оценки докладчикам выставляются сообща. Короче – все работают, всем – интересно. И никаких валерьянок и валидолов.

Значительное время у нас уходит также на свободный треп «за жизнь». Больной вопрос у прапорщиков: начальство ничего не делает, а денег получает гораздо больше (что бы они сказали сейчас, сравнив доходы свои и олигархов!). Я привожу им притчи, давно еще рассказанные Чернопятовым нам, молодым офицерам.

Однажды приказчик стоял на берегу Волги со своим хозяином, купцом, и горько сетовал: вот, дескать, я такой же приказчик, как и Иван, а получка у меня намного меньше. Хозяин не отвечал, и задумчиво смотрел на реку.

– Вот идет пароход… Интересно: что везут? Может быть, узнаешь?

Приказчик садится за весла, догоняет пароход, затем возвращается с докладом:

– Пшеницу везут на продажу!

– Интересно: по чем собираются продавать?

– Приказчик опять садится в лодку, долго догоняет пароход и возвращается в мыле:

– По двадцать копеек за пуд!

– А уступили бы они весь груз здесь по 19 копеек?

Догонял приказчик пароход долго, да не догнал, и вернулся совсем обессиленный.

– Так вот, – говорит ему купец. – Если бы на твоем месте был Иван, то он уже при первой поездке сторговался бы не за 19, а всего за 18 копеек, и пароход стоял бы уже на нашей пристани под разгрузкой!

Вторая притча – из американской жизни. Плохо работает у Форда новая турбина на заводе: вибрирует, не развивает мощности. Возится с ней куча спецов долго, но, увы, – безуспешно. Приходит еще один, смотрит, щупает, затем просит дрель, просверливает дырку, и машина начинает работать удивительно хорошо. Предъявляет он Форду счет на 10 тысяч долларов.

– Ладно, – говорит ему Форд, – я заплачу. Но скажи – за что???

– Нет ничего проще, – отвечает мастер. – За сверление дырки – 1 доллар. За то, что знаю, где сверлить – 9 тысяч 999!

Мои прапора заводятся и начинают сыпать примерами, взятыми из жизни. Переходить на личности – последнее дело: мы не партбюро. Согласовывается истина, что исключения могут быть, но если они слишком заметны, то только подтверждают общее правило. Один товарищ запальчиво предлагает всем повысить зарплату хотя бы в два раза. Для наглядности щедро повышаю в 10 раз. Детально разбираем ситуацию. Оказывается – ничего хорошего не будет…

Начинаем тему «Зарубежные страны» изучать со США. Кроме всяких разных справочников я использую также «Одноэтажную Америку» Ильфа и Петрова: это, пожалуй, последняя объективная и благожелательная книга об Америке. Я читаю оттуда избранные заранее места.

Материала много, поэтому на Штаты выделяю времени больше, чем положено по программе, продолжаем читать и обсуждать другую литературу. Посреди занятий в комнату врывается седой пожилой майор – пропагандист из политотдела УМР:

– Читаете запрещенную литературу! – он бесцеремонно выхватывает у меня из рук томик и начинает лихорадочно читать выходные данные. С майором все ясно: цепной пес «развитого социализма», конечно, действует по наводке. Внимательно оглядываю своих учеников: интересно же – кто «стукнул». Один малозаметный «товарищ» опускает глаза…

Майор прочитал выходные данные книги: это нормальное советское издательство, но продолжает листать книгу, наверное – в поисках печати «Самиздат». Не находит ее, неудовлетворенно кладет книгу на стол, и сурово предупреждает меня, что заниматься надо строго по плану, и сейчас я уже должен «проходить» страны социалистического лагеря. Я обещаю наверстать упущенное. Мне противно. Сказано же в писании: «Не мечите бисера перед свиньями»…

Через какое-то время я осознаю, что свинья-то была всего одна, но даже эта мысль недостаточна для возвращения в прежнее русло. Вскоре я уезжаю на месяц в командировку, затем – в отпуск. С прапорами поручают заниматься кому-то из начальников отделов. Расстаюсь с группой без сожаления: времени не хватает на всякие развлечения…

Не минует меня и взаимодействие с Ленинским комсомолом. Молодой и амбициозный прапорщик, вождь комсомола части, ставит мне задачу: охватить всех моих комсомольцев на всех объектах движением «Внесем свой вклад в комсомольскую копилку!» Я должен добиться, чтобы подшефные сварщики на объектах и все молодые ребята из лаборатории взяли конкретные обязательства: что и на какую сумму они сэкономят, затем подбить итоги соревнования. Эти ребята вечно выдумывают «почины», которые никогда не кончаются: о них благополучно забывают, вдохновленные уже следующим, еще более крутым почином. Хочется послать комсомольского вождя подальше: ваш почин – вы и работайте. Но я уже достаточно зрелый-перезрелый, чтобы не делать этого. Смиренно принимаю от вождя для распространения и неустанной работы кипу прекрасно отпечатанных в цвете на мелованной бумаге листовок-воззваний «Внесем …и т. д.). Краем глаза замечаю в тексте орфографическую ошибку. Сажусь за стол и начинаю красными чернилами править текст, как учитель школьный диктант. Вождь с опаской поглядывает на мое действо. Число ошибок переваливает за две сотни. Ставлю двойку, расписываюсь, затем возвращаю побледневшему комсомольцу кипу листовок.

– Коля, сколько вы заплатили типографии за эти листовки?

Коля дрожащим голосом называет умопомрачительное число.

– Вот и считайте эту сумму своим первым взносом в комсомольскую копилку! А весь тираж потихоньку уничтожьте, чтобы не позориться.

Больше к раскрутке «починов» меня не привлекали…

Чтобы дополнить тему «партия и я», расскажу еще об одной, более поздней, борьбе с «партЕйными товарищами», где мне с друзьями удалось одержать победу. Для этого надо рассказать сначала о Лене Лившице, с которым мы подружились после его прихода в часть еще в «подвальный период».

Немолодой уже капитан медицинской службы, недавно переведенный к нам с Дальнего Востока врачом части, появился в подвале с авиационным топливным насосом в руках. Обратился он к электрику Гене Егорову с просьбой подключить «эту штуку» так, чтобы она вращалась от сети 220 вольт. Гена, отменный радиолюбитель, соорудивший мне «говорящую мыльницу» при рождении сына, именно этого не знал досконально, и они дождались моего прихода.

– Что и где качать? – был мой первый вопрос. Оказалось, – качать надо воду в ванной для гидромассажа младшей дочери – инвалида, перенесшей в детстве полиомиелит. Я вник в проблему, и мы быстро собрали не только безопасный регулируемый выпрямитель, но и всю гарнитуру для массажа: шланги, насадки и прочую «лабуду», т. е. сделали все «по уму» и «под ключ»: включи и работай. Вскоре мы подружились «домами», как говорят теперь. А младшая дочка Лившицов – Валера стала и нашей любимицей. Эта, наполовину парализованная девочка обладала не только энциклопедическими знаниями, но и огромной волей к жизни и подлинным мужеством. Дважды ей оперировали в Новосибирске позвоночник зверским методом «переднего доступа», после которого на полгода (!) надо надевать на тело гипсовую броню, затем снова учиться как-то передвигаться. В больнице Валера всех покорила не только полным отсутствием жалоб и слез, но и моральной поддержкой других больных. Никогда она не стонет и не жалуется также дома. Нежно любит своих родителей, с обожанием смотрит на старшую сестру – красавицу Эллу. Валерия уже тогда знала несколько языков. Ее с восторгом приняли на работу в картографической фабрике, где она переводила поправки к морским лоциям, непрерывно поступающим на всех языках со всего мира. (Леня приобрел и на удивление быстро научился водить «Запорожец», чтобы возить дочку на работу). Были периоды, когда именно на ее зарплату и жила вся семья…

Обширности ее знаний в столь юном возрасте можно было только изумляться. Когда мы с Эммой не могли получить сведения о каком-либо литературном вопросе – кто, где или что написал, то звонили Валере, и всегда получали точный ответ. Вот последний пример: меня потрясает музыка в конце кинофильма «Был месяц май». В титрах фильма композитор не указан; несколько лет я безуспешно пытался узнать имя автора у разных музыковедов, о чем рассказал Элле, когда она гостила у нас. (Сейчас Лившицы живут в Израиле, но это отдельная история). Через неделю получаю E-mail от Валеры: музыка финала взята (украдена, если нет в титрах?) из песен Далиды!!!

