Канареечка жалобно поет.

 

Мы с Эммой переезжаем на Нарвский проспект к Марии Александровне. Маленькая комнатка позволяет взять нам только самое необходимое. Часть нашего имущества берут на сохранение соседи, часть мы раздариваем. Мы опять нищие и свободные (от имущества).

Утром мы разбегаемся, как обычно. Встречаемся поздно вечером. Готовить пищу негде, некому, некогда. Благо, совсем рядом фабрика-кухня, которая и была задумана для раскрепощения (открепощения от бытовых пут?) пролетарской трудящейся женщины…

По выходным очень хочется спать, но старый знакомый кенарь подхватывает еле слышную в репродукторе мелодию и разливается в ритме музыки трелями немыслимой для маленькой комнаты громкости. Выключить музыкального трудягу можно только одним способом: устроить ему «темную». Нет, нет, – мы не избиваем звонкоголосую птичку. Просто на ее клетку надо набросить непрозрачное покрывало. Птичке кажется, что наступила ночь, и пора заткнуться и спать. Если покрывало снять, птичка удивляется внезапному рассвету не дольше секунды, сразу же прочищает горло и начинает вокализы. Лично мне беззаботные трели не мешают ни спать, ни работать, и темная ей устраивается только по настоянию Эммы.

В длинные командировки на «арбузные места» меня не отправляют. Через некоторое время выясняется, почему не отправляют. На судоремонтном заводе в Росте я курирую заказ полигона: это супер бронеказематы, способные выдержать термоядерный удар. Я уже писал раньше, что мощные конструкции раскалывались и трещали, как хрустальные, без всяких нагрузок, прямо в процессе изготовления на заводе. Решение этой задачки – совершенно простое для человека, понимающего суть происходящего. Вот только таких понимающих не было среди тех, кто рисовал и делал конструкцию. Кстати, экономия на сокращении объемов сварки была такая, что на эти средства можно было бы подготовить нескольких толковых инженеров-сварщиков…

 

Вставка из технического будущего. Через несколько лет мне придется столкнуться с еще большим непониманием сути явлений при сварке сооружений, имеющих вообще исключительное значение для обороны страны. Трещала и пропускала воду стальная гидроизоляция глубоких шахт межконтинентальных баллистических ракет, – основного оружия ядерного сдерживания (возмездия? нападения?) СССР. Трещины в металлической гидроизоляции пропускали подземные воды, которые могли затопить 50-метровую шахту и вывести из строя могучую сложнейшую ракету более эффективно, чем ответный термоядерный удар… И это была не единичная ошибка какого-нибудь уникального проекта. Строительство порочной серии циклопических сооружений по всему Союзу зашло так далеко, что уже ничего нельзя было изменить в принципе. Я надеюсь еще рассказать об этом колоссальнейшем техническом недомыслии, выросшем на оптимизме невежества, хоть – и технического.

 

Всю зиму мы непрерывно готовимся к очередной экспедиции, и решаем кучу проблем. На полигоне намечается огромный объем работ, примерно в два раза превышающий объемы прошлого года. Офицеров, старшин и матросов теперь раза в полтора больше. Формально начальником нашего монтажного войска назначается инженер-капитан Сергей Семенович Демченко – пожилой, по нашим меркам, тотальник. Сергей Семенович – классический одессит. Под седыми волосами на красноватом лице слезятся небольшие голубые глаза. Их владелец всегда готов отморозить, отколоть, сбацать что-нибудь необычное, часто – музыкальное. На ледоколе Демченко встретился еще с одним одесситом, строительным майором. Их разговоры – это сказка.

– Ты знаешь Ньому, который лабал на Дерибасовской?

– Он меня спрашивает! Я не знаю Ньому! А Изю-саксофона ты помнишь? – два одессита предаются воспоминаниям с такой яростью, что посторонним кажется, что вскоре эти дебаты перерастут в элементарную драку. Однако, обнаружив, что оценки несусветных глупостей Изи-саксофона у спорщиков совпадают, они опять переходят к мирной ностальгии.

На ледоколе радио исполняет миленькую песенку с журчащей мелодией «Джонни» на английском языке. Немедленно два одессита, не изменяя мелодии, слегка приближают ее текст к нашим реалиям:

 

(украинский текст произносится в нос, с совершенно «лондонским» акцентом)

Джоннi iзибуль формiе…

 (это, кажется, уже по итальянски)

Па-а-а, –

(последний звук очень похоже изображает тотальный удар медными тарелками и большим барабаном).

Сергей Семенович не особенно вникает в технические дела, но замыкает на себя все связи со строителями и портом, что здорово облегчает мне жизнь, хотя бы из-за экономии времени. Работать стает легче: я занимаюсь только будущими проблемами монтажа. Однако Шапиро меня сразу возвращает на землю, предупреждая, что Демченко является только номинальным начальником экспедиции – «для политеса» и для связи с высшим командованием, - очевидно, из-за наличия седины и более высокого звания, а вся ответственность за дела экспедиции попрежнему лежит на мне. Даже, несмотря на вопиющий дефицит звезд на моих погонах.

Вставка на тему «Звание – сила». С моим воинским званием дело обстояло кисло. Если всем офицерам, окончившим училища, очередное звание присваивается через два года (конечно, – если занимаемая должность «соответствует» запросам жаждущего более высокого звания), то нам, тотальникам, – только через три. Для должности старшего офицера отдела, на которой я числюсь, предусмотрено воинское звание «инженер-капитан», но я не могу получить даже звание старшего лейтенанта, пока не «выбегаю» три года. Даже если соискатель звания будет командовать полком или целой армией. Чернопятов уже с отвращением смотрит на мои погоны с маленькими двумя звездочками. Их сиротство несколько скрашивают скрещенные молоток и ключ, которые положены только инженерам.

По команде Чернопятова отдел кадров заранее готовит все бумаги на присвоение мне высокого звания «старший лейтенант». 30 декабря 1957года истекает трехгодичный срок моего лейтенантства, и все бумаги на присвоение звания чуть ли не нарочным отправляются в Москву. Обычно такие мизерные звания младшим офицерам присваивались замами министра элементарно, и на все процедуры уходило около недели.

Проходит неделя-другая, затем – месяц, затем – второй и даже третий нетерпеливого ожидания. Наконец в секретную часть (все дела по кадрам идут под грифом «секретно») приходит бумага с простеньким вопросом: на каких таких основаниях инженер-лейтенанту Мельниченко Н. Т. командование части хочет досрочно присвоить воинское звание «старший инженер-лейтенант»?.

 Все стают на уши: о чем разговор, если человек влачил свое высокое звание «лейтенант» целых три года??? Вскоре шарада решается: трехлетний срок истек 30 декабря в 24-00, следовательно, представление, подписанное тем же 30 декабря, т. е. до 24-00 является представлением о «досрочном» присвоении…

Вот это «dura lex, sed dura»! А «дуры» и «дурики» из отдела кадров, как профессионалы, должны были это знать?! Все документы с чертыханием перепечатываются (о, грохочущие Ундервуды, где надо из-за одной маленькой ошибки все надо перепечатывать!) с датой 31 декабря и отправляются «в обратный зад»… Звание старлея (и соответствующую денежную прибавку) я получаю месяца на четыре позже других…

Проблема командования людьми старше по званию, по возрасту или по обоим признакам, конечно, существует. Особых комплексов с этим у меня не было, и, если занимаешься с нормальными людьми просто делом, то и проблем «кто есть ху» обычно не возникает. Как правило, это понимали и старшие по званию. Например, две экспедиции моим очень лояльным подчиненным был майор Петров, «Капитоныч». Кстати, в экспедицию 1958 года мне для оформления нарядов и разных бумаг был назначен мой непосредственный начальник майор Никита Павлович Байдаков – мужик достаточно вздорный и «тягучий», если можно так выразиться. Байдаков числился зам начальника производственно-технического отдела, в котором я был всего лишь старшим офицером. И вот, на время экспедиции, я оказался его начальником. Но даже с таким человеком мне не пришлось «меряться погонами», а просто обуздывать его гнусный характер, о чем расскажу дальше. В начале нашей офицерской службы старше нас по возрасту были почти все сверхсрочники. И тут выяснения отношений были только в отдельных случаях, например – у людей типа чрезвычайно беспомощного Севастьянова. У меня такой случай был только один, в прошлом году, – с мичманом Шабаниным. А когда сверхсрочниками ставали матросы, выращенные нами «от сохи» до классных специалистов, тут уже никаких вопросов по отношениям не возникало вообще…

Люди, которые свое суждение о порядке и взаимоотношениях в армии составляют после просмотра довоенных фильмов, жестоко ошибаются. Там все показано так, как должно быть по строевому уставу. «Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?»; «Разрешите идти?»; «Так точно!»; «Никак нет!». После каждого, строго уставного предложения, руки военных автоматически дергаются «под козырек». Однако, неправы будут и те, кто представляет армейскую жизнь по современным чернушным фильмам, показывающим беспредел. К сожалению, нельзя сказать, что истина лежит посредине: эта «правда», возможно, будет правдой только в статистическом смысле. Да и то с поправкой на «переживаемый момент». В действительности – все «имеет место быть», и все зависит от командиров – как официальных, так и неформальных…

 

Работа над будущими ошибками.

 

 

 Для экспедиции на полигон Новой Земли готовятся конструкции, люди, материалы, инструменты, оснастка. Все недостаточно продуманное, плохо подготовленное придется решать на месте большой кровью. Основное составляющее этой «крови» – драгоценное время. Меня особенно заботит монтаж двух объектов. Один из них – стальная тридцатиметровая вышка с лифтом – новый ПУИ. Конечно, никаких кранов такой высоты у нас нет, значит надо поднимать уже готовую вышку. Два трактора вполне справятся с таким подъемом десятитонной «дурынды» (это – «по монтажному»). Трудность заключается в том, что вышка после подъема должна быть приподнята, чтобы отверстиями своих четырех опор «сесть» на анкерные болты большого диаметра, торчащие из железобетонных фундаментов. Кроме того, в начале подъема возникают большие боковые усилия, которые надо нейтрализовать. Пришлось изобрести и сделать на заводе хитрые съемные шарниры, которые решают все нестыковки.

Но это не задачи, а задачки, по сравнению с постройкой второго ПУИ. Это уже целый цех. Его несущие конструкции – шесть П-образных рам из шести- и десятиметровых сварных балок, раскрепленных связями из тяжелых уголков. «Пятки» рам привариваются к закладным частям бетонных анкеров. В принципе – ничего необычного. Просто несколько тяжеловесный каркас заурядного сооружения – примитивного параллелепипеда высотой 6 и шириной 10 и длиной около 30 метров. Выставляй и раскрепляй одну раму, затем автокраном начинай последовательно наращивать остальные рамы и связи между ними. Думаю, за неделю-другую монтаж таким способом можно было бы выполнить.

Мешало одно, всего лишь – одно, обстоятельство: сооружение строилось прямо на краю воронки от предыдущего взрыва. Взрыва не простого, а ядерного, когда даже обычная земля ставала источником мощного радиоактивного излучения. Правда, чтобы ослабить излучение, вся площадка строительства нового ПУИ должна быть засыпана слоем песка 0,6 метра. Считалось, что это мероприятие ослабит радиацию участка до некоего расчетного уровня, который позволял бы людям находиться и работать в зоне. Наверно – время работы было ограниченным, но достаточно большим. Где-нибудь за семью печатями секретных отделов хранились расчеты нашего облучения и допустимого времени пребывания в зоне. Из этой гипотетически умной и гуманной бумаги к нам, исполнителям, донеслись только две команды: «надо» и «давай».

 

За истекшие годы моя наивная вера в расчетную справедливость миропорядка изрядно потрепалась. Но тем ярче воссияла бессмертная истина: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Пока готовились к третьей экспедиции, пришло понимание, что самая наша болезненная точка – это монтаж основного ПУИ на воронке. Эту работу надо выполнить не просто быстро, а очень быстро, если уж ее приходится делать в таком веселеньком месте. Цель проектировщиков и испытателей была простой как репа: собрать ПУИ как можно ближе к прежнему центру, чтобы не надо было переориентировать все сооружения полигона. Это была бы колоссальная работа, которая по длительности не уложилась бы в арктическое лето. Значит – ПУИ надо сажать на прежнее место. Помеха этой идее – высокий уровень радиоактивности. Решение: засыпать песком. «Расчетная толщина слоя песка для ослабления излучения в «n» раз – 60 см (0,6 м). Расчеты доз получаемых личным составом при 8-ми часовом рабочем дне в течение «к» дней, требующихся для строительства – прилагаются. Они не превышают допустимых доз, согласно Приказу МО № 00… от … года».