Старшая дочка Лившицов Элла – тоже человек с обилием талантов и юмора, что редко присуще красавицам. Именно она присвоила мне звание «живой автор». Подразумевалось, конечно, что эти понятия несовместимы, так же как «гений» и «злодейство».

Ну, это – к слову: я пишу о битве с функционерами могучей КПСС. Лене Лившицу вскоре надо выходить на пенсию, а он остается, увы, пожилым капитаном м/с: должность врача части – капитанская. У младших офицеров значительно меньше пенсия, отсутствуют разные льготы. Уехать за званием в Тмутаракань, как Шапиро, Леня не может из-за дочери, да и в Питер он возвращался из Дальнего Востока долго и непросто. Леня уже смирился со своим статусом кво, когда мне(?) на ум приходит одна идея. Ушел на пенсию «главный козлист» части Карандашов. Должность секретаря бюро – выборная, предусмотренное воинское звание – майор. Почему бы врачу Лившицу, не стать функционером от КПСС??? Леня встречает неожиданную идею в штыки, затем «проникается», и соглашается временно – на 1 год – надеть волчью шкуру: врачом-то он все равно останется. Идея может остаться идеей, если ее не дополнить практическими мероприятиями. Я разговариваю о «передвижении» врача Лившица в политработники с ребятами – офицерами, прапорщиками, рабочими – все принимают идею хорошо. Надо сказать, что дело не в моем красноречии: сам Леня Лившиц – человек чрезвычайно контактный и стал популярным в части за короткое время. И не только в части. Меня поражала его память на человеческие болячки и беды. Вот, например, заходим мы с ним в «подшефный» книжный магазин, где знакомые «девочки» оставили нам дефицитные книги: тогда все нормальные книги были дефицитом и добывались непросто. К Лене, как к родному, сбегаются все женщины, он расспрашивает каждую: ваша мама выздоровела? вы достали то лекарство? ваш сын теперь не болеет? не злоупотребляйте этими таблетками! ну как вы себя чувствуете в новой квартире? Я балдею и поражаюсь: он всех знает и все помнит о болячках и радостях каждой! Особенно, если учесть, что таких «подшефных» книжных магазинов у нас несколько!

На отчетно-выборное партийное собрание сам замполит УМР привозит к нам дюжего подполковника, переведенного по сокращению штатов в резерв округа. Замполит УМР, полковник Трофимов, в одном лице соединяет ласковую Алису и жесткого Базилио, когда они уговаривали Буратино зарыть золотые монеты на Поле Дураков. Он красочно расписывает заслуги и богатый послужной список подполковника и настоятельно «рекомендует» нам избрать его «освобожденным» секретарем партбюро части. Собрание, правда, избирает не секретаря, а списком 5 или 7 членов партбюро. Но все понимают, что если в состав бюро пройдет «чужой профессионал», то на первом заседании бюро выборы секретаря станут пустой формальностью. Не «освобождать» же от службы действующего офицера-монтажника. Вопрос из зала:

– А жилье у подполковника есть?

– Есть квартира в Приекуле в Латвии, где сейчас проживает семья. Но Управление гарантирует подполковнику квартиру в строящемся доме.

По залу проходит ропот недовольства: на этот строящийся дом слишком много своих «безлошадных» имеют виды. Они ждут уже много лет, с детьми ютятся во всяких хибарах и комнатках в коммуналках или вообще на дальних объектах. Если даже «улучшение» дадут своему начальству, то за ним потянется цепочка переселений – улучшений. Выступает прапорщик из Североморской группы:

– Есть предложение: избрать секретарем нашего офицера, которого мы все знаем и у которого уже есть жилье – капитана Лившица! Дел в санчасти не так много, и он мог бы совмещать две должности, пока подберут врача!

Трофимов не ожидал такого оборота. Сгоряча он даже угрожает собранию:

– Вы что, хотите загубить всю партийно-политическую работу части??? Мы этого не можем допустить! Какой политработник может быть с врача???

Собрание закусывает удила. В яростных выступлениях сравниваются качества бездельника Карандашова и Лившица, с его трудолюбием и внимательным отношением к людям. Трофимов добивается только включения своего представителя в списки для тайного голосования, пытается ограничить список только требуемым числом кандидатов. Это все известные и проверенные приемы наших «выборов»… Собрание это прекрасно понимает, и принимает решение список не ограничивать, чтобы сохранить возможность выбора…

Лившиц проходит в члены бюро подавляющим большинством, креатура Трофимова блистательно проваливается. Леня избирается секретарем бюро. Трофимову приходится с кислой миной соглашаться со своим поражением. Конечно, в душе он «затаил некоторое хамство», как говаривал Зощенко, и вскоре с непокорной «десяткой» он поквитается...

Обычно, когда офицер занимает более высокую должность, то сразу же посылается представление на присвоение очередного воинского звания. Трофимов представление на Лившица не подписывает: посмотрим, дескать, через год. Леня год поднимает партийно-политическую работу на небывалую высоту, одновременно оставаясь врачом части. Только после вторичного избрания Лившица, Трофимов вынужден подписать представление, и в части появляется новенький майор!

Поквитался же с нами замполит «специфически». На очередном партсобрании части Трофимов выдвигает идею: разделить первичную парторганизацию части на ряд мелких организаций по местам базирования групп. Тут были такие тонкости. Собрания в первичной организации должны проводиться один раз в месяц. В части, объекты которой раскинуты по всему Союзу, такие собрания были очень нужным предлогом, чтобы собрать всех удаленных начальников объектов и районов. У них всегда набиралась уйма вопросов, которые можно было решить только в части, и почувствовать себя частицей одного коллектива. Для многих офицеров и старшин это была единственная, кроме отпуска, возможность встретиться с детьми и женой. Для командования части эти сборы тоже весьма необходимы: для технической учебы подчиненных, доведения всяких приказов и нормативных документов, да и просто общения с людьми «с передовой», где решается успех боя, чтобы держать руку «на пульсе». И вот такой, казалось бы, чисто технический вопрос разделения парторганизации, начисто ликвидировал предлог и возможность ежемесячных общих встреч. Образуемые на объектах карликовые парторганизации по несколько человек (начиная с 3) были, конечно, недееспособными. Все эти соображения были многими, в том числе – мной, высказаны замполиту на собрании в ответ на его, как нам казалось, совершенно абсурдный план. Отвечая на выступления, Трофимов уже не улыбался как лиса Алиса, а был непреклонен и требователен как кот Базилио. Собрание все же проголосовало «против». А через короткое время все свершилось по замыслу Трофимова. Позже мы, наивные, узнали истинную причину его «большевистской целеустремленности»: Трофимову не доставало количества первичных парторганизаций, чтобы из заместителя командира по политчасти стать Начальником Политотдела, где всего больше, - денег, чинов и т. д.

Следующее мероприятие уже Начальника Политотдела – устройство гнездышка, достойного такого высокого чина. В доме, который строила подчиненная часть, он плотно «курировал» свою четырехкомнатную квартиру, превращая ее в суперэлитную, заодно присоединив к ней комнату соседней квартиры. Эту, теперь уже - однокомнатную квартиру, соединенную дверью с «основной», тоже отделали «под люкс». Сюда он поселил молодого прапорщика, предварительно договорившись с ним о последующих перемещениях. Цель была чрезвычайно благая и увлекательная: получить на 4 человек 5-комнатную квартиру-люкс – с двумя кухнями, ванными и туалетами, ну, – как при коммунизме. Это в то время, когда большинство офицеров и старшин живут в перенаселенных коммуналках. Этот проект не осуществился, только из-за упрямой жены прапорщика, которая твердо заявила: «Квартиру мы получили законно и никуда отсюда я не поеду! А дверь можно и заделать!»...

По иронии судьбы мы оказались с Трофимовыми соседями: они, как и положено, занимают элитный третий этаж, а мы – на первом. Тучи комаров из сырого подвала под нами не могут добраться до третьего этажа, и всю свою энергию отдают только нам. Зато у нас долгое время был унитаз «от Трофимова». Подшефные строители совершили непростительную ошибку: поставили в квартире Трофимова унитаз – обычный, а не супер. В нашей же квартире унитаз был просто разбитый, и его тоже надо было менять. Конечно, доставка элитного и последующая передислокация унитазов была успешно произведена в намеченные руководством сроки. Надо ли говорить, как трепетно и благоговейно садилась вся наша семья на толчок с такой родословной!

Спустя много лет, в бурные 90-е годы, в последний раз меня пугал представитель КПСС, когда я, пенсионер и рядовой рабочий лаборатории, написал заявление о добровольном выходе из КПСС. Опять был майор из политотдела, очень похожий на того, который изучал мою запретную книгу на политзанятиях. Он яростно набрасывается на меня, рабочего, со сварочной маской на голове:

– Что, крысы покидают тонущий корабль? Почувствовали, что пахнет паленым? Наверное, и в партию поступили, чтобы примазаться?

Пренебрегаю постулатом «сердишься, значит – неправ», и выдаю высокоидейному майору на всю катушку:

– Это вы и ваши руководящие бонзы и есть крысы! Это вы, бездельники и паразиты, примазались к государству, а заботились только о своей шкуре и сладкой жизни! Вы всем распоряжались и ни за что не отвечали! Кто сделал главой огромного государства безвольного и трусливого болтуна? Кто развалил великую державу? А я, между прочим, уже полвека трудился, чтобы укрепить эту самую державу, мою Родину! Что, например, лично ты, майор, сделал полезного для нашей Родины?

Майор не ожидал такого отпора от рядового труженика «электрода». Он выкрикивает угрожающе:

– Вы еще пожалеете о своем поступке! – и выскакивает, как ошпаренный с моим партбилетом. Вскоре я действительно очень пожалею, но только о том, что отдал ему такую ценную историческую реликвию. Там были указаны мои трудовые доходы за многие годы, а также суммы отчислений на безбедное существование всех этих тунеядцев – служителей культа.

Я не успел еще остыть после вылета из КПСС, когда в лаборатории появляется новый замполит, полковник Телов – молодой и здоровый бугай, хотя и с несколько телячьей фамилией. Эти молодые замполиты-полковники, пользуясь связями в высоких сферах, идут дослуживать к нам на подполковничью должность. Тут они отодвигают многолетних и многодетных очередников на жилье, и получают лучшие квартиры в Ленинграде: как же, такой высокий чин – и совсем без жилья! Затем они благополучно «сваливают» на более доходные места, где нет головной боли – «вверенного личного состава», или вообще уходят в запас на хлебные должности. А к нам приходит очередной соискатель жилья.

Наш бычок уже успел получить квартиру, и сейчас его единственная работа – ее благоустройство. Именно в этом созидательном процессе он пару дней назад просто разрушил наши точные поворотные тиски, когда пытался согнуть в них непотребную железяку. Эти, очень нужные нам, тиски заработал я лично, выполняя трудоемкий заказ «нового русского». Ни обещаний замены сломанного, ни даже простого извинения от «бычка» не последовало… Сейчас Телов вошел и начал высматривать в закоулках нужную железку. Меня прорывает:

– Ну, что ты, политический работник, опустил голову и шаришь глазами по чужим сусекам? Надо сначала поздороваться с трудящимися, посмотреть им в глаза, расспросить об их бедах и здоровье. Рассказать нам о последних решениях партии и правительства, о трудовых достижениях народа. А ты сразу хочешь забрать без всякой сатисфакции наши материальные ценности! Я уже не говорю о сломанных тисках…

Видно у Телова не совсем еще потеряна совесть: он краснеет, здоровается со всеми. Правда, тут же уходит: после моего приветствия ему уже не с руки искать нужную железку.

 

Путь в банкиры.

 

 

Однажды в штабе я случайно заглянул в комнату материальной бухгалтерии. Там заседали человек десять, в основном – женского пола Мое появление в дверях почему-то вызвало бурный восторг заседавших, и дружные взмахи руками: заходи, дескать, погрейся. Польщенный таким вниманием, я гордо взошел. Уже через несколько минут я понял, во что вляпался: в отчетно-выборное собрание правления КВП – кассы взаимопомощи части. Уже успел отчитаться о «проделанной работе» старый председатель КВП – капитан в отставке Корецкий, маленький и лысый бухгалтер с непререкаемым голосом прежнего всемогущего начфина части. Корецкий твердо заявил, что у него и так много дел в бухгалтерии и больше председательствовать в КВП он не будет, поскольку он уже не офицер, а работающий пенсионер. Собрание, оказывается, ломало голову – кого же приспособить на эту незавидную должность. Радость же от моего фейса была вызвана появлением недостающего зверя, который сам прибежал к ловцу.

– Нет, нет, друзья, эта высокая честь – не для меня. Даже мои деньги у нас в семье считает жена. Конечно, – за исключением заначки, – отбиваюсь я.

– А придется, Николай Трофимович, – вы офицер, меньше других проводите времени в командировках. Короче – мы вас выбираем, и вам не отвертеться!

На меня дружно набрасывается коллектив, обильно сдабривая понукания заверениями в уважении, и даже любви, к моей персоне, а также – в небольших затратах времени на исполнение высокой и почетной должности.

– Да вам только подпись поставить, а все документы будет готовить Мария Дмитриевна!

– То есть, я буду как зитцпредседатель Фунт? И на отсидку пойду?

Женщины смотрят на меня непонимающими глазами, из чего делаю вывод, что бессмертное творение Ильфа и Петрова ими изучено еще не до конца. Скрепя сердце, – соглашаюсь с высокой честью быть банкиром. Прошу только Бориса Ильича провести при мне заседание правления КВП, дабы поучиться уму-разуму у профессионала. Все довольны, кроме меня, конечно.

На заседании правления рассматриваются два вопроса: о выходе из членства в КВП капитана Смирнова и просьба о ссуде прапорщика Мугинова. Ведет заседание Б. И. Корецкий, кассир Мария Дмитриевна представляет документы, я – пока стажируюсь. Заявление Смирнова надо удовлетворять: членство в КВП – дело добровольное. Хуже то, что ему надо возвращать накопленные за десяток лет службы взносы, что значительно оголяет нашу общую кассу.