Решение – есть. Реальность его выполнения с точки зрения безопасности людей уже никого не интересует. Не важны жизнь и здоровье отдельного человека. Надо. Давай.

 

Атомное отступление. Примерно такой бумагой могла быть решена необходимость и возможность нашей работы на атомной воронке. С 1986 года жизнь преподнесла нам пример гораздо более яркий. В апокалипсическое атомное пекло Чернобыля посылались руководством и шли добровольно люди на безусловно смертельный риск. С одной очень существенной разницей: в Чернобыле надо было тушить мировой, невиданный раньше, пожар, угрожающий всему живому на земле. А тогда, в 1958 году, мы просто готовили очередной физический эксперимент с оружием, один из сотен других. Здоровье и жизнь людей, делающих это, можно было бы поберечь элементарно просто, несколько увеличив материальные затраты. Эти мысли приходят только сейчас, после того как умерло большинство моих матросов и старшин, которые были моложе меня. Какими-то судьбами я жив до сих пор, хотя получал всяких вредностей даже тогда больше, чем они, плюс дополнительных четверть века профессиональной работы с радиоактивными излучениями…

Еще раз повторюсь: эти мысли приходят сейчас. Тогда почти ничего на эту тему мы не думали. Недавно прошла большая война, когда по приказу Родины, за ее свободу, миллионы людей бросались на огонь пулеметов и разрывы снарядов, где и находили свою смерть. А наш национальный герой, прославленный маршал, так размахался, что уже в мирное время, во время учений, бросил войска в «учебную» атаку прямо на атомный гриб…

Мои ребята и я – люди военные, подневольные, – не воевали, а просто строили в несколько необычных условиях. Пули же направленных на нас пулеметов были не видны и не слышны, а смерть – отсроченной и не очевидной. Сколько моих ребят уже ушло, сраженные этими невидимыми пулеметами из иного, параллельного мира…

 

Современная вставка во вставку – о чернобыльских последствиях. Недавно, в августе 2005 года, в газете «СПб ведомости» я прочел перепечатку отчета английской комиссии от лица ООН о последствиях чернобыльской катастрофы спустя 19 лет. Вся статья, очень охотно перепечатанная многими российскими (и другими?) газетами, дышит ласковой укоризной: все хорошо, зачем было так волноваться? Ну, умерли после Чернобыля около сотни человек, получивших огромные дозы. Ну, заболели раком и поумирали  те, кто пил молочко от коровок, которые паслись на очень уж радиоактивной травке. Зачем же они пили это молоко? Массовой лейкемии ведь не было?! Да и раком болели почти не намного чаще обычного. Ну, там еще заболевания щитовидной железы. Так надо же было сразу принимать йод, олухи нерасторопные.… Ну, а всякие другие болезни – и так бы были. И живут спокойно люди, не пожелавшие уйти с зараженной территории, которая сейчас не так уж и заражена в сравнении с обычными городами. А вот подлинная проблема после Чернобыля – паразитическое существование отселенных из зоны людей, которые привыкли «халявно»  жить на государственные пособия…

Точно так же в стремлении «на халяву» «урвать для себя льготы» обвинил нас, испытателей ядерного оружия, так называемых «ветеранов подразделений особого риска», некий гнусный и малообразованный депутат, которому мне пришлось давать отповедь. Ни одна газета не сочла возможным опубликовать этот ответ! Только один человек подал в суд на депутата и использовал мой труд!

Не будем негодовать по поводу сволочизма йеху, вооруженных авторучками: они выполняют заказ хозяев жизни. Постараемся извлечь зерна истины из кучи дерьма. Первое: массовой и немедленной гибели людей, подвергшихся радиоактивному облучению и заражению, – не было. Им не пришлось испаряться десятками тысяч, как жителям Хиросимы. Сотни погибших – не в счет для любителей глобальных катастроф. Это, дескать, проблемы семей и родственников погибших, а не мирового общества. Отдаленные последствия, всякие «обычные» болезни, тем более начинавшиеся «до того» – тоже не в счет. Ну, например, болезни «опорно-двигательного аппарата», которые торжественным голосом Левитана по сто раз на день обещает вылечить очень дорогим «исцелином» некий высокооплачиваемый рупор аптечного лобби. «Деньги давай!» –слышится главная мысль в обещаниях сытого и вальяжного баритона… Разве может бедная бабуля подвергать дорогостоящему лечению целый «опорно-двигательный аппарат»? Ей бы хоть немного унять невыносимую боль в ногах и спине!

Очень хочется выдернуть у владельца вальяжной глотки нижние детали «опорно-двигательного аппарата» (ноги) и врезать ими чуть повыше – по наглой высокооплачиваемой морде (морде лица). Или пожелать самим производителям «Исцелина» и их рупорам почувствовать нужду в исцелении опорно-двигательных аппаратов…

Мне кажется, что можно сделать и второй вывод: об удивительной приспособляемости человеческого организма к неблагоприятным условиям, в том числе – к высокому уровню радиации.

 Например, древние люди вымерли бы в копоти и смоге современных городов. А мы – живем, и даже наслаждаемся. Можно написать (если еще не написаны) и диссертации о пользе грязного воздуха и всяких излучений для развития человечества: ускоряются полезные мутации. И, вообще, быть о трех головах, – это так удобно и престижно. Да и ядерная война не так уж и страшна. Если, конечно, не пить легкомысленно молоко «после того». Или использовать только коров, которые самостоятельно будут различать уровни радиации и жевать травку, имеющую радиоактивность не более Х бэр/час…

Аффтары, выпейте йаду, разбейте себя апстену, саббаки!

 

Всеми силами шевелю серое вещество и его извилины: пытаюсь придумать, как можно ускорить монтаж цеха ПУИ. Перебираю десятки технологий монтажа. Везде требуется работа автокрана, еще лучше – двух. Можно из балок собрать раму, затем поднять ее одну трактором. Потом эту раму надо точно выставлять, раскреплять, начинать монтаж связей (всяких укосин и распорок) другим краном…

Чтобы избежать длительных раскреплений и выверки, надо бы поднимать все рамы каркаса одновременно. Известен так называемый «подъем гармошкой». Начинаю считать. Начальное усилие подъема моих конструкций – 80 тонн. Это тяговое усилие 10 тракторов С-80, работающих идеально синхронно, т. е. 11 – 12 реальных тракторов. Плюс минимум один трактор с обратной стороны для удержания поднятых рам в мертвой точке. А трос для 80-ти тонн потребуется толще моей руки. Соединить армаду из 13 тракторов тоже будет непросто и потребует уйму времени. Очень тяжело обеспечить ее синхронную работу. Да и где мне взять 12 тракторов? Автокран тебе дали? Вот и работай.

Начинаю просчитывать по времени десятки вариантов монтажа. Каждый последующий вариант позволяет ускорить работу, но все по крохам. Очень уж много времени надо для промежуточных выверки и раскрепления рам. Снова и снова возвращаюсь к схеме одновременного подъема, и снова убеждаюсь в ее неосуществимости по практическим соображениям: слишком большие начальные усилия…

В отличие от людей гениальных и талантливых, которые мгновенно находят решения сложных и больших задач, я свои маленькие задачи могу решать только после относительно длительных размышлений, когда начинаю понимать истинную сущность проблемы. Моя проблема заключалась в словах «начальные усилия». Именно начальные усилия были слишком большими, что не позволяло выполнить одновременный подъем всего каркаса.

Решение проблемы пришло ночью, во время очередной долбежки льда ледоколом, как будто откуда-то извне. Как ясно из предисловия к этому опусу, – это мои слабые мозги в это время прикоснулись к тонкому миру, где все задачки уже решены давным-давно.

Зачем поднимать все рамы сразу? Чтобы не заниматься промежуточным выравниванием и раскреплением. В процессе подъема огромное тяговое усилие уменьшается до нуля по мере приближения рамы к вертикальному положению. А что, если поднимать только одну, первую, раму? Когда она займет почти вертикальное положение, натягиваются заранее запасованные стропы точной длины и рама становится падающей стрелой для подъема второй рамы. Вторую можно использовать для подъема третьей, и так до последней рамы… Все рамы в конце подъема должны одновременно занять вертикальное положение!

Я чувствовал, что набрел на решение: надо поднимать рамы последовательно, «каскадом». Опасность крылась в том, что усилие подъема, очень небольшое сначала, должно возрастать к концу подъема. До каких значений? Может быть, понадобится опять полтора десятка тракторов? Надо было считать!

При ближайшем рассмотрении этот расчет оказался таким же трудным, как и подъем. Все рамы во время «каскадного» подъема непрерывно меняли углы, следовательно – менялись и усилия. Чтобы посчитать точно, нужны были таблицы тригонометрических функций, логарифмов и т. п., и т. д. Или – современный простой инженерный калькулятор, о котором тогда даже фантасты не мечтали…

Хорошо нас учили в КПИ! Я вспомнил диаграмму Максвелла – Кремоны, которая графически решала эту задачку. Как известно из моих приключений при сдаче экзаменов за друзей, сила есть вектор, а ее направление – направление троса. Замыкая многоугольник сил (в статике их сумма всегда равна нулю), получаем в масштабе все величины, обходя при этом «бочком» измерения углов и расчетов синусов-тангенсов…

Все получалось. Всю махину можно было поднять двумя тракторами, причем – в конце подъема один трактор можно переставить с другой стороны для страховки от «перебора». Первую ночь на ледоколе я спал с удовольствием.

 

Путешествие в начало координат.

 

 

Прекратился лязг гусениц нашего вездехода: мы приехали прямо к деревянным гнездам бывшего палаточного городка. Четверо вылезли из железно-брезентового нутра ГТС-ки и осмотрелись. Четверо – это Демченко, Байдаков, Лева Мещеряков и я. Перед нами были холмы, спускающиеся к белой равнине. Белая равнина – это синее море, еще скованное льдами. Холмы берега покрыты тонким слоем снега с большими проталинами, обнажающими серую землю. Серый тихий день, солнце где-то за тучами. Хорошо уже то, что светило работает на нас круглосуточно, это вдохновляет.

Палаточный городок, где в прошлом году жили наши матросы и строители, находился метрах в трехстах выше по берегу от нашего командирского балка – домика на санях с печкой между двумя жилыми отсеками-купе. А вот непосредственно возле домика была Главная Нулевая Точка – начало координат. Здесь, на башне из толстых бревен, которая называлась ПУИ – Пункт Установки Изделия, и располагалось Его Величество Изделие.

Сейчас знакомый пейзаж в направлении замерзшей бухты совершенно преобразился и стал неузнаваемым. Мы находимся метрах в трехстах от центра взрыва (все грамотные умники применяют красивое слово «эпицентр», которое можно было бы применять, если бы взрыв был подземный или воздушный). Но высоту около 4-х метров, на которой находилось еще спящее Изделие, вполне можно считать поверхностью земли, конечно, – чтобы не терзать высоконаучную приставку «эпи».

Внимательно осматриваем остатки палаточного городка. Что же с ним произошло после времени «Ч»? А ничего особенного не произошло. Деревянные гнезда (фактически – настилы для пола палаток) – как стояли, так и стоят, точнее – лежат. Неподвижен также большой настил для посадки вертолетов. Ага, вот разрушения: кирпичный дымоход палатки-кухни аккуратно разрезан пополам, и верхняя половина стоит вертикально рядом с нижней.

Мы удивлены и даже разочарованы такой слабостью Изделия, которому отдали так много сил в прошлом году. Обращаю внимание, что обнаженная земля густо посыпана деревянными палочками, похожими на закругленные обломки карандашей или деревянные малюсенькие сосиски, которые долго обкатывались в каком-то барабане. Понимаю, что эти «карандаши» образовались из массивных деревянных стоек ПУИ, и поражаюсь, что на них нет и следа какого либо нагрева… Как можно было «холодным способом» так разделать бревно?

Начинаем перемещаться к центру, то бишь, – к месту, где стоял наш с Левой домик в прошлом году. Внимательно осматриваем землю. Демченко поворачивается к замешкавшемуся Байдакову:

– Никита! Ты что разгуливаешь как фраер? Разве не видишь, как тебе рентгены яйца отжигают? Мы то уже застрахованы.

Никита белеет от страха. Он уже наглядно видит коварные рентгены, которые «отжигают» столь нужные органы. Ничего такого не было в уютной комнате ПТО, где он последние два года работал, сидя за удобным столом.

– А что мне делать?

– Ходи только по снегу: он задерживает радиацию!

Байдаков принимает все за чистую монету (возможно, в целом она и была самой чистой в этой грязной зоне). Никита Павлович начинает петлять по снегу как заяц, обходя проталины. Мы потешаемся от души, и гордо движемся по прямой к атомной воронке. Мы – застрахованные: «что нам пули, если нас снаряды не берут» (в подлинной непечатной поговорке рифма лучше).