– Но Смирнов и выходит из кассы, чтобы забрать деньги. Он мне сказал, что на следующий месяц напишет заявление, чтобы опять вступить в кассу, – говорит Мария Дмитриевна.

– Так может дать ему ссуду на эту сумму? – интересуется бухгалтер Валя, член правления.

– Не имеем права, – отрезает Корецкий. Не более двух окладов по Приказу. – А он накопил уже почти четыре. – Исключить из КВП, выдать ему его деньги! – принимается решение.

Слезная просьба прапорщика Мугинова о выдаче ссуды отвергается Корецким сразу:

– Не давать! Он их затратит на свою любовницу!

Мария Дмитриевна покорно уже начала писать на заявлении слова «В выдаче ссуды отказать», но вмешивается председатель-стажер:

– А почему «отказать», если на любовницу человек берет деньги? Логичней было бы отказать, если брал бы для жены: она должна укладываться в семейный бюджет!

Такая точка зрения потрясает правление своей простотой. Первым в бой, уже на меня, бросается Корецкий:

– Касса взаимопомощи не может поощрять любовниц прапорщиков на объектах!

– А что – он с ней расстанется, если мы не дадим ему 150 рублей? – беру бразды правления в свои руки. – Оформите Мугинову ссуду, – обращаюсь уже к Марии Дмитриевне. Она радостно принимает решение нового начальника, и зачеркивает отказ на заявлении…

Я все-таки должен подковаться юридически. Забираю у МД для изучения Приказ Министра Обороны о правилах функционирования КВП в воинских частях, изданный еще в 1900-затертом году. Все там жестко регламентировано: ежемесячные взносы около 2%, ссуды – не более двух окладов, плата за ссуды – около 0,1% (естественно – точных цифр я не помню, но важен порядок величин). И все остальное – в таком же духе. Да, не разгонишься, даже с собственными деньгами. Только при «третьем чтении» обнаруживаю некую туманную лазейку: кое-что может быть по-другому, если будет создан и принят собранием Устав КВП.

Проект нового Устава перед получкой висит перед окошком кассы. В случае одобрения – его надо подписать. Пожалуй – это единственный способ голосования, возможный в наших условиях.

Подписей набирается около 80% всех членов КВП; новый Устав вступает в силу. Взносы в кассу – «положенные» 2% плюс, по заявлению или наличными, – сколько хочешь. Свои накопленные деньги можно забрать в любой момент без всякой волокиты. Ссуды (сверх своих накоплений) мы выдаем – до 6-ти окладов, а если для покупки машины – то до десяти. Плата за ссуды – строго по приказу – 0,1 (или 0,2?)% в месяц. Краткосрочные ссуды до одного месяца («до получки») – вообще бесплатны.

Уже после первой получки Мария Дмитриевна появляется у меня с круглыми глазами и пачкой заявлений о приеме: наша касса невероятно выросла «вширь и вглубь». К МД просто стояла очередь желающих внести наличные деньги от 50 до 100 рублей, а также жаждущих вступить в нашу, такую хорошую кассу взаимопомощи. Многие пишут заявления в финчасть об увеличении ежемесячных взносов в КВП до приличных сумм.

Я, когда писал новый устав, рассчитывал только на некоторое послабление бюрократических «низзя». Эффект же был просто оглушительный: наши возможности (капитал?) за короткий срок выросли в 10-15 раз(!) и продолжают быстро расти! Удивляюсь, как легко можно достичь прогресса в сложном банковском деле. Конечно, мы не платим процентов за хранящиеся деньги. Сберкассы (это не теперешний грабительский и наглый Сбербанк!) платили тогда 2% годовых. Но мы, зато, практически бесплатно выдаем ссуды, и без всяких проволочек принимаем на хранение бывшие мужские заначки!

Присваиваю МД титул Главной Хранительницы Заначек. Приходится решать и еще один вопрос: куда девать деньги физически? Маленький сейф в бухгалтерии, принадлежавший МД уже не помещает распухший баланс (или авуары? или бюджет?), короче – наличность. Да и украсть сейф могут целиком, не прибегая к квалифицированному вскрытию. В большом сейфе части хранить наши деньги нельзя: они могут «смешаться» с казенными или пойти друг к другу в гости. Решаем открыть счет в ближайшей сберкассе на имя Марии Дмитриевны Мелковой. Это нарушение, но счет на организацию там открыть нельзя, и у нас нет выхода.

Наша КВП приобретает потрясающую популярность, и денег у нас – куры не клюют. У многих офицеров и прапорщиков бывшие заначки сложились уже в кругленькие суммы, и могут быть использованы для серьезных покупок. Узнав удивленно, сколько у него накопилось денег, причем без ущерба для ничего не подозревающей жены, такой человек часто еще увеличивает свой взнос: забрать свои деньги у нас чрезвычайно просто. Мы легко выдаем ссуды всем желающим, практически – в любом размере: несколько человек берут большие ссуды на покупку автомашин. Частенько наличностью для неотложных нужд у нас разживается «большая» касса части. Даже при такой мизерной плате за пользование ссудами и небольших процентах сберкассы, у нас набираются приличные – свободные – деньги, которые надо тратить. Устанавливаем на правлении небольшую ежемесячную плату своему кассиру и премии – помощнице, покупаем хорошие авторучки и подарки. А вот и более весомая затрата: не может вернуть ссуду уволившаяся из-за болезни ребенка служащая части, и мы безболезненно списываем ее долг.

Соседние части с завистью смотрят на наше процветание, Наш устав КВП копируют, готовятся ввести его у себя…

Смертельный удар по нашей авангардной КВП наносится из бывшей германской цитадели Кенигсберга! В советском областном городе Калининграде был наш ВСО – военно-строительный отряд, принадлежащий УМР. И была там своя КВП, самая, что ни на есть, – правильная. И кассой этой заведовала некая дама с пламенным сердцем. И полюбила эта дама всем пламенным сердцем не мужа своего, а некоего красавцА. А этот красавЕц оставался равнодушным к притязаниям пламенного сердца Дамы, пока она не сложила к его ногам (или сердцу?) несколько тысяч рублей, накопленных в ее бедненькой кассе взаимопомощи. Дальше – сведения о Даме, роковом КрасавцЕ и растраченной ими Сумме – теряются на фоне грозного Приказа о поголовной ревизии всех КВП в русле их соответствия Приказу МО.

Наибольшие «несоответствия», естественно, были обнаружены у нашей процветающей КВП, поскольку процветание и являлось следствием этого «несоответствия». Последовал специальный грозный приказ: вернуть все «в обратный зад». Мы раздали все деньги и вернулись в этот самый зад. Забавно, что там не захотели находиться почти все прежние члены КВП, поэтому касса благополучно, в полном соответствии с требованиями Приказа МО, – скончалась, так сказать – почила в Бозе…

 

На всех парах…

 

 … наш паровоз летит вперед!

 

Лаборатория «вне периметра» в основном построена и решает все более сложные задачи. Я с головой ухожу в непростые проблемы монтажа и сварки атомных центров в Палдиски под Таллином и в Гремихе на Севере, а также ракетных стартов в Прибалтике и на Украине. Большинство наших сварных конструкций там – первой категории. Это значит, что они должны работать безотказно десятки лет. Это требует очень высокой технологии и сверх тщательного контроля на всех этапах сварки. Для этого в лаборатории появляется сложное оборудование и приборы: стилоскоп, металлографический микроскоп, осциллографы, станки и многое-многое другое. Установку для коррозионных испытаний, рабочие контейнеры для просвечивания, а главное – машины для сложных монтажно-сварочных работ – мы делаем сами. Еще в «эру подвала» мы сделали передвижную лабораторию с насосами высокого вакуума и гелиевым масс-спектрометром, – теперь ее эксплуатируем в Гремихе, вникая в тайны глубокого вакуума. Вакуумная гигиена – очень непростая наука!