Мы стоим на краю воронки. Это правильный опрокинутый конус. Его скругленная вершина находится на глубине метров 15-ти; почти правильная окружность вверху имеет диаметр около ста метров. Ничего особенного, так сказать – циклопического: просто – круглая впадина довольно правильной формы. Необычное видится только хорошо знавшим, что в этом месте был твердый бугор с выступающими на поверхность скалами.

Вокруг стоит мертвая тишина. Ничего живого нет вокруг, хотя кажется, что какое-то напряжение разлито в неподвижном окружающем воздухе.

Очень хочется попробовать твердость слегка заснеженных откосов воронки, но даже неунывающий Демченко спохватывается:

– Пошли отсюда, мужики!

Мы уходим от воронки другой дорогой – ложбинкой вдоль берега. Здесь стояла цепь датчиков давления с самописцами. Дырчастые цилиндры («горшки») с приборами мы крепили к большим двутаврам, на глубину два метра заделанным в скальный грунт. Горшков нет и в помине, а вот двутавровая балка – вся снаружи. Она свернута в невообразимый узел, как будто твердая сталь стала мягким тестом в руках шаловливого великана. Я никак не могу представить себе воздух, который способен так исковеркать стальной двутавр…

Уже через неделю – другую вокруг нашего центра координат безвестные строители выроют ямки, воткнут туда столбы, натянут на них колючую проволоку, а мы установим и подключим светильники по всему периметру. Я долго не мог понять: для чего нужно столь трудозатратное сооружение на сверх засекреченном островном полигоне? Затем меня осенило: ограду потребовали местные Штирлицы, чтобы создать непреодолимое препятствие для шпионов.

И станет этот район называться «зона». И каждому входящему или въезжающему туда «сталкеру» будет положен «слепой» дозиметр. На выходе из зоны такой дозиметр прикладывается к измерительному прибору. Его показания тщательно закрываются от владельца дозиметра и записываются в некий секретный гроссбух.

 

Вставка из будущего. Когда нам надо было подтвердить, что мы были ТАМ (как будто мало было приказов по частям и различных допусков, которые, по идее, должны храниться много лет), я вспомнил о журналах регистрации доз облучения. Это же первичные документы, из которых мы заодно бы узнали, сколько этих самых рентген мы тогда получили. Поисками занялись друзья и просто заинтересованные офицеры из в/ч 31100 – Шестого управления ВМФ, которое ведало всеми испытаниями. Они перерыли все в своем хозяйстве. Журналы блистательно отсутствовали – везде. А ведь по данным этих журналов некоторых матросов и офицеров отстраняли (!) от работы в зоне, когда они набирал выше порога, известного только кой-кому…

 

Работали в зоне все в своей одежде, которая очень хорошо пропитывалась «окружающей средой», да и всеми остальными днями недели – тоже. Чтобы не разносить секретную субстанцию и «заразу» одновременно по всей территории, почему-то особое внимание было обращено только на чистоту обуви. Ее положено было дезактивировать в «обрезе» – 200-литровой бочке с вырезанной крышкой, полностью врытой в землю и заполненной водой.

Теперь, с высоты прожитых с радиоактивными веществами лет, я понял, что если бы некие диверсанты задумали распределить радиоактивный концентрат по всей территории полигона, то они не смогли бы изобрести более эффективный и простой способ. Вода в этом обрезе не могла меняться физически, поэтому концентрация радиоактивных веществ в ней непрерывно повышалась. Если туда сунули сапоги, которые еще недобрали субстанции в зоне, то бочка щедро компенсировала это упущение. И тогда шагающие сапоги высевали свой заряд везде, где ступала нога этого человека. А ступала она везде и помногу раз…

Забавно-трагический случай с этой бочкой произошел у Шапиро. Выходя из зоны, он тоже решил ополоснуть выданные резиновые сапоги, но, как нормальный человек, подумал, что там поставлено мелкое корытце, и решил стать на его дно. Немедленно он опрокинулся в бочку, не найдя опоры. Я успел удержать его, но одна брючина стала мокрой, а в сапог налилось воды. Я всплеснул руками:

– Ну, все, Александр Михайлович! Теперь вас Мария Яковлевна выставит из дома точно!

Шапиро недовольно уставился на меня. Весь огромный юмор с него слетал мгновенно, когда речь шла о нем лично:

– Чего болтаешь?

– Да не болтаю я, товарищ командир! В этой бочке уже полбомбы растворено, так что кое-что из вашего имущества может сразу же отвалиться…

Это была моя маленькая месть за необузданные высказывания тов. командира, о которых расскажу дальше. Шапиро немедленно потерял остатки хорошего настроения и начал очередной разнос наших порядков. Увы, во многом он был прав.

 

Вставка из прошлого – о будущем. Вот что написал об атомной бомбе глава Объединенного совета начальников штабов, военный советник двух президентов США, адмирал флота Уильям Леги (Leahy W. D.), после того как американцы испытали две атомные бомбы на японских городах – Хиросиме и Нагасаки.

«Я понял, что моя первоначальная ошибка в недооценке эффективности атомной бомбы была предопределена длительным опытом работы с взрывчатыми веществами в военно-морском флоте. Я был артиллеристом по специальности и одно время возглавлял Отдел вооружений в военно-морском министерстве. «Бомба» — неправильное слово применительно к этому новому оружию. Это не бомба. Это не взрывчатка. Это ядовитая вещь, которая убивает людей смертоносным радиоактивным излучением больше, чем генерируемой ею взрывной волной.

Смертоносные возможности атомной войны в будущем ужасны. Я лично чувствовал, что, применяя это оружие первыми, мы заимствовали нравы, типичные для варваров эпохи мрачного средневековья. Меня не учили воевать подобным образом, и войну нельзя выиграть убийством женщин и детей. Мы первыми стали обладателями этого оружия и первыми использовали его. Можно не сомневаться, что потенциальные противники будут иметь его в будущем и что атомные бомбы когда-нибудь будут использованы против нас.

Вот почему как профессиональный военный, более пятидесяти лет находившийся на службе у своего правительства, я, заканчивая свой рассказ о войне, с опасением всматриваюсь в будущее.

Эти новые концепции «тотальной войны» по своей сути отвратительны для солдат и моряков моего поколения. Применение атомной бомбы в войне отбросит нас в смысле жестокости по отношению к гражданскому населению назад ко временам Чингисхана».

(Вторая мировая война в воспоминаниях, М., ИПЛ, 1990, с.435)

 

Через несколько дней мне пришлось побывать на другой стороне воронки, – там, где были расположены основные сооружения с оборудованием, смонтированные нами в прошлом году. Мы уже знали, что «гриб» после испытаний вытянулся вверх наклонно (вверху был сильный ветер), и обильно «высеялся» на землю именно в этом направлении. О цифрах и уровнях – речи нет, и не может быть в принципе. Это глубоко секретные сведения, и нам, непосредственным «потребителям» радиации, нельзя даже интересоваться ее значениями. Конечно: меньше знаешь – лучше спишь. Особенно, если и просыпаться уже не надо…

Снега на ровных местах осталось мало: он будет сохраняться все короткое лето только в глубоких долинах. Мы открываем бронедвери сооружений, тронутые налетом ржавчины и крепко прилипшие к резиновым уплотнениям. Внутри – беспорядок, свидетельства бешеного темпа работ. Офицеры «науки» посещали эти сооружения сразу после времени «Ч», чтобы снять показания приборов или даже забрать сами приборы, которые могли погибнуть при зимовке. Воздух, который пахнул на нас из сооружений, имеет непередаваемый запах, который не могу забыть спустя десятилетия. Так, именно так, пахнут атомы.

 

Разворачивайся в марше!

 

В третий раз работать гораздо проще: все известно наперед. Если что-то еще не готово к монтажу, я немедленно переключаю ребят на другую работу, которую можно делать уже сейчас. Новый ПУИ – 25-метровую вышку с лифтом, поднимаем так себе, между прочим. Автокраном вышку собрали и выверили внизу, пока строители сооружали еще фундаменты. Затем без проблем дернули двумя тракторами и раскрепили. Конечно, прекрасно сработали специальные съемные шарниры, которые я сделал еще в Ленинграде.

Неприятности начались на ровном месте: один механизм лифта, сделанный точно по чертежам, не хотел работать вообще. Дело в том, что лифт с ручной лебедкой, должен был поднимать на высоту 25 метров Ее Величество Изделие. Предусмотрена была такая опасность: тяговый трос обрывается, но лифт остается почти неподвижным, – срабатывают аварийные ловители. Этот нехитрый механизм мы видели, но испытать не могли, пока башня находилась в лежачем виде. Нужна была гравитация не вообще, а направленная вниз по оси. Таковая появилась только после подъема вышки в вертикальное положение. Сделали «модель ситуации»: лифт с грузом около 0,5 тонны поднимаем на метр, привязываем веревкой, которую обрезаем после освобождения троса. Лифт пролетает один метр и со страшной силой разносит подушку из досок. Хорошо, однако, что лифт поднимали не очень высоко, и загружали не само Изделие…

 Механизм оказался неработоспособным. Надо было докладывать генералу Барковскому. Он бы вызвал конструкторов, получил бы от них решения, которое затем надо было бы выдать в виде чертежей, а затем заказать и сделать на заводе. Работы на месяц-два при самых бешеных темпах. «Такой хоккей нам не нужен».

Начинаю вникать. Выясняю, что недостаточен вес противовесов, которые сжимают захваты на направляющих после обрыва лифта. Матросы ищут и находят подходящие болванки на свалке, привариваем их для утяжеления противовесов. Теперь захваты зажимают слишком хорошо: даже не дают поднимать лифт. После второго «обрезания» лифт начинает функционировать как надо. Вместо мероприятий и ожиданий на два месяца – часа три работы. Ребята мои вертелись, как черти: под их руками оживал монстр…

 

Примечание на тему: «Не дай, Бог!». Мне часто приходилось принимать такие вынужденные решения на грани или даже далеко за гранью фола, всегда – при недостатке времени и требующихся ресурсов. К счастью, все они оканчивались для меня более-менее благополучно, во всяком случае – без уголовных оргвыводов. Правда, всегда находились умники, которые считали, что надо было сделать лучше и не так. И они, конечно, правы, но правы вообще, а не в тех условиях, месте и времени. Но вот представим, что Изделие действительно бы оборвалось, а мои скороспелые ловители бы не сработали… Или рухнул бы с человеческими жертвами 5-ти тонный кран, которым мне пришлось однажды поднимать целых 12 тонн? Спасибо тебе, Господи, что ты пронес чашу сию мимо уст моих!

 

Завершение монтажа ПУИ и его сдача заказчику меня здорово развеселили. Работающий лифт надо было сдавать флотскому Гортехнадзору. Приехал капитан второго ранга, который нас начал дотошно допрашивать – как и что. Он был с нами очень суров. Я, как мог, отвечал на все его вопросы, но он оставался недоверчивым и подозрительным. Я простодушно предложил:

– Так пойдем и посмотрим натуру.

Начальство я пропустил вперед. Всего-то надо было подняться на 25 метров по стальной вертикальной лестнице, огражденной для безопасности решеткой из гнутой арматуры. Наше сооружение снизу смотрелось очень простым и невысоким: 25 метров – это высота 10-этажного дома. Наверно, по обычной лестнице в доме, даже без лифта, восхождение происходит несколько комфортнее. Нашу же вышку и лестницу в ней пронизывал со свистом ветер, держаться надо было всеми четырьмя конечностями. Суровый контролер поднимался все медленнее. На промежуточной площадке высотой всего 15 метров он остановился, и с ужасом увидел себя так высоко, что ветер проносил клочья тумана внизу, а все сооружение гудело на ветру и дрожало. С тоской он взглянул вверх и неожиданно заявил:

– Ну, я вижу(?), что у вас все правильно сделано, и дальше нет смысла(!) проверять!

На том и порешили. Прощались – «задушевно», как любит обозначать «теплые ситуации» мой сын.

Конечно, эта работа была всего лишь небольшой прелюдией к основной – монтажу главного Центра на воронке. Кстати, мне с самого начала было непонятно, зачем было ставить еще одно ПУИ на башне? По-видимому, позже спохватились, что такую высокую башню просто снесет во время испытаний на большом ПУИ: расстояние было всего километра три. Возможно также, что изменились планы испытаний. Поэтому, как мне позже рассказали матросы из шапоринской группы, вышку потом они аккуратненько «срубили» под корешок, – демонтировали без повреждений, применив все те же съемные шарниры.