Сварка в среде аргона – теперь для нас обычный процесс. Но заводские установки для нее – многоэлементные и тяжелые, иногда – совсем непригодные для работ на монтаже.

 

Унылое отступление. Статью «Монтажникам – передовую сварочную технику», инициатором которой был еще Д. Н. Чернопятов, в которой были показаны все недостатки отечественного оборудования и требования к нему монтажников, у нас не принял ни один технический журнал. Отмечая недостатки своего оборудования, мы пишем, что за границей уже давно применяются инверторы, которые в десять раз легче отечественных источников сварочного тока. Кроме того – у инверторов большие технологические возможности. Но эта тема – «табу». На мои вопросы об отечественных инверторах один из руководителей ВНИИЭСО (Всесоюзный НИИ электросварочного оборудования) вынужден был ответить, что им не дают мощных транзисторов, которые требуются для инверторов: их производят поштучно, все они идут только на военный космос…

 

Ждать нельзя, и мы проектируем и делаем свои машины, все более совершенные, которые на объектах могут делать все. Имеющиеся тяжеленные источники тока ставим на колеса. Чтобы подобраться к месту сварки, собираем длинные кабели и шланги в пучок. На конце кабелей – небольшой ящик с осциллятором, горелкой и дистанционным управлением.

Вот только один пример. Непригодны в большинстве случаев и заводские горелки: они нуждаются в водяном охлаждении, что очень усложняет жизнь в полевых условиях монтажа, особенно – зимой. Нахожу в поселке им. Морозова «почтовый ящик», который делает термостойкий (до 900⁰С!) кремнийорганический полимер, и добываю эту почти секретную продукцию в натуре. Чтобы придать полимеру нужные свойства, его надо около двух суток непрерывно «разбалтывать» в бочонке. Быстренько сооружаем устройство «пьяная бочка», которое и проделывает это разбалтывание.

Полимер, добытый так трудно, применяем для пропитки изоляции специально разработанных горелок. Конструкция обеспечивает надежный отвод тепла от вольфрамового электрода. Присоединение силового кабеля обычно – самое больное и горячее место горелок. Наше – надежное и простое, даже отводит тепло от горелки в кабель. Кроме того, нагретый корпус не «укутан» как в других горелках, а защищен изолирующей рукояткой, перфорированной как кожух автомата. Особенно тщательно подбирается устройство канала истечения аргона: его поток на выходе из горелки должен быть ламинарным, то есть – истекать без турбулентных завихрений как можно дальше. Для испытаний разных вариантов горелок сооружается генератор дыма, чтобы поток газа сделать видимым...

Я описываю для примера только некоторые задачи, которые приходится решать при проектировании и изготовлении простой аргоновой горелки. За внешней простотой наших массовых изделий скрывается большая конструкторская и даже – исследовательская работа. Теперь горелки не требуют водяного охлаждения, и стают легкими и надежными. Лаборатория выпускает эти горелки крупными сериями. За нашими горелками начинают охотиться другие организации.

Мы не можем работать с нержавеющей сталью без плазменной резки. Влезаю в ее проблемы с головой. Вскоре в Североморске уже работает наша установка для ручной резки, а на 122 заводе – целая машина. Кстати, при ее наладке для устойчивой работы, пришлось изобрести хитроумный инжекторный смеситель газов, на который получаю первое авторское свидетельство на изобретение – бесполезную, но очень красивую «бумагу» с печатью на красной ленточке.

Вообще, деятельность лаборатории – непрерывное создание нового или его улучшение, которое на официальном языке называется «рационализаторской работой» (язык можно сломать). Если все такие работы оформить как следует, подсчитать экономический эффект, то можно получить некоторые деньги из БРИЗа части. Рацпредложения оформляются на ребят, что дает весомую прибавку к их довольно тощим заработкам. Мои собственные основные идеи и даже изобретения – увы, не рассчитываются «экономически», поэтому поощряются в основном похвальными грамотами…

 

Книга успешно окончена. При окончательном редактировании книги в издательстве аннулированы «правка» и купюры неграмотного рецензента – некоего доцента Грохольского, у которого знания по сварке относились ко временам царя Гороха. Ленинградский Машгиз, правда, из-за схода с дистанции Г. Б. Каблукова, успел вычеркнуть книгу из плана изданий 1967 года, не особенно надеясь, что оставшийся в одиночестве автор уложится в срок. Книгу печатают только в 1968 году, она моментально исчезает с прилавков. Я еле успеваю добыть для части десятка три экземпляров, которые строго распределяются по направлениям части.

Написать «нормальную» техническую книгу – не простое дело. Знать предмет вообще, и знать так, чтобы коротко и внятно изложить и нарисовать на бумаге, – «две большие разницы», как говорят в Одессе. Автору пришлось изучать массу книг и других источников. Кстати, сразу обнаруживаются «нормальные» книги и всевозможные компиляции, когда перепечатываются даже ошибки первоисточника. Особенно этим грешат общие справочники, написанные группой «товарищей» под общей редакцией именитого «светила», которому недосуг читать статьи «товарищей». Иногда в «нормальных» книгах нахожу ответы на нерешенные проблемы. Например, в тоненькой брошюрке нашел оригинальное решение: как сваривать без дефектов стыки алюминиевых труб. Простое и эффективное решение после проверки было немедленно внедрено на всех объектах.

 После написания книги, начинаешь понимать, как мало знал раньше о предмете, которым занимаешься, кажется, – вполне профессионально, и который, якобы, изучал в институте… Но нельзя сказать: вот теперь я знаю уже все: потому что «чем больше радиус знания, тем больше длина окружности соприкосновения с неизвестным»…

 

Кочки на гладкой дороге прогресса.

 

 

Напряженная работа не может обходиться без накладок и ЧП, которые потрясали не только лабораторию, но и всю часть. Расскажу только о двух.

Мы перешли на применение радиоактивных изотопов с мягким излучением и, к сожалению, – коротким периодом полураспада: они давали снимки более высокого качества. Старый рабочий контейнер с цезием-137, имеющим очень жесткое излучение и большой период полураспада, хранился на нашей базе в Североморске и не применялся. Я велел радиографу мичману Яковлеву В. Я. привезти его в часть для последующего захоронения. Несколько раз Яковлев не выполнял моего приказания, ссылаясь на разные объективные причины, пока я не стукнул кулаком по столу. Под Новый год он привез самолетом контейнер, доложив мне, что колодец, на дне которого хранился контейнер, дал течь, в него проникла вода и замерзла вверху. Колодец – это герметичный пенал из трубы, врытый в землю на глубину около двух метров. Яковлев раздолбил лед, заставил привлеченного солдата-строителя вычерпать оставшуюся воду, и извлек контейнер с изотопом. (По инструкции источник мог находиться в воде). Так как у него вышел из строя рентгенметр-дозиметр, то он просто вытер тряпкой мокрый контейнер, и в рюкзаке провез его на самолете из Мурманска в Ленинград «контрабандой», для экономии времени – не объявляя о радиоактивности своего груза.