А на основной площадке события разворачивались драматически. Подозреваю, что те проектировщики, которые рассчитывали засыпать большую рабочую площадку слоем песка толщиной 0,6 метра, были идеалистами, – такими же, как те, которые дали команду заготовить березовые метлы на месте – на Новой Земле. Впрочем, наиболее вероятна другая ситуация: кто будет нарываться и обращать внимание на будущие трудности, если высокое начальство уже успело сказать еще более высокому: «Так точно! Будет сделано!». Песок на Новой Земле стоил столько же, сколько сахарный песок. Но дело было даже не в цене: нельзя было просто пойти в магазин (склад, карьер) и купить требующийся продукт. Песка требовалось столько, что понадобился бы караван судов, барж, вагонов, причалов для сыпучих грузов и т. д.  А на все это надо было еще за год-два получить фонды и лимиты на уровне Госплана!

 

Вставка о вставке. На этом месте была вставка, обозначавшая связь со временем, в котором пишется эта глава: начало 2006 года. Однако, автора занесло: он начал треп о социализме и капитализме, затем высказал свои незрелые суждения об отношениях России и Украины, о газовом конфликте, и т.д., и т. п.. Оно бы ничего страшного, но вставка разрослась до таких размеров, что гипотетический читатель сих трудов может и забыть, о чем автор рассказывал в начале главы. Слава Богу, компьютер вырезал все лишнее, большое ему гран мерси за внимание. Конечно, жаль почти месячной работы, но он, ПК, клянется, что все написанное запомнил, и, возможно, захочет вставить в более подходящее место, если у автора хватит сил создать это место…

 

Так вот, возвращаясь к ситуации с поставкой песка на Новую Землю, я не могу безоговорочно обвинять проектировщиков, снабженцев или командование. Изначальную Цифру – уровень радиации – можно было узнать только зимой – весной. Все расчеты и заявки, базирующиеся на этой Цифре, уже безнадежно опаздывали к уходящему Плановому Поезду Заказа. Если учесть, что сами Работы уже были в других Высоких Планах, то происшедшее ставало неизбежным – неотвратимым: уже было поздно предпринимать что-либо нормальное, потому что на кону стояло слишком много.

Итак: песка не было, радиация – была. Принимается решение: действовать своими, т. е. – строительными силами. Песка на Земле – нет, но на берегу кое-где есть галька среди «скал тех каменных» и «серых утесов».

Вся немногочисленная техника, которая была у строителей, не была рассчитана на массовую добычу и перевозку гальки из моря. Техника эта в условиях полного бездорожья, да еще ведомая неопытными мальчишками, быстро выходит из строя.

Итог, как в армянском анекдоте: «Правда ли, что академик Бабаян в лотерее выиграл сто тысяч?» Ответ: «Правда. Только не академик, а – сапожник; не Бабаян, а Аганян; не в лотерее, а в очко; не выиграл, а проиграл».  Правда, все засыпано, только вместо 0,6 метра – 0,1 м (10 см), не всю площадь, а только дороги, не песком, а морской галькой.

Лето 1958 года выдалось на редкость жарким. Даже за Полярным кругом температура поднималась до +30^оС. На Новой Земле (а мы были на ее южной части) снег сохранялся только в глубоких расщелинах. Грязь дорог, размолоченная гусеницами и колесами, высохла и превратилась в пыль, тучей поднимающуюся за проезжающим транспортом. Очень интересно повела себя морская галька, которой были засыпаны дороги: она под колесами расходилась как вода под форштевнем катера. Вскоре засыпанные дороги зоны напоминали пыльные желоба с хиленькими бордюрчиками из скользкой гальки. Ветер, гусеницы и колеса поднимали эту пыль, по крайней мере, – до уровня наших дыхательных отверстий. Всем работающим в зоне стали выдавать белые «намордники» – заряженные статическим электричеством респираторы «Лепесток». Вот только надевать на «морду лица» это чудо техники никто не торопился: во-первых – жарко, во-вторых – зачем? Человек с респиратором смотрелся как белая, притом – чрезвычайно пугливая – ворона на фоне бесстрашных суперменов... Ибо, как говаривал бессмертный Козьма Прутков: «Без надобности носимый набрюшник – вреден».

Наша группа уже работала в зоне: электрики со старшиной Щербаком Александром Сергеевичем монтировали наружное освещение по «колючему» периметру. Щербак – пожилой, грамотный, интеллигентный и надежный. О таком старшине может мечтать любой, заботящийся о своих людях, офицер. Эти старшины знают себе цену, полны достоинства. За справедливость и вполне отеческую заботу их обожают матросы. Конечно, они подчинятся командам любого вышестоящего командира: этому их научила жизнь. Но для командира, который их понимает и доверяет, не «дергает» по мелочам бестолковыми командами, а просто помогает, они стают неоценимыми и мудрыми помощниками.

Лева Мещеряков с головой влезает в электрические схемы сооружений, работавших на прошедших испытаниях. Я уже говорил, что весь «гриб» пролился «спорами» в направлении на высоту – КП, обильно полив (посыпав?) многие сооружения, на которых сейчас надо менять половину кабелей, щитов, аккумуляторов. Работа мелкая и «подлая», особенно распайка круглых разъемов – «фишек». Жесткие и толстые жилы экранированных кабелей (обычно их бывает 19 – 25 штук) с трудом вписываются в тесно расположенные гнезда для пайки. Работа требует мастерства, точности и терпения. Часто с трудом распаянный разъем приходится разбирать «до нуля»: в пайке, расположенной в центре фишки, нет контакта, или есть контакт, где он не должен быть. Иногда эти типовые электрические дефекты появляются на уже давно выполненных и испытанных схемах после двух-трех соединений разъема...

Лева практически круглосуточно не вылезает из этих сооружений. Сколько там рентген вошло в него и его матросов – никто не знает… Тем более, что «главные» в нашей жизни не внешние рентгены, а проглоченные радионуклиды, которые переживают приютившего их человека: только спустя долгие годы их активность уменьшается наполовину. Проходит еще такое же время – «период полураспада», – активность оставшихся уменьшится еще в два раза. Человек уже давно умер, а «полураспады» в его останках продолжают свою жизнь, как «невыключаемые вечные часы».

 

Письма.

 

 

Симонов, конечно, понимал толк в письмах. Его «Открытое письмо. Женщине из г. Вичуга» по силе воздействия сейчас можно сравнить с ракетой, у которой миллионы разделяющихся боеголовок индивидуального наведения. Я уже не говорю о Библии Военных Разлук, его стихотворении «Жди меня», которое во время войны все жены повторяли как молитву…

Теперь – о наших письмах нашего времени. Хорошо мне было в 1956 году: я объявил, что с нами связи быть не может по определению, сам никому не писал, ни от кого писем не ожидал. Снисходительно смотрел на муки ожидавших, но не получивших писем. Мне было хорошо. Я проникся правотой афоризма, принадлежавшего, кажется, Ибсену: «Найсильніший той, що найбільш самітний». Именно так мне запомнился афоризм, внесенный в скрижали моей записной книжки еще в школе; не рискую сейчас делать перевод с перевода.

За самоуверенность и следование сомнительным афоризмам я сурово наказан. Уже второй год я с тоской ожидаю весточек от любимой. Вообще-то, при разлуке мы договорились поддерживать телепатическую связь. Каждый день, ровно в 22 часа (часы должны быть очень точными), я поворачиваю свой лик к темнеющей на юге полоске над морем. Там, в непомерной

 дали, теплый южный вечер. Там – Она. Я очень надеюсь, что она тоже смотрит на секундную стрелку часов. Ровно в 22 часа я посылаю импульс: притормаживаю сердце, затем с силой запускаю его опять.

Жена сберегла все мои письма, и … выбросила свои. Я с надеждой схватил рассортированные по годам пачки своих писем: многое забылось, а пишу ведь «мемуар». Увы, с прискорбием убеждаюсь, что мои письма точно попадают в четвертую строчку симоновской классификации. На нескольких страницах, плотно заполненных мелким убористым почерком, нет почти ничего. Только огромная тоска, мука долгой разлуки, мечты о встрече. Каждое письмо писалось урывками, обычно – после 22-23 часов в течение нескольких дней. Погоды нет, вертолета нет, письмо не уходит, почему не дописать? Удивительно только одно: откуда брались силы, чтобы писать одно и то же, выкраивая для этого минуты из более чем плотного графика жизни?

Эмма, к сожалению, выбросила свои письма ко мне, считая их пустыми. Как нужны были они там! Как ожидались! Вот прилетает вертолет или корабль с почтой. Счастливцы уходят с несколькими письмами: они будут перечитывать их помногу раз, вникать в каждое словечко, в каждый оборот, угадывать интонацию и настроение, с которыми писались эти строки. Не получившие ничего, натянуто улыбаются, иногда – шутят. Только знающий понимает, как им тяжело, какие черные думы начинают роиться в беспокойных извилинах… Вот, что было со мной после «неполучения» писем:

 

«Цветконоситель» – некая студенческая личность, которая пришла в наш дом и принесла тебе цветы. Подлый Шапиро мне с восторгом об этом поведал еще год назад… «И тайно, и злобно кипящая ревность пылает, … оружия ищет рука…».

 Вот я пишу о своих ребятах, комментируя письмо Эммы. У них какой-то студент по пьяной лавочке ударил преподавателя.

 

В общем, конечно, письма – очень-очень бесполезные… Что полезного для себя может почерпнуть юная жена из такой белиберды. Впрочем, иногда на меня нисходит благодать, и я даю ей некие авансы и обещания на будущее:

 

А вот фраза насчет борьбы за комнату требует пояснений. Уезжал я на Землю в третий раз из «канареечной» комнаты приютившей нас Марии Александровны. Теперь то уже мне обязательно должны были что-нибудь дать: я был точно женат, и моя юная жена сделала

старорежимный книксен самому Шапиро. Еще, наверно, я был «на хорошем счету». Неизвестно, правда, кто этот «счет» ведет, но каждая организация стремится как-то привязать к себе людей нормально работающих, в том числе – жильем. Конечно, с погонами никуда не денешься и без жилья: на «гражданку» или в другое ведомство не перейдешь. Но все таки, все таки…

Некоторые жены, измучившись без жилья, брали подмышку деток и с боем оккупировали высокие кабинеты. Так поступила Зина Марусенева, жена моего друга Васи. Она сама участник войны, у них было двое детей. Я уже писал: они ютились в отсеке жуткого полуподвала на Разъезжей у Пяти углов. Их единственное окно, наполовину углубленное в асфальт двора, располагалось к тому же в «уютном» закоулке, который как магнитом притягивал желающих облегчиться. Зина атаковала кабинет начальника УМР, понимая, что у Шапиро возможности меньше. Они с Васей тогда получили квартиру на Алтайской, в Московском районе. Конечно,– не сразу, не с первой попытки. В принципе, – «пробивная» жена могла добыть жилье быстрее, чем муж, хоть и «заслужОнный», но отягощенный погонами, присягой и обязательством «стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы». Жены ведь такой подписки не дают.

В нашей переписке была еще одна линия – жилье. Пока я воевал, жене предложили (чуть не написал: «квартиру»), конечно – комнату. Если бы эту комнату нам предложили тогда, когда мы только воссоединились в Ленинграде, – мы бы туда пошли, пополнив собой ряды старых питерцев: большинство из них проживали именно в таких хоромах. Так вот, – без меня Эмме предложили комнату нашего офицера капитана Машанова с большой семьей, получившего, наконец, комнату большего размера. В доме на Фонтанке, в коммунальной квартире освободилась комната около 10 м². Эта комната раньше была коридором с шириной чуть больше метра, так что установка даже односпальной кровати перекрывала движение по апартаментам. И моя подруга приняла героическое решение: она отказалась от этой комнаты!

Я не шучу: это было действительно героическое решение, причем – самостоятельное. Со мной ведь быстрой связи не было, а решение надо было принимать сразу, немедленно. Конечно, оказывалось психологическое давление: «А что же вам надо? А не слишком ли многого хочете?». Шапиро пугал ее тем, что я буду очень недоволен, когда узнаю, что она отказалась от жилплощади в центре Ленинграда, о которой многие могут только мечтать!

Молодец, выстояла, и ее «наглость» вскоре была вознаграждена: нам предложили одну из бывших комнат Шапиро, в «нашей», хорошо известной квартире! Шапиро получил отдельную квартиру неподалеку на улице Строителей. Вторую шапировскую комнату получил офицер из в/ч 15107. Третью, самую лучшую комнату, из которой нас недавно выкуривали, Туровы вскоре поменяли, и туда въехала молодая женщина с ребенком.

Так что возвращаться с Новой Земли у меня уже было куда. Это была уже только наша комната в приличной квартире «сталинского дома», в которой мы могли жить и размножаться. Только теперь мы стали по настоящему жителями Ленинграда. Была середина 1958 года. Наш сын, тем более его дети – уже коренные ленинградцы (санктъ-петербуржцы).

 

Вставка, наполненная досужими размышлениями. Я далек от мысли, что проживание в крупных городах Москве и СПб дает счастья больше, чем в поселке или райцентре. И все-таки, именно это проживание позволяет выполнить главное: дать своим детям настоящее образование, и, следовательно, – будущее. Из-за войны я не мог получить образование помимо сельских школ. Особенно это относилось к языкам, о чем я уже писал. (Конечно, если бы я был Далем, то ничто бы меня не остановило). Тем не менее, – настоящей базы не было. Считаю своей заслугой, что смог все-таки поступить в настоящий вуз. Если бы я не смог учиться в Киеве, и не был бы направлен в Ленинград, то мой сын, не получив настоящего образования, остался бы тоже в Деребчине, и был бы колхозным или заводским бригадиром. Именно так сложилась судьба моих деребчинских ровесников и друзей: Вити Бондарчука, Миши Беспятко, Вити Вусинского и многих других. Недалеко могут продвинуться также их дети и внуки, даже будучи семи пядей во лбу. Все дело в том, что в мое время, чтобы «выбиться» в люди, достаточно было иметь голову и трудиться, не покладая рук. И парень из глухой глубинки без всякой поддержки мог учиться и жить на стипендию в столице. Сейчас этого мало: нужна мощная финансовая подпитка... Хочется думать, что я вывел свой маленький род из одного сына на более высокую орбиту. А он это делает для своих детей…

 

 Начальство, друзья и канистра.

 

 

Я еще ничего не писал о строительном начальстве, от которого мы, монтажники, весьма и весьма зависим на этом странном острове Новая Земля. В 1956 году я был разбалован заботой и вниманием гигантов – Френкелем и Барковским. Отцом родным для моей группы был также главмех строителей подполковник Гайченко Н. Е.

Но через год, в 1957-м, мы намаялись здесь же, на полигоне А со строительными «фюрерами» – Мальченко и Полуниным, которые держали монтажников в «черном теле» по неведомым причинам. Возможно их в детстве обидел какой-нибудь монтажник, или любимая теща у них из монтажников… И только теплая взаимная любовь со строительными офицерами-прорабами позволила нам выстоять, чтобы все же выполнить свой долг перед Родиной.

Сейчас строителями командовал полковник Циглер (тогда я даже знал его имя-отчество). Это был невысокий, довольно упитанный человек лет 45. Узко посаженные сверлящие глаза на холеных щеках дополняли черные усики а ля Адольф Гитлер. На первых порах, когда все внешние связи замыкал на себя Демченко, непосредственно с Циглером я общался мало. Правда, памятуя прошлогодний опыт, предусмотрительно добился специально выделенного транспорта. Сначала у нас была своя монтажная ГТС – гэтээска, такая же, как та, на которой мы с Левой охотились на селезня в прошлом году, затем – золотая машина ГАЗ–63, которая меня чуть не убила.

При ГТС-ке был свой водитель, которого звали Вася. Водил он свое грохочущее чудо довольно осторожно, но, несмотря на это, мы почему-то часто застревали в самых неожиданных местах, где, казалось бы, и автомашине негде застрять. Мой Вася был элементарным деревенским неумехой, но очень искренним и чрезвычайно работящим. Я смотрел на него как в зеркало: совсем недавно я был таким же… И меня учили хорошие люди…

У Васи была еще одна особенность: он панически боялся радиации. Когда я давал ему маршрут «в зону», мой Вася сначала потел, затем – бледнел и начинал мелко дрожать. Я делал вид, что ничего не замечаю. Еще задолго до периметра ограждения машина начинала еле ползти, затем и вовсе останавливалась… На Васе лица не было, он понимал, что так делать нельзя, но ничего не мог с собой поделать:

– Товарищ старший лейтенант…

Я вопросительно смотрел на него.

– Я еще не женатый… товарищ старший лейтенант… вы же знаете…

Я со вздохом садился за рычаги вездехода, и назначал Васе место и время нашей встречи для дальнейших передвижений уже в «чистом» пространстве. Сам то я уже был женат. И даже получал письма от своей ненаглядной...

Я раньше писал, что у меня не было никаких проблем с Байдаковым: обычно моя память плохо сохраняет все плохое. Однако, просматривая старые письма, я нашел в них намеки, что не все было так безоблачно. Никита Павлович, оказывается, занимался интригами: напевал Демченко, что я очень переживаю, что не являюсь с его приходом полновластным начальником, как это было в 1957 году. Воистину: вшивый думает только о бане! Это сам Никита переживал, что его обидели должностью, подчинив двум младшим офицерам: он ведь был целым майором, а даже Демченко – только капитаном, не говоря уже о невзрачности моих звездочек.

Зато запомнились баталии Байдакова и Циглера по бумажно-финансовым вопросам. Циглер чрезвычайно не любил разъездов по участкам полигона. Байдаков в этом вопросе был с ним полностью солидарен. Обычно оба голубчика сидели в штабной палатке (все наши палатки были большими, рассчитанными на 40 человек) и слегка переругивались от безделья: бумаг было не так много. Никита составлял форму 2, или «закрывал» наряды матросам, по которым им платили копейки «прогрессивки». Наряды были нашим сугубо внутренним делом, надо было просто «выйти» на приличную цифру со ссылкой на параграф подходящей официальной «бумаги». В перечне работ других нормировщиков можно было найти «Перетаскивание пьяного начальника – 5 шт на расст. 100м»; «Покрытие Венеры Милосской – 1 шт, 3 раза» и другие жемчужины планово-учетного юмора. Байдаков, конечно, с таким серьезным делом шутить не мог. Когда он приставал ко мне: «Какие работы писать в наряды?» и я ему перечислял на бегу нечто подобное, он чрезвычайно возмущался…

В то же время бумаги по форме 2 на оплату выполненных работ требовали уже подписи генподрядчика – то есть вышепоименованного Циглера. И вот здесь начинался цирк. По поводу какого-нибудь ничтожного коэффициента или строчки формы 2, стоимостью меньше скорлупы от разбитого яйца, начиналась дискуссия на несколько часов. Консенсус не приходил никогда, а время приближалось к обеду. Тогда Циглер с дьявольской улыбочкой говорил «моему» майору:

– И что это я переливаю с тобой из пустого в порожнее? Есть же, в конце концов у тебя начальник, который может тебе приказать! Дневальный! – обращался он к солдату. – Позови сюда старшего лейтенанта Мельниченко!»

Иногда дневальный находил меня, и я приходил в штаб.

– Ну, что у вас? – хмуро обращался я к враждующим майору и полковнику, чувствуя как утекает мое драгоценное время на их пустые разборки.

Они забывались, и начинали сбивчиво излагать старшему лейтенанту свои точки зрения на несчастный коэффициент. Я внимательно слушал, и принимал решение. Забавно, что это решение ставало истиной в последней инстанции и примиряло враждующие стороны…

В разгар работ к нам прилетел Шапиро. Прилетел он, конечно, только до Белушьей, а к нам – «приплыл». Где-то в Нарьян-Маре ему пришлось провести несколько часов, и там стояла жара(!!!) около 30⁰С. У нас тоже стояла теплынь, – не дай Бог. Бедный Александр Михайлович совсем разволновался: за что же нам платят двойной оклад, если у нас так же тепло, как в Сочах? После происшествия с «дезактивационной» бочкой пыл Шапиро поубавился: не всегда тепло есть благо. В зону он больше не ходил, но испытал еще один стресс, впервые поднявшись на вертолете. Он с интересом рассматривал с высоты наши пейзажи, пока я не сказал безразличным, чисто информационным, тоном:

– Генералам запрещено летать вертолетами…

– Почему? – живо поинтересовался Шапиро.

– Да разбиваются часто они, вертолеты… А генералов – мало…

– Вот, черт, успокоил! – взвился АМ, тем самым назначая успокоение начальства моей главной задачей…

Из-за приезда Шапиро я чуть не разругался с ближайшим другом Левой. Когда приехал Шапиро, было около 24 часов, мы с Левой уже отдыхали, и принимал Шапиро один Демченко. С устатку АМ захотел выпить, но Демченко только развел руками: «нэма!».

– Как!!! – вскричал АМ. – Вы взяли из части 20 литров спирта, и уже «нэма»???

– А что нам 20 литров? – со смехом оправдывается Демченко. – Я, аппетиту для, перед обедом пропускаю по полстаканА, Мельниченко хватит сначала полстакана корвалола, затем – стакан спиртяги, да Мещеряков пару стаканов запросто осилит…

Шапиро возмущается озвученной картиной морального разложения руководства монтажной группы. Но выпить с устатку действительно надо. Я поднимаюсь, распаковываю посылку от жены, привезенную АМ. Там – бутылка коньяка. Понимает дорогая, что надо заполярным ковбоям: мы с восторгом осушаем бутылку, что несколько смягчает горечь утраты целой канистры…

Утром я начинаю понимать, что близкий друг без отвращения смотреть на меня не может. «Ну, бывает: мало ли что приснится. Пройдет!» – решаю я игнорировать непонятное. Однако, «непонятное» продолжается и на второй день. Я не выдерживаю, и зажимаю Левку в угол:

– Достопочтенный сэр! Любить себя я не требую, сэр. Но Ваше высокомерное мордоотвращение, сэр, мешает плодотворному монтажированию, сэр. Так в чем дело, сэр???

Левка мотает головой, как партизан в гестапо, но от меня так не отделаться. В конце концов, он открывает причину внезапного отвращения ко мне, после чего я с трудом остаюсь на своих двоих:

– Почему ты промолчал, когда Демченко сказал Шапиро, что ты обычно выпиваешь стакан спирта, а я – два? Мы ведь всегда пили одинаково!

 

Техническое пояснение о превратной судьбе канистры. Когда у тебя в руках канистра спирта, то количество близких друзей, желающих с тобой пообщаться и от всей души помочь тебе в решении возникающих проблем, превышает все разумные пределы. «Роскошь человеческого общения», как, бывало, говаривал Сент Экзюпери, начиналась обычно уже прямо в процессе Первоначального Заполнения Канистры. «Роскошь» эта слегка смягчала тяжелый Период Ожидания Начала. Затем бурно расцветала во время неурядиц Пути Следования. Последние силы Канистра отдала для Согревания во время Счастливого Прибытия.

Вот и все, что было, ты как хочешь это назови… А что некоторые типы пили сначала корвалол, а затем спирт, так это оттого, что корвалол сам по себе не действовал…

  

Основная работа.

 

 

Чем бы ни занималась монтажная группа, мои мысли занимала основная работа: монтаж цеха – ПУИ на воронке. То, что засыпать площадку песком не получилось, еще больше обострило проблему: надо было работать не просто быстро, а очень быстро.

Иду на некоторые избыточные затраты труда, которые должны окупиться сокращением времени работы Там. Вблизи Зоны нахожу удобную площадку, и начинаем предварительный монтаж и тренировку. Поверяем все связи между рамами каркаса: по длине, по болтовым отверстиям. На заводе контрольная сборка не проводилась: просто не было места для такой махины. Наша работа отнюдь не напрасна: неувязок и нестыковок очень много, и мы устраняем их в относительно благоприятной обстановке.

Предмет особой заботы – шарниры для связи каркаса с фундаментом при подъеме. Фундамент – гладкая стальная поверхность бетонного анкера. К ней после подъема надо приварить башмак каркаса, тоже гладкий. После подъема! А как его связать во время подъема? Там возникают приличные боковые усилия… И тут меня осеняет: надо сделать одноразовые шарниры! Согнутые под углом стальные полосы надо приварить к башмакам и их фундаментам так, чтобы они, разогнувшись только один раз при подъеме, точно посадили все шесть рам на фундаменты (на схеме упрощенно показаны только пять рам, и то в боковой проекции). Эта простенькая идея сберегла нам пару суток плотной работы на 12-ти фундаментах…

Наконец, почти все готово. Залитые строителями в опалубку фундаменты уже затвердели. Мои ребята уже прошли тренировку при подгонке связей. Каждая железяка, огромная и помельче,– промаркирована и подогнана. Каждый матрос знает не только свой маневр, но и понимает общую схему монтажа. Это очень важно для скоростного монтажа.

 

За часа четыре перевозим все конструкции на самый край воронки, сразу собираем рамы в лежащем виде, но на месте. Привариваем шарниры. Окончательно закрепляем мерные тросы, связывающие рамы. Будущие связи лежат сбоку на нужных местах. Мои ребята работают быстро и уверенно, мне приходится подавать только короткие команды для переходов. Все уходим на ужин. Объявляем всем, что подъем начнем завтра утром.