Через некоторое время, уже в лаборатории, Яковлев доложил мне, что свой рентгенметр он исправил, но никак не может выставить стрелку на нуль. Меня как током ударило. Я схватил клюшку большого рентгенметра и приблизил его к Яковлеву. Прибор отчаянно затрещал, стрелка зашкалила. Живой человек и его одежда стали источником радиоактивного излучения! Особенно сильно излучали руки и одежда. Привезенный контейнер был уже помещен в наш колодец и закрыт свинцовой крышкой, но даже участок пола, где побывал контейнер перед загрузкой, сильно излучал.

Немедленно ушли телеграммы о радиационной аварии на Северный флот и вышестоящим командирам. Началась длительная и тяжелая работа по ликвидации последствий аварии и поисков виновных…

Приведу только ее итоги. Я отделался необычайно легко: получил строгий выговор в приказе. Самолет, на котором Яковлев летел из Мурманска в Ленинград, поймали в Челябинске и подвергли дезактивации (о дезактивации я еще напишу). Химслужба Северного флота выдолбила на нашей базе Сафоново возле Североморска 100 кубометров (!!!) мерзлого радиоактивного грунта, загрузила его в пластиковые мешки и захоронила как радиоактивные отходы. Солдат, черпавший воду, успел демобилизоваться. Его отловили прямо на свадьбе в Белоруссии и поместили в госпиталь. Завод-изготовитель радиоактивных источников для контроля сварки был признан главным виновником ЧП: источник не должен был потерять герметичность. Заводу пришлось изменить технологию изготовления оболочек для цезия-137, – вместо завальцовки донышек цилиндрической ампулы, стала применяться аргоновая сварка. Все старые источники цезия-137 были отозваны на завод.

Наша авария все же была небольшой, но и она попала под гриф «совершенно секретно». В СССР было много аварий и покрупнее, о чем мы узнали только недавно. Я даже не говорю о ядерных полигонах – Семипалатинском и Новоземельском и радиационной аварии на предприятии «Маяк». На Тоцких учениях прославленный маршал привычно послал войска «вперед!», – прямо в неостывшую зону атомной смерти. Как горестно заметил Пикуль, – чем больше убитых, тем больше в России славы полководцу. Только теперь «потери личного состава» прикрывались не войной за свободу и независимость Родины, а учебными целями, по принципу: «тяжело в учении – легко в гробу». Да и потери были скрытыми, «размазанными» по времени: разве поймешь, от чего заболел и умер потом бывший боец? Теперь, оглядываясь назад после Чернобыля, всем это кажется песочными играми в детском садике. За исключением погибших, для которых тот бой стал последним…

Тогда же маленьких радиоактивных источников было очень много, как и разгильдяев, ими пользующихся. Лаборатория сварки Главленинградстроя вообще потеряла на дороге два контейнера с изотопами. Веселенькую историю мне по секрету рассказал проверяющий чин из Центра. Под Москвой некий НИИ облучал для науки картошку мощными источниками кобальта-60. НИИ закрыли, и военные строители снесли бульдозерами бывшие лаборатории. Солдаты растащили по карманам блестящие цилиндрики. Несколько человек попали в госпиталь с диагнозом «членовредительство»: радиационные ожоги ног врачи сначала приняли за следы втирания керосина с целью освобождения от военной службы… Потом радиоактивные источники собирали по всей округе.

А теперь – о дезактивации. Одежду моего мичмана захоронили, как радиоактивные отходы, а его самого поместили в спецотделение госпиталя, и начали отмывать особо пораженные участки дважды в день специальными моющими и адсорбирующими растворами. Кожа его рук стала напоминать древний пожелтевший пергамент. Только через месяц такого мытья руки довели до нормы – не более 450 распадов в минуту на одном квадратном сантиметре кожи. А ведь период полураспада цезия-137 – около 34 лет! За это время его активность уменьшится только наполовину. Все наши беды произошли от малюсенькой ампулки диаметром 5 и длиной 12 мм! А как оценить масштабы радиоактивного заражения при взрыве атомной бомбы или Чернобыльского реактора, а заодно – эффективность дезактивации замшелой крыши или деревянного здания одноразовым поливом обычной водой от пожарного шланга?

Второе ЧП у нас произошло тоже на Севере, где мы сооружали базу атомных подводных лодок, точнее - все технологические устройства для обслуживания атомных реакторов субмарин. Важной частью этих устройств были подземные резервуары из нержавеющей стали для хранения жидких радиоактивных отходов. В этих очень ответственных сооружениях сварка должна быть особо надежной, поэтому все делалось очень тщательно, все швы просвечивались. Днище приваривалось к жесткому контуру, залитому в бетон, и светить сварку было технически невозможно. Специально обученные сварщики через каждые пять метров сварки заваривали в идентичных условиях т. н. стык-свидетель, который маркировался, регистрировался в журнале работ, затем подвергался металлографическим, коррозионным и другим испытаниям. При малейшем несоответствии качества стыка-свидетеля, сварщик отстранялся от работ, а его швы браковались и вырезались. Мы все сделали классно, но несколько преждевременно: резервуары еще не были нужны и около двух лет стояли пустыми и открытыми. Когда возникла потребность, и резервуары начали приводить в порядок, то на их днище обнаружили около 400 (!) темных пятнышек, под которыми металл легко разрушался. Появлялось расширяющееся сквозное отверстие, плотно забитое черной сажей. Первое впечатление было, что это металлурги выдали испорченный прокат, а монтажники, не проверив или умышленно, поставили его на самое ответственное место.

Началось расследование, поиски виновных; дело принимало облик вражеской диверсии со всеми вытекающими последствиями. Мы знали, что все делали хорошо, и грешили только на скрытый от наших глаз брак металлургов. Г. Б. Каблуков поехал в Институт стали в Москве, чтобы узнать, как это металлурги умудрились закатать в тонкий (3 мм) лист из благородной нержавеющей стали столько дефектов, и почему их не было заметно при монтаже и сварке? Вернулся он с просветленным лицом и подаренным учеными ребятами образцом. Блестящий кубик нержавеющей стали был пронизан насквозь пещерами и ходами, как сыр рокфор. При этом вся поверхность кубика вне язв оставалась полированной и блестящей. Так мы узнали о питинговой – точечной - коррозии нержавеющих сталей. Оказывается, в жидкой застойной среде к поверхности «нержавейки» цепляется ион хлора и начинается точечная коррозия. Образующиеся продукты коррозии (черная сажа) ускоряют саму коррозию, и она принимает лавинообразный характер – образует сквозные дефекты. Хлор-ионы есть везде, это, например, раствор обычной поваренной соли. Наш резервуар стоял открытым; строители, бетонируя наружные стены, не убрали деревянные конструкции внутренних распорок и опилки. Некоторые, особо утонченные натуры, использовали резервуар как туалет с замечательным уединением: попасть в него можно было только через верхний люк. Туда же попадали вода и снег, которые и образовали недостающий, но очень важный компонент головотяпства – застойную среду, – в прямом и переносном смысле…

Оргвыводы нас не касались. Касался – кропотливый ремонт бывшей отличной конструкции и несколько месяцев нервотрепки. Зато, как сказал юморист, - опыт есть. А еще раньше другой юморист говаривал: «Неучастие в политике не освобождает от ее последствий».

 

 О кризисе жанра и втором дыхании.