После ужина, когда в зоне народа уже нет, продолжаем работу. Два трактора с лучшими трактористами уже работали с нами на подъеме вышки и все понимают по движению пальцев и рук, – слов не слышно за ревом моторов.

Тяговые троса набиты, матросы на местах. Опрашиваю взглядом матросов, стоящих на ключевых точках. Докладывают: все в порядке, свернув кольцом большой и указательный пальцы. Даю команду тракторам на передвижение на полметра. Первая рама приподнимается. Шарниры держат, все в норме. Начинает подъем вторая рама, затем – следующая. Усилия на трактор возрастают, но до предела еще далеко. Останавливаю все, осматриваемся. На третьей раме натянут только один из двух тросов: один чуть длиннее. Но приварные шарниры держат отлично, и рама поднимается без перекосов. Продолжаем подъем. Вот приподнимается последняя, шестая рама. Нагрузка на тракторы уменьшается. Все это уже просчитано. Сейчас самое время отцепить один трактор и перегнать его для удерживания поднятых рам с противоположной стороны, чтобы не перемахнуть через вертикаль в другую сторону.

Теперь обоим тракторам задаю на пальцах расстояние  перемещения по 10 – 15 сантиметров.  Меньше, еще меньше. Только один трактор… Троса повисают: усилий почти нет…

Наконец все – ВСЕ!!! – рамы одновременно занимают вертикальное положение! Даже участники подъема не верят глазам своим, что все это косое-кривое движение огромных рам могло привести к такой концовке. Удивлен этим фактом даже автор подъема, хотя по расчетам именно так и должно было произойти…

Перекуров – нет. Первую раму: выверить вертикаль и приварить к фундаменту. Выставить связи со второй. Выверить, приварить. Нам незачем жесткие связи из стальных уголков и косынок собирать на болтах. Раз рамы стоят идеально, то связи мы можем приваривать: это намного быстрее. Выставление рам – тяговыми тросами, иногда достаточно усилий одной руки, чтобы отклонить раму весом несколько тонн на пару сантиметров.

Ревут сварочные агрегаты, полыхает несколько сварок, матросы носятся как черти. Они гордятся своей работой, они настоящие монтажники…

 

 

Часам к четырем утра все кончено. Оказывается, что ярко светит солнце. Возникшую из ничего махину уже не сдвинет никакой ураган. Кроме того, который создан человеком и разнесет ее изнутри на атомы и молекулы… Проснувшиеся утром не поверили глазам своим и долго их протирали. Пейзаж стал совсем другим. На меня посыпались обвинения, что я скрыл от широких слоев военной общественности зрелище. Я отшучивался, что не мог допустить, чтобы трудящиеся провели бессонную ночь накануне дня собственных подвигов…

В воздвигнутом так бодро каркасе (увы: описанное действо сооружало только некий «скелет» сооружения) нам предстояло еще очень много работ. Строители должны навесить на каркас стены, устроить полы. Мы после этого монтируем всю электрику, небольшую котельную и контур отопления к ней. Это будет очень скоро, но все равно – потом. И внутри цеха – ПУИ образуется почти чистая зона: полы будут забетонированы. И если устроить еще одну «дезактивирующую бочку» для защиты от окружающей среды, то будет полная ламбада…

 

Послесловие. Для технической конференции мичман Ваня Рехин, мой друг, изготовил действующий макет подъема. Лебедку игрушечного трактора крутили многие, удивляясь «косому» подъему, названному «каскадным». На макете – все как было, только в масштабе. Правда, трактор стоял неподвижно, а нить троса натягивалась маленькой лебедочкой на тракторе.

 

 Бунт на пароме.

 

 

Вообще-то я знаю, что надо писать «бунт на корабле». Но, к моменту возникновения бунта, наш корабль больше походил даже не на паром, а на Ноев ковчег.

Несмотря на непрерывный, можно сказать, – героический труд по 16-20 часов в сутки, мы элементарно зашивались. «Зашивание» было не простое, а электрическое, и очень глубокое. И если для монтажа металлоконструкций можно было придумать «прорывную» технологию, то для прокладки и подключения кабелей, распайки разъемов, проверки и очистки бесчисленных контактов в щитах нужны были не столько мозги, сколько рабочие руки. И время. Драгоценное время.

Все электрики уже работали по 16-18 часов. Людей, без которых можно было обойтись на монтаже металлоконструкций, я немедленно передавал Леве. Сам Лева и его мичманы почти не спали. Но всего этого было мало. Мы горели синим пламенем, зашивались в саван, загибались в доску и гибли одновременно. Если разделить объемы требуемых работ на нашу суточную производительность, то время, требуемое для выполнения всех работ, приближалось к полугоду, то есть подготовить полигон к испытаниям мы могли только к весне следующего года. Вместо середины августа этого, 1958 года.

Еще до того, когда эта ситуация стала очевидной, Демченко для решения вопросов по снабжению отбыл в Белушью, а затем – «в СССР», то есть – на Большую Землю. А именно теперь нам понадобилась бы его пробивная помощь. Пришлось нам с Левой обращаться за помощью к ребятам из науки, они уже нетерпеливо «били копытом, чтобы заняться подготовкой и наладкой сооружений. Те довели наши просьбы до высокого командования. Реакция была быстрой и исчерпывающей: со всех кораблей полигона и основной базы были сняты и направлены к нам почти сотня матросов. Конечно, не все они были электриками и связистами, но все знали в лицо отвертку и пассатижи, а главное – все были золотыми ребятами, безотказными и исполнительными.

Мы «перестроили ряды». Размещены были все матросы, и наши и корабельные, в палатках второго городка, расположенного километрах в 10 от основного, – поближе к месту работы. Половина новичков была распределена по бригадам. У нас теперь возник большой дефицит инструментов, поэтому из остальных была организована ночная смена.

Темп работ резко ускорился. Если все пойдет так и дальше, то мы уложимся в нужные сроки. Первая, основная смена начинала работу сразу после раннего завтрака. С небольшими перерывами на обед и ужин работали до 22 часов. Вторая, ночная смена выходила вместе с первой после ужина, на ходу получая задание и инструменты. Возвращалась ночная смена в городок только к завтраку.

Я знал по себе, как тяжела для молодых ребят длинная ночная смена без питания. Кроме того, они элементарно голодали еще по одной причине: не у всех хватает сил прервать сон и сходить на обед. У моих же матросов был очень приличный дополнительный паек, такой, что некоторые даже камбуз посещали «через раз». Поэтому я приказал мичману Шабанину, старшине второго городка, половину всего доппайка отдать ночной смене и организовать ночью горячее чаепитие прямо на объекте.

К вечеру второго дня Шабанин прибыл с докладом, что наши и «чужие» матросы стоят друг против друга стенкой, и после ужина никто не идет на работу.

Шабанин сидит со мной рядом в кабине «моего» ГАЗ-63. За четверть часа дороги он успевает рассказать мне, что с нападками на чужих матросов выступил наш матрос Холодов.

– Чё, приехали объедать нас? В гробу я видел вашу помощь! – выступил Холодов.

К Холодову я присматриваюсь уже давно. Он питерский, «приблатненный». Смазливая мордочка, «ботает по фене», презрительно и высокомерно покрикивает на нормальных матросов. Под уголовника скорее всего «косит»: наши Штирлицы не пропустили бы на секретный полигон бывшего зека. Как он попал в группу – неизвестно; через мой фильтр он не проходил.

Заходим в палатку, дневальный докладывает по форме: «… происшествий не произошло». Конечно, не произошло. Сейчас начнут происходить. Даже воздух в палатке напряжен. Все матросы ожидают моих первых слов. Они все знают: в группе – ЧП, старшина поехал за командиром. Вот он приехал. Что будет говорить и делать?

Я уже не зеленый новичок. Надо сбить напряжение. Объявляю производственное собрание, прошу всех садиться. Делаю короткий доклад о наших задачах и успехах. Краем глаза замечаю, что Холодов напряжен и обескуражен: я должен был наброситься на него, а не делать доклад о производственных успехах. Особо среди успехов отмечаю ускорение работ у электриков, отмечаю большую помощь матросов, снятых с кораблей, благодарю их от имени командования. Наконец, обращаюсь прямо к ним по вопросу, висящему в воздухе:

– Ребята, от имени всех матросов и старшин нашей группы и от себя лично приношу вам всем глубокие извинения за подлые слова, произнесенные в ваш адрес. В семье – не без урода, простите нас. Все назначенное для ночной смены питание – остается по-прежнему.

Закрываю собрание, отвечаю на несколько вопросов: по инструментам, по бане и планам. Собираюсь уходить вместе с ночной сменой. Холодов в недоумении: с ним никаких разговоров. Наконец уже на выходе обращаюсь непосредственно к нему:

– Собирай все вещи: поедешь со мной. Пять минут на сборы.

– Да никуда я не поеду! – чуть ли не истерикой взвивается Холодов. Я только посмотрел на него и вышел. Не должен я дважды повторять понятные приказания.

– Да ты что?! Очумел?? – слышу как приводят в чувство Холодова свои матросы. Через несколько минут в кузов моего «газона» загружается Холодов с чемоданом и двумя «сидорами». Я сажусь за руль, рядом садится Шабанин. Мы едем к сооружениям, где начинает работать ночная смена. Ревет небольшая электростанция: внутри сооружений нужен свет и энергия для паяльников. Дел, разговоров и вопросов там набирается на целый час. В кузове без движения – холодно. Мы  посещаем еще два участка работ, в основной городок приезжаем около четырех утра. Останавливаюсь возле нашей 40-местной палатки. Сейчас в ней никого нет: все живут поближе к объектам. Задубевшему в кузове Холодову указываю на палатку:

– Здесь будешь жить. Уголь – вот, камбуз – там. Работать не будешь. Отдыхай. Доппаек тебе не нужен.

Шабанин смотрит на меня с недоумением: как это? При нашем дефиците рабочих рук??? Холодов сползает с кузова, снимает свой багаж. Усики его иронично-презрительно подрагивают. Он мысленно говорит мне:

– Что, слабовата гайка, лейтенант? Очень ты меня сильно наказал! Не губа, а курорт: ешь и спи, сколько влезет!

А я ему тоже мысленно отвечаю:

– А мне некуда тебя сажать, жлоба со смазливой, но все равно – деревянной мордой. Да и некогда заниматься тобой. Для меня важнее, чтобы паршивая овца стадо не портила, чем ее наказание.

Через несколько минут из трубы палаточной печки идет дым: мой курортник отогревается. Конечно, на Новой Земле стоит (иногда) небывалая жара, но не такая, чтобы не задубеть в пустой палатке. А когда в палатке находится всего один человек, то очень скоро он начинает понимать, что тепло в палатке и сон – две вещи «несовместные». Только или – или. Или топишь, тогда – тепло, но спать нельзя, или ложишься спать, но не можешь, потому что сразу одолевает колотун.

Режим курорта Холодов выдерживает почти двое суток, затем перехватывает меня:

– Товарищ старший лейтенант! Ребята же работают, я тоже хочу! Может быть…

– Отдыхай, отдыхай! – бросаю ему на ходу.

На следующий вечер он меня ожидает возле палатки:

– Товарищ старший лейтенант! Отправьте меня куда-нибудь! Пацаны вкалывают, а я тут как последняя падла загораю! Не могу я! – Холодов почти в истерике, на глазах слезы. Он говорит, и говорит, клянется, что ему этот доппаек вообще не нужен, что он заботился о ребятах. И опять о том, что надо помочь пацанам, которые из последних сил… И т д., и т. п.

Я долго и молча разглядываю Холодова.

– Хорошо. Пойдешь в бригаду к Заике. Но если я что-нибудь плохое услышу о тебе, – будешь отдыхать до конца экспедиции.

Старшина первой статьи Евгений Максимович Заика – яростный бригадир, железный и деятельный человек, один из тех людей, на которых всегда можно опереться. Он сам и все его матросы ходят только бегом. О Холодове я его уже предупредил. Женя поморщился: работы много, а тут еще с приблатненными бездельниками возиться…

– Женя, если не ты, то кто? – задаю ему философский вопрос, и Женя безропотно принимает на натруженные плечи и этот груз… Через несколько дней интересуюсь, как Холодов? Женя расплывается в улыбке и показывает большой палец:

– Страшное дело, Николай ТроХимович! Он теперь даже меня подгоняет, лезет в любую дырку поперед батька!