 

К концу 1969 и началу 1970 года вырисовалась такая картина: паровоз лаборатории летит вперед, нагруженный многочисленными проблемами военной монтажной части. Машинист и одновременно кочегар этого паровоза – автор этой писанины, инженер-майор и прочая и прочая…

У меня, очевидно, есть фатальная способность – накручивать на себя работы и обязанности, а также – ставать «любимчиком командиров», которые непрерывно бросают меня, и вместе со мной мое войско, – в бой. Все время забываю флотскую заповедь: «не давай умных советов начальству, а то тебе же придется их выполнять». Мало того: я без конца «вляпываюсь» во всякие работы и обязанности. Как мне пришлось быть банкиром и партийным функционером, я уже писал. А вот еще, всего лишь несколько, перлов-жемчужин из обширного перечня «внебрачных» работ, помимо основной.

Мощные кабели от двух ТП к лаборатории проложены, но, чтобы их подключить, нужен «ответственный за электрохозяйство». Изучаю ПТЭ и ПТБ, ПУЭ – это две толстых книги непростой науки. Сдаю очень строгий экзамен комиссии Ленэнерго. Поскольку я единственный такой грамотный, то автоматически стаю «главным по электричеству» всей части, отняв хлеб насущный у главного механика. Отнимаю у него заодно также ремонт всего электросварочного и газового оборудования – все равно в этом деле он ничего не понимает. Само собой: труборезные станки, фаскорезы и прочее для «околосварочных» работ мы также делаем и ремонтируем сами.

Радиоактивные изотопы только в лаборатории; автоматически я назначаюсь также «ответственным за радиационную безопасность» всей части.

В лаборатории нужна печь для сушки электродов. Напрягаемся, делаем сложное, но надежное и универсальное устройство: кроме электродов на нем можно сушить грибы, готовить пищу и обогревать помещение. Печь настолько всем нравится, что лаборатории приходится делать такие печки десятками – для всех объектов части.

В ПТО части бумаги и чертежи не помещаются уже в стандартные деревянные шкафы. Даю совет: вот у вас ниша, можно вписать туда металлический шкаф до потолка. Шкаф этот из гнутых профилей получается очень удобный и емкий, дверцы открываются и вдвигаются внутрь, не занимая пространства. Секретчик требует, чтобы дверцы закрывались на замок и опечатывались. Выполняем требование. Все получается просто и изящно, все бумаги заполняют новый шкаф меньше чем наполовину, работать стало легко и приятно… А лаборатория в дыму и копоти сооружает еще 32 (!) огромных шкафа для всей части, под размеры каждого кабинета…

.Боря Лысенко просит сделать подставку под телевизор: заводская тумба угрожающе шатается под весом почти стокилограммовой(!) «Радуги». Боря – мой свирепый начальник и близкий друг. Выкладываюсь в жанре технической эстетики в симбиозе с сопроматом: изобретаю для него прямоугольную массивную рамку, в углы которой просто вварены длинные, проточенные на конус ножки с белыми фторопластовыми шариками внизу. Конструкция «вылизана» и окрашена в черный цвет. Боря удивился видимой хрупкости подставки, попробовал отогнуть довольно длинную ногу, которая крепилась только в одном месте: она не шелохнулась. Утром пришел восторженный: тяжелый телевизор как бы парит в воздухе, но держится при этом чрезвычайно устойчиво! Надо ли говорить, что пришлось делать еще десятки таких подставок?

Вот на монтаже повреждают резиновую манжету в уникальном и дорогом устройстве поставки заказчика. Задание лаборатории простое: сделать манжету. Проектирую пресс-форму, изготовляем и доводим ее, изучаю требуемые режимы (время – температура) вулканизации резины. Нагреваем, выдерживаем. Разобрать форму невозможно: резина намертво приварилась к латунной форме. Только с третьего раза подбираем металл, – это нержавеющая сталь. Задача решена. В сознании начальства откладывается мысль: лаборатория может делать резиновые детали. Я понимаю, что отныне придется делать и резину, поэтому сохраняю в рабочей тетради все нужные параметры.

 

Вставка по обмену старым, но все же – полезным опытом. Очень нужная вещь рабочая тетрадь (в действительности – толстый журнал). Их у меня «возникает» несколько штук в год. Никаких отдельных теряющихся бумажек: ставишь дату и чиркаешь в тетрадь любые записи этого дня: задачи, чертиков, схемы, расчеты, заявки, главные эскизы, телефоны и фамилии. Здесь как в Интернете – найдется все! Заодно – и ответ на вопрос «когда?».

 

Монтаж ряда уникальных объектов целиком доверялся только лаборатории. Я уже упоминал объекты в Эстонии, Латвии и на Севере. Сравнительно небольшие объекты НИИ-13 под Выборгом, экранирование нескольких помещений ЭВМ в Ленинграде и Прибалтике, масса текущих работ, - тоже съедали время.

Катастрофически не хватает времени, но я уже привык, а, может быть, – даже люблю работать в таком режиме. Хуже другое: мне становится скучно.

Кажется: вот еще сделаю вот это, это и это, – и можно будет заняться работой для души и на перспективу. А перспектива, кажущаяся такой близкой и досягаемой, такой же и остается все время, как вершина в горах…

Эта вершина постепенно начинает прорисовываться в тумане повседневной толкучки. Случайно мне пришлось познакомиться с новым классом полупроводников – тиристорами: капитан Ваня Игольников из соседней части дал мне прочитать статью. Затем я где-то добыл «живой» тиристор и, из чистого любопытства, начал его испытывать. Поражали мощь и быстродействие тиристора в сравнении с громоздкими и медленными ртутными игнитронами, которые применялись в контактных сварочных машинах. Тиристоры могли бы решить многие проблемы сварки. Урывками, полуподпольно, я начал заниматься ими – тиристорами и проблемами.

 

Немного о проблемах. Во время работы над книгой я набрел на сборник «Проблемы сварки», из которого узнал, что существуют закритические режимы сварки, когда металл в сварочной дуге переносится не каплями, а струей. Капли же (около 30 в секунду) закорачивают дугу, после чего красиво взрываются, унося до 20% металла в брызги-потери. Но варить на закритических режимах нельзя: выделяется слишком много тепла. И еще: автоматы стабилизации в источниках тока слишком медлительны: они реагируют на возмущения (нарушения процесса) длящиеся около одной секунды. Я хотел решить две проблемы сразу: варить только на закритических режимах, чтобы избежать брызг. Чтобы избежать перегрева металла, – ток подавать отдельными импульсами. Автоматическое управление шириной (длительностью) импульса позволяло бы источнику тока реагировать на любые, даже микроскопические возмущения в дуге со временем порядка одной миллисекунды. Предварительные прикидки показали, что мне надо включать и выключать токи около 1000 ампер примерно 500 раз в секунду! Такое быстродействие могли обеспечить только тиристоры с совершенной системой управления. Сразу же обнаружились пробелы в моих знаниях по автоматике, математике и электротехнике, – пришлось их наскоро «штопать»…

Мне опять стали навязывать политзанятия с личным составом – это вообще скука несусветная. Пришлось выбрать альтернативу – занятия в университете марксизма-ленинизма на самом трудном – философском факультете. Неожиданно учеба там понравилась. Наши преподаватели, весьма неглупые люди, просто «оттягивались», вместе с нами залезая в дебри диалектики. Занятия философией в Доме офицеров можно пояснить диалогом Петьки и Чапаева. Василий Иванович тоже изучал диалектику, и объяснял ее Петьке, на примере решения простого вопроса: кого мыть в бане первым – грязного или чистого бойца. Простодушный Петька сказал: зачем мыть чистого, давай сперва помоем грязного. Василий Иванович диалектически доказал ему, что сначала надо мыть чистого: не загрязнится вода для последующего мытья грязного бойца. Петька согласился, но Чапаев опять опроверг и это решение, – тоже строго по диалектике, доказав, что сперва надо мыть грязного.