Я благодарно даю подзатыльника своей опоре и любимчику Жене Заике. Великий человек был Антон Семенович Макаренко…

Вставка – эпилог. Женя Заика после службы стал прорабом и начальником участка в одной из наших частей. После развала Союза, кажется, уехал на Украину. Холодов всплыл в 1991 году, когда мы собирали всех новоземельцев. Это был больной человек, инвалид. Я не счел возможным назвать его фамилию в сборнике воспоминаний «Частицы отданной жизни». Сейчас он, как и многие другие мои ребята, ушел в иной мир. Перед лицом этого мира не считаю возможным лукавить и что-либо умалчивать…

 

 Именины.

 

 

Приближалось роковое число 22 июля. Прошлый раз день своего рождения я провел на работе, а ночью поднимал радиомачты на Высоте. Примерно такой же график намечался и на этот раз. Возмутился Лева:

– Сколько можно? Ты уже женатый, старик, тебе исполняется целых 27 лет, а ведешь себя как выпускник детсадика. Будем гулять! Если что-нибудь найдем, – то и пить будем! – чтобы не быть голословным, он показывает чудом сохраненную бутылку. Мне ничего не остается, как предъявить еще одну бутылку, припрятанную давно в предвидении грядущих эксцессов…

Быстренько составляем сценарий разгула. На ужин в 20 часов не идем, но забираем оттуда «благА» сухим пайком. Лева угрожает добавить к добытому пару банок консервов, от веса которых стол будет ломиться, но не очень сильно. Я в это время должен смотаться на дальнюю точку и привезти Капитоныча, иначе ему не добраться вовремя. Затем – черные (мы) начинают и выигрывают…

Все идет по плану. К 20 часам с трудом отрываюсь от всяких неотложных дел и решений, и на своей верховой «лошадке» ГАЗ-63 отправляюсь за майором Петровым, нашим Капитонычем. Демченко где-то в СССР, Байдакова сплавили в Белушку, нас только трое.

На первый, да, собственно, – и на второй взгляд ГАЗ–63 кажется весьма несуразной машиной. Ее ближайший родственник – широко известный ГАЗ–51, – нормальная машина, с динамичной кабиной, приземистым широким кузовом и спаренными колесами на заднем мосту. На ГАЗ–63 стоит ведущий передний мост и четыре одинаковых больших колеса с грубым, почти тракторным, протектором. Из-за редуктора на переднем мосту кабина и кузов задраны высоко вверх, а колеса внизу кажутся наспех приставленными от другой машины и слабо связанными с кабиной и кузовом.

Это чудо техники я получил взамен чрезмерно грохочущей ГТС-ки, и разъезжал на нем самолично: людей было и так мало. Механик строителей мне только заправлял машину, изредка что-то смазывал. Машина имела один крупный недостаток, о котором я был предупрежден: у нее не было тормозов. Вообще-то они были как таковые, но слегка пробуждались от спячки только после десятка энергичных качков. Тем не менее – машину эту я потихоньку полюбил. Во-первых – она была настоящим вездеходом. Если включить передний мост и демультипликатор (дополнительный редуктор), то не было таких ям, из которых она не смогла бы выбраться. Во-вторых – она была очень терпеливой, и спокойно ожидала меня любое время и в любое время.

К участку, где работал Капитоныч, было километров 7-8 . Мне предстояло проехать через неглубокую протоку, отделяющую лагуну от моря, и взобраться метров на 200 на гребень узкого плато, разделяющего залив и море. Со стороны лагуны на плато был просто очень крутой спуск, со стороны моря – скалистый обрыв с птичьими базарами. Неизвестно почему, но на километровом участке каменистого в целом плоскогорья была непроходимая глинистая грязь. Когда земля там оттаяла, то на участок Капитоныча можно было пробраться только на гусеничном тракторе, каждый раз пробивая новую колею. Сейчас «природа» подсохла. Посредине плато грейдер выровнял глинистую дорогу, которую уже колесные машины укатали до гладкого «асфальтового» состояния. Только глубокие шрамы от гусениц С-80 с обеих сторон дороги напоминали о прошлых мучениях.

Дорога знакомая, и я рассчитывал возвратиться минут через 30-40. Немного задержал Капитоныч. Он потребовал у меня 10 минут на переодевание, заявив, что не может праздновать в рабочем день рождения друзей. Кроме того, он послал на объект матроса за мегомметром, который нужен был Леве. Наконец все было готово и Капитоныч довольно небрежно забросил на пол кабины тяжеленный мегер на 2,5 киловольта.

– Взял бы ты его лучше на колени, – посоветовал я. – А то он у Левки перестанет фурыкать.

– Заставим фурыкать как надо, куда он денется, – оптимистично отвечает мне парадный и надушенный Капитоныч. С этими словами трогаемся. Я сразу набираю скорость: Лева заждался.

Выезжаем на гладкую прямую грейдерного участка. Здесь скорость можно еще прибавить. Внезапно замечаю, что глинистый асфальт стал глянцевым: это проскочившая тучка пролилась снегом и дождем. Почему произошли дальнейшие события, – я не совсем хорошо понимаю и сейчас. Я не тормозил: уже привык, что тормозов у меня нет. Наверное – я слишком резко сбросил газ. Машину завертело, она вылетела с полотна дороги и начала прыгать на засохших тракторных колеях. Нас с Капитонычем беспощадно колотило в кабине от потолка до сидений. Руль и рукоятка передач у меня вырвались из рук. Хуже всего было то, что газ почему-то заклинило, и он не убавлялся, ноги потеряли педали, и машина прыжками упрямо продвигалась к близкому обрыву. Каким то чудом мне удалось ухватить руль и отвернуть машину от обрыва. Мы пересекли еще раз уже пройденные канавы, затем – дорогу, и по канавам другой стороны начали пробираться к противоположному обрыву. Какой-то орган управления мне все же удалось задействовать, потому что машина заглохла и остановилась.

Несколько минут мы с Капитонычем просто сидели, ничего не говоря, и не двигаясь. Первые незабываемые слова с укоризной произнес Капитоныч:

– А ты хотел, чтобы я эту заразу взял на колени, – и пнул ногой мегер.

…После принятия третьей, начали разбор полетов.

– Вот вытащили бы ваши молодые красивые трупы, – говорит Лева, – и все сразу бы стало понятно: день рождения, нарезались, катались с ветерком, водитель не справился с управлением в свой день рождения…

Именинник же высказал робкую надежду:

– Может быть нас бы разрезали… И увидели бы, что мы были не пьяными, а голодными…

Доставленный мегер у Левы работал безукоризненно.

Вскоре и Капитоныч нас покидает, переходит в постоянную группу к Шапорину. Капитонычу, майору Петрову, все равно где быть: жена от него ушла. Увы, он все чаще прикладывается к бутылке. Мне жаль хорошего человека, но что я могу для него сделать?

 

Хватит отдыхать!

 

 

Уже почти три месяца мы штурмуем свои работы на полигоне в две смены по 16-20 часов. И хотя народ уже устал до предела, начинает вырисовываться некий проблеск в конце туннеля – невыполненных работ остается все меньше. Мы уже вернули на корабли почти всех матросов, оставив только нескольких человек. Я даже планирую объявить всеобщий выходной после еженедельной бани: ребята должны хотя бы один раз отоспаться за эти три месяца. Если будем работать прежними темпами, то в начале августа мы должны все кончить и убраться из полигона. Надежды прибавляют сил.

Меня вызывает Циглер. Он не любит вылезать из штабной палатки, источник разногласий Байдаков – отсутствует, все вопросы я решаю со строительными офицерами, так что видимся мы с Циглером теперь редко.

Прихожу в штабную палатку, здороваюсь «по-граждански»: не люблю я этого Циглера за его мелочную вздорность. Месть Циглера следует немедленно и превосходит все мыслимые пределы: с дьявольской улыбочкой он выдает мне радиограмму, где нашей группе предписывается выполнить монтаж еще одного большого бронеказемата. Металлоконструкции из Мурманска разгружены в Белушьей. На днях баржой они будут доставлены к нам в зону А.

С горечью я выдаю нечто многоэтажное, вчитываясь в радиограмму. Циглер безумно рад, потирает холеные руки. Сообщает мне, что строители все работы оканчивают и уходят: через две недели за ними придет корабль. А мне работ еще на целый месяц. Я должен заранее позаботиться о своем камбузе и продуктах для остающейся группы: он, Циглер, не может оставлять здесь свою службу материально-технического обеспечения. И машину ГАЗ–63 надо сдать. Придется мне также остаться без связи, потому что радиостанцию он, Циглер, также забирает с собой…

С трудом перевариваю поток плохих известий, пытаюсь ухватиться за соломинку:

– А если я смонтирую БКУ, то кто будет выполнять земляные работы, делать отмостку?

Циглер явно готов к этому вопросу: он извлекает еще одно распоряжение: монтаж металлоконструкций нового БКУ выполнить без обваловки и без внутреннего монтажа. В сооружении сохранить все оставшиеся после монтажа кабели.

Обращаю внимание на дату: она полумесячной давности. Возмущаюсь: почему я ничего не знал об этой бумаге?

– Она же не тебе написана, а мне! – выпендривается Циглер.

– Так, может быть, – вы и выполните ее вместо меня?

– А вот здесь, – Циглер указывает на радиограмму, – написано, чтобы ты делал!

Спорить с Циглером, что решетом воду носить. Конечно, все придется делать мне.

Убитый свалившимися известиями, – ухожу. Прощай, мечта о скором отъезде, о долгожданной встрече с любимой женой. Хорошо хоть то, что не надо делать внутренний монтаж: именно он пожирает время. А собственно, какая разница? Вот мы все выполним. Кто будет торопиться с нашей эвакуацией? Мы можем сидеть здесь до самых испытаний: разве «науке» не пригодятся умелые технические ребята? А перебросить людей из одной фирмы в другую – для больших начальников – пара пустяков… А еще есть опасность застрять у Шапорина…

Надо прорываться. Если бы мне дали металлоконструкции сейчас, я мог бы успеть, работая по 25 часов в сутки. Но ребята устали за три месяца бесконечного штурма. Без выходных, без отдыха. Конечно, можно приказать… А сколько же можно приказывать? 

Сейчас все сроки упираются в транспорт из Белушьей. Можно начать что-то делать только после прибытия этих железяк. Уже сейчас можно было бы освободить часть людей, и начинать работать!

Через сутки у нашего небольшого пирса швартуется баржа с нашим железом, пробуждая все надежды!

Тяжелые коробки предстоит установить всего километра за два от пирса. Я набрасываюсь на знакомые пятитонные кубики на ржавой барже как на желанное лакомство. Через сутки работы они все уже на месте. Мало того: они стоят в нужном порядке вокруг будущего сооружения.

Баржу из Белушьей притащил гидрографический кораблик ВМФ. Его командир, молодой капитан-лейтенант с интересом наблюдает за нашей работой. Приглашает нас с Левой к себе на чашку чая. Жалуется, что перестал работать локатор, надеясь, что уж монтажники-то с ним запросто разберутся. Мы с уважением осматриваем первый раз в жизни неведомую технику… Бывают же в жизни чудеса: кто-то из нас замечает плохой контакт провода питания. Припаиваем его, и локатор начинает работать, как новенький! После этого о чае и речи не может быть: капитан-лейтенант добывает нечто покрепче. Знакомимся: он Филиппов Сергей, из семьи знаменитых днепропетровских металлургов. Я вспоминаю имя-отчество одного металлурга Филиппова и его работы по дамасской стали, известные мне из курса металловедения в КПИ. Сергей просто потрясен: это его родной дядя! На краю земли встретить человека, знающего по имени-отчеству и работам твоего близкого родственника!

Расстаемся мы лучшими друзьями. Сергей говорит, что его корабль теперь для нас – как дом родной…

На строевом собрании личного состава группы «подбиваю итоги», благодарю особо отличившихся, подчеркивая, что в группе все поголовно являются отличниками. Затем, без всяких недомолвок, обрисовываю наше положение в связи с новыми задачами. На суд «матросской общественности» выносится решение извечного вопроса: «быть или не быть?». Нормально работать в течение месяца после ухода строителей, или выложиться так, чтобы за остающиеся 10 дней выполнить месячную работу.

Группа однозначно, единодушно и с энтузиазмом, голосует за 10-дневный штурм. Я получаю карт-бланш. Предупреждаю всех, что мы можем выполнить свои решения, если время будем считать не часами, а минутами: тогда его будет в 60 раз больше.

Распределяю людей по-новому. Надо так рассчитать нагрузку, чтобы все работы окончить одновременно. Если для сдачи объекта остается работ на 5 дней, безжалостно снимаю оттуда часть людей, чтобы они уложились только в 10 дней. Всех освобождающихся – на монтаж БКУ, там работы столько, что всем найдется дело. Продолжительность рабочего дня больше не регламентируется 12-ю часами: все работают, сколько могут, пока не свалятся.

Мы чуть не «спотыкаемся» на главном объекте, из-за которого и начался этот спурт в конце забега.

Новый бронеказемат собирается по-новому: мои предложения ВМП 407 наконец воплотил в чертежи. При стыковке секций сварные швы снизу не нужны. Эти швы стали тяжелым испытанием для моей группы в 1956 году, когда, чтобы прекратить поступление воды в заглубленный БК, нам пришлось в тесных задымленных казематах проваривать все швы изнутри. Памятуя об этом, в следующем году я уже наклонял все сооружение, приподнимая для сварки поочередно одну и другую сторону. Операция эта тоже непростая и опасная: сварщикам приходилось работать под нависшей многотонной громадой, удерживаемой тросами, прикрепленными к тракторам с работающими двигателями. Сейчас все эти цирковые фокусы стали не нужны.

На забетонированной площадке строители укладывают сплошной настил из деревянных брусьев. На настиле мы свариваем из стальных листов толщиной 10 мм полотнище размером примерно 4 на 30 метров. Это полотнище массой около 10 тонн и есть днище БКУ: мы собираем на нем все секции БКУ, затем просто привариваем их к полотнищу наружным сплошным швом.

Казалось бы, что все очень просто и хорошо. Оказалось, что дьявол тоже не дремал…

Полотнище собрано, прихвачено, где надо; частично уже заварено. Работы остается двум сварщикам часа на три. В 6-30 утра к пирсу на уходящий катер будет проезжать офицер Технадзора заказчика. Он должен принять днище (это так называемые скрытые работы, по которым составляется специальный акт), и дать «добро» на монтаж всего сооружения. Если мы не успеем к 6 часам, то у нас выпадают целых 3 дня, пока этот «надзор» не возвратится.

Убедившись, что остающиеся два сварщика сделают к сроку все как надо, я забираю остальных ребят и уезжаю в базовый городок. Время – около часа ночи. Надо немного отдохнуть, потому что ровно в 7 мы начнем монтаж БКУ, после чего об отдыхе надо будет забыть надолго…

Машину ставлю прямо возле двери, захожу в наш балОк. Лева спит. Снимаю куртку, сапоги. Ложусь. Уснуть не могу: мысленно «проигрываю» утренний монтаж. Все должно получиться. Тракторист – конечно, не Зырянов, но неплохой. Мои ребята, да и я сам – уже опытные монтажники. Все предусмотрено, все есть… Я потихоньку уже начал погружаться в дремоту, когда сильный стук в дверь срывает меня с ложа. Возле двери еле переводят дух оба моих матроса, с которыми мы недавно расстались.

– Пожар! – выдыхают одновременно. Горят брусья под настилом! Ничего не можем сделать!

– Снимайте огнетушители со всех палаток! – отдаю я команду, одновременно одеваясь. Машина заводится сразу, последние красные цилиндры огнетушителей ребята забрасывают в кузов уже на ходу. Пять километров, которые пробежали мои ребята в тяжелых сварочных робах и обуви, мы пронеслись за считанные минуты.

Картина открылась не столько страшная, сколько непонятная: что же с ней делать? На уже сваренном стальном полотнище посредине краснело довольно обширное пятно. Дым валил по периметру настила. Разряжать огнетушители на центр пожара – глубоко бесполезно: стальное полотнище надежно перекрывало доступ спасительной пене, оно само от огнетушителей только немного и ненадолго охладится. Поливать по периметру – вообще бессмысленно. Снятые с кузова несколько огнетушителей – бесполезны. Думать надо быстро.

– Заводи САК!

Пока ребята выполняют команду, перегоняю ГАЗ-63 в подходящий коридор между секциями БКУ, строем окружившими настил. Кусок арматурины сгибается пополам и приваривается на край настила, туда заводится конец троса с лебедки, закрепленной на носу моего авто. Лебедка не работает, вся надежда на колеса. Включаю передний мост и демультипликатор. Машинка! Ты меня недавно не захотела совсем убить, не подведи и теперь!

Пячусь задним ходом, очень плавно, чтобы не оборвать трос или петлю. Трос натягивается. Огромное и тяжелое полотнище трогается с места и соскальзывает с горящего пятна. Освобожденное пламя взвивается вверх, но ребята уже без всяких команд разряжают туда по очереди все огнетушители.

Основной очаг уже потушен, но сбоку начинают разгораться маленькие очажки, хиревшие раньше из-за недостатка воздуха. Тушить у нас больше нечем: мы израсходовали весь противопожарный запас палаточного городка. Метров через сто каменной «терки» есть маленькое озеро, но чем оттуда доставить воду?

А вот же наша тара! Один огнетушитель не сработал, и пришлось с него свинчивать крышку, чтобы добыть содержимое. Быстро свинчиваем крышки с остальных и бросаем их в кузов.

Путь к озеру и обратно выглядит как скачки по камешкам. Добытой водой тушим пожар окончательно и бесповоротно. Привариваем петлю с другой стороны настила. Верной «машинкой» я восстанавливаю прежнее положение настила. Остатками воды смываем пену с металла: теперь только Шерлок Холмс сможет обнаружить следы пожара.

До проезда нашего контролера еще остается минут 30. Приседаем, закуриваем.

– А почему вы бежали вдвоем? – спрашиваю ребят.

– Мы боялись, что один кто-то не сможет добежать. Тогда добежал бы второй!

С тех пор прошло почти полвека, и память не сохранила фамилии этих ребят. Но на их месте мог быть любой из той группы…

Дальше все идет по плану. В 6-30 технадзор принимает площадку и дает добро на продолжение работы. Ровно в 7 часов приезжает на тракторе свежая группа, и я начинаю с ней монтаж. Установка, подгонка, выверка, прихватка секции. На секцию набрасываются сварщики со всех возможных сторон. Следующая: установка, подгонка…

Освобождаются на других объектах сварочные агрегаты и люди – все сюда: сварки у нас сотни метров, все швы – крупнокалиберные и водонепроницаемые. Рев сварочных агрегатов и трактора перекрывает голоса, но они и не особенно нужны: каждый знает свой маневр. Смешиваются дни и ночи, хотя поздно ночью солнце уже скрывается за горизонтом. Погода к счастью благоприятствует. Сварщиков на отдых просто выгоняю: им достается больше всех. Стоять или лежать часами в неудобном положении, совершая точные движения электродом, чтобы шов оставался плотным, – очень тяжелое дело.

На мою верховую машину садится кто-то из матросов, и она мечется по объектам. Сюда свозим все неустановленные кабели, в мотках и тяжелых барабанах, которые мы закатываем в готовые отсеки бронеказемата.

Дня за 3-4 до назначенного дня «Ч» становится понятным, что мы укладываемся в сроки. Я передаю окончание монтажа БКУ бригадирам, и начинаю заниматься подготовкой к отбытию группы: готовить документацию, сворачивать свое хозяйство, разбросанное по огромному пространству полигона…

 

Уходим, уходим…

 

Основные массы строителей уже покинули полигон. Остались всего несколько человек, штаб с Циглером и моя группа, доделывающая последние работы.

Поручаю Шабанину заранее выписать продовольственный аттестат на всю группу, чтобы освободить время для сборов. Шабанин возвращается не солоно хлебавши. Оказывается, что после нашего ухода в зоне остается отделение КЭЧ заказчика – отделение матросов во главе с мичманом. Так вот мичман заупрямился: аттестат выпишу только после разборки, упаковки и сдачи на склад нашей палатки. Конечно, 40-местная утепленная палатка – серьезное сооружение, и мичмана, не привыкшего особенно работать, где-то можно понять. Я же не могу демонтировать палатку до последнего часа: народу где-то надо отдыхать и просто «пребывать»!

Нельзя также заранее подписать у того же Циглера форму 2 – финансовый документ о выполненных работах: они ведь еще не совсем окончены… Нельзя свернуть и подготовить к отправке сварочные агрегаты, кабели, инструмент, – пока продолжаются работы. Те же проблемы со спецодеждой, расчетами офицеров за питание и т. д., и т. п. Это значит, что мне надо знать точное время отправления группы хотя бы за сутки.

Оканчиваем все работы по БКУ. Все кабели затащены внутрь, бронедвери, для защиты от некоторых разновидностей  белых медведей, намертво заварены; наружные сварные швы, чтобы не ржавели, – покрыты битумной мастикой. Быстро начинаем убирать все большое хозяйство.

Меня вызывают в радиорубку. На проводе развеселый Сергей Семенович Демченко, общаемся с ним по радиотелефону. Шипенье и помехи – отменные. Орем так, что можно слышать в СССР без телефона.

– Кто на проводе? Коля, привет! Как дела? Скоро к вам приеду!

– Здравствуйте, Сергей Семенович! Дела идут! Дела идут, говорю! Приезжайте! Только мы уже можем уехать!

– Как это, как это??? Почему уедете??? Не понял, не понял, повтори!

– Все сделали, Сергей Семенович, все выполнили! Сворачиваю группу, убываем!

Трубка озадаченно шипит без слов. Я даже не узнал, откуда звонил Демченко…

Как будто что-то плавающее уже подошло к пирсу. Туда не сбегаешь: около семи километров, а машину я уже сдал. А связь вся только у Циглера. Иду к нему с одним вопросом:

– Когда? Когда точно?

– И что ты мечешься? Ты видишь, что я еще в теплых штанах? – действительно, полковник красуется в тяжелых штанах с искусственным мехом, знакомым нам только по 1956 году.

Больше от Циглера ничего не добиться. Я приставляю к нему своего «шпиона» и продолжаю заниматься подготовкой группы. Прибегает шпион с потрясающим известием:

– Циглер уехал!!!

Заглядываю в штабную палатку – никого! Разбросанные обрывки бумаг и канцелярского мусора указывают на торопливость отбытия. Выскакиваю как ошпаренный. Осматриваю другие палатки и окрестности.

 Циглер уехал на пирс, забрав весь последний транспорт!!! Мы можем остаться здесь, несмотря на все усилия!!!

– Рубить палатку! – это команда Щербаку.

– За аттестатом! – это Шабанину.

На разборку палатки наваливаются все матросы. Через 10 минут все разобрано, упаковано и перетащено на склад КЭЧ. Матросы и мичмана выстраиваются, обвешанные чемоданами и сидорами… У нас с Левой в руках тоже по два чемодана: были не на пикнике, и не в Африке! Мои приказы сразу для всего строя:

– Всем двигаться к пирсу как можно быстрее! Любой транспорт захватывать силой, и разворачивать туда. На пирсе корабль удерживать любыми средствами, пока не сядет последний человек из нашей группы. Все понятно? Вперед!

До пирса – около семи километров. Это для нагруженных матросов – больше часа движения. Надежда – на самых быстрых и на чудо.

Через полкилометра пути группа расслаивается: вперед вырывается около 20 человек, основная масса движется на расстоянии метров 50 за ними. Замыкает шествие человек 6, среди которых пожилой старшина Щербак и мы с Левой. С горушки наблюдаем картину, вселяющую надежду: навстречу, со стороны пирса движется неведомо откуда взявшийся самосвал. Матросы берутся за руки и перекрывают дорогу самосвалу. Он останавливается. Вот водителя силой вытаскивают из кабины, кто-то из матросов садится за руль. Самосвал разворачивается в обратную сторону. Кузов заполняют чемоданы и вещмешки, самосвал как рой пчел облепляют люди в черных шинелях, – все поместиться не могут, забрасывают в кузов вещи и продолжают двигаться дальше уже налегке. Самосвал уносится к пирсу: теперь нашему пароходу не дадут отбыть без нас!

Раз начавшись, чудеса уже не могут остановиться: сзади слышатся звуки еще одного автомобиля. Это большая рыжая водовозка, на нашем жаргоне – «канистра». «Канистра» передвигается какими-то непонятными рывками, но все же догоняет нас. Оказывается, что это мичман КЭЧ на досуге выехал, чтобы поучиться водить машину. Уговариваю его учиться в нужном нам направлении. Мы с Левой садимся на цистерну верхом, держа в каждой руке по чемодану, Щербака размещаем в кабине. Подбираем еще не поместившихся в первый самосвал матросов.

Вскоре наш самоходный ковчег спускается к кораблям в бухте. К пирсу пришвартована баржа, за ней гидрографическое суденышко нашего друга Сережи  Филиппова, и только за ним стоит предмет наших вожделений – «большой охотник», на котором мы должны уйти.

Отдаю свои чемоданы, чтобы пропустить всех ребят и подняться на палубу последним. Однако на пирс спускается хорошо знакомый новый «Штирлиц» – дружественный монтажникам и лично мне, – капитан второго ранга Александр Котляр.

– Коля, вот тебе письмо от Шапорина. По распоряжению вашего командира части, ты должен людей по этому списку передать Шапорину