– Так кого же будем мыть первым? – задает уже экзаменационный вопрос Василий Иванович.

– А черт его знает, – совсем запутался Петька.

– Вот теперь ты усвоил, что такое диалектика! – обрадовался Чапаев.

Интересными и познавательными были занятия по научному атеизму: я впервые узнал не столько атеизм, сколько церковную иерархию и внутренние законы различных конфессий.

После года учебы в УМЛ положен был экзамен, который можно было превратить в сдачу обязательного кандидатского минимума, что я и сделал. Заодно уже подучил с репетитором и сдал такой же кандидатский минимум по иностранному – немецкому, конечно, – языку.

Вот теперь моя вершина и начала прорисовываться в тумане: надо было уйти из части, чтобы заняться высокой наукой, для чего я уже созрел гораздо больше, чем после окончания КПИ, когда мне предлагали ИЭС имени Патона. Куда уходить в погонах, которые невозможно снять, – было ясно: в ВИТКУ (Высшее Инженерно-техническое Краснознаменное Училище). Туда меня звал мой приятель, талантливый инженер-электрик Толя Орлов.

 

Памяти друга, ушедшего так рано. Полковник Орлов Анатолий Васильевич, офицер-монтажник, возвратившийся в свое училище, защитивший там сначала кандидатскую, затем – докторскую диссертацию. Толя – человек удивительно остроумный, открытый и дружелюбный, готовый всем помочь. Даже моего сына после окончания школы водил по всему училищу, уговаривал поступить туда. Орлов решал (и решил!) проблему запасного энергоснабжения ракетных стартов: аварийная дизельная электростанция при отключении сети должна запуститься и дать ток так, чтобы точные приборы не потеряли питание и его фазу даже на сотые доли секунды. Для опытов ему нужны были батареи мощных конденсаторов, которые я давал ему в аренду: такие «кандёры» делали только для импульсных генераторов в сварке.

Квартира Орловых была недалеко от лаборатории, его жена Оля долго работала в лаборатории, когда ушла Вера Пурвина. Однажды Толя окрашивал дома батареи. Ему не понравился цвет краски, и он попросил у меня немного «колеру». Для цветной дефектоскопии мы применяли ярко-красный судан-4. Я отговаривал Толю: судан этот ядовит, но он настоял. «Колер» получился на славу, художник был доволен. Через день он появился в лаборатории с круглыми глазами: на окрашенной батарее проступило множество «кровавых слез». О таких подлых свойствах нашего ядовитого красителя мы сами не подозревали…

Толя много сил потратил в самых высоких сферах (ЦК, Совмин), чтобы запустить в серию свое детище – аварийные генераторы. Категории эти – высшей степени секретности, поэтому результаты мне неизвестны. Долгое время он заведовал всеми научными исследованиями в училище. О его смерти я узнал случайно и поздно. Вдову и дочку по базе данных найти не удалось: жилье они поменяли, а Орловых – много в Петербурге…

 

Я был не очень высокого мнения о размахе и возможностях научной деятельности в ВИТКУ. На книгу по сварке преподавателя училища Урушева мне пришлось написать убийственную рецензию, в которой только сводная таблица ошибок и нелепиц превышала объем книги. Курс сварки для курсантов был всего 20 часов, а мы матросам давали около 200 часов только теории! В мастерских училища станки и оборудование стояли покрытые слоем музейной пыли: к ним курсанты допускались только «визуально».

Выпускникам этого, как мы шутили – «балетно-пехотного» училища приходилось по настоящему учиться только после выпуска: во время учебы их «долбали» в основном строевой и политической подготовкой. Немногие, как Орлов, достигали высот в профессии инженера. Большинство делало карьеру на командных должностях, дослуживаясь до звания «полковник минус инженер», успешно забывая куцые технические знания, полученные в училище. Толя Орлов меня успокаивал:

– Так ты же все и раскрутишь, как надо!

Раскручивать все с нуля было немного поздновато: я приближался к сорокалетию. Правда, я уже много знал, написал книгу. Спрятав совесть в карман, мог бы быстренько написать и защитить проходную диссертацию с грифом «секретно»: так делало большинство военных «преподов» в училище. Тогда, получив «кандидата наук», можно было бы заняться и самой наукой «для души». Решались бы и другие мои проблемы, например, присвоение очередного воинского звания. В родной части мне ничего «не светило»: у начальника лаборатории должность была майорская, как и у всех командиров групп.

Однажды, сидя на очередном собрании, я нарисовал картинку. Огромная арба, нагруженная до верху «проблемами сварки» с упряжью для трех лошадей. Обе крайние с надписями «Каблуков» и «Мокров» – пустые. Тянет тяжелую фуру одна средняя лошадь – «Мельниченко», согнувшись в три погибели. Для стимуляции его усилий впереди на оглобле висит «гайка» – очередная звезда на погоны. Так недостижимым пучком сена поощряют тяговые усилия ослов. Картинка попадает к командиру – Булкину, который ее внимательно изучил. Наверное, ему стали известны также мои телодвижения в ВИТКУ: он сам его окончил, и там у него все друзья-приятели.

Через пару дней Ефим Ефимович появляется в лаборатории и отводит меня в сторону для конфиденциального разговора.

– Что вам, Николай Трофимович нужно? – задает он вопрос, не ожидая от меня ответа. – Очередное звание? Оно у вас будет. Вам нужна исследовательская работа? Вы в лаборатории сейчас можете делать все, что вам нужно, чтобы написать и защитить любую диссертацию. Люди, помощники? Скажите, кто вам нужен, и я переведу его в лабораторию. Много текущей работы? Перекладывайте ее побольше на своих помощников. Если вам нужны приборы, оборудование, материалы – мы все приобретем. Свободные дни? Я вам предлагал их еще тогда, когда вы писали книгу. Вы думаете, что в ВИТКУ будут лучшие условия для работы, которую вы хотите сделать? Поверьте мне, я эту кухню знаю слишком хорошо, – там редко кому удается работать по настоящему, как хочется. Вы вложили огромный труд в эту лабораторию, у вас все есть здесь для работы. Работайте здесь, как вам хочется, ладно?

Командир доверительно берет меня за пуговицу: это у него знак доверия. Я тоже ему верю: он сделает все, что обещает. Я восхищен проницательностью командира: он понял мои неосознанные желания лучше, чем я сам. Предложить человеку, который изнывает от перегрузки работой, лечиться дополнительной работой! Это высший класс понимания человека, когда после разговора он уходит радостный, окрыленный, что ли (как бы). Немного завидую: у меня так никогда не получалось, часто я добивался цели грубо и примитивно, иногда ломая людей…

Мне действительно нужна новая работа, чтобы жизнь была интересной. Раздвоение мое кончается, я принимаю его условия и продолжаю работать по-прежнему. Но, – не совсем по-прежнему. Повседневная текучка становится просто неизбежным фоном, который требует затрат времени, но не душевных сил. Все остальное – для решения поставленной самому себе задачи.

Вскоре меня формально меняют должностями с главным механиком Володей Волчковым. Мне присваивают звание подполковника. В лаборатории появляются осциллографы, из молодых ко мне приходит грамотный техник-электронщик Саша Клюшниченко. Мы начинаем по настоящему осваивать управление тиристорами. Для начала надо построить выключатель на несколько сотен ампер, который мог бы включаться и выключаться раз 500 в секунду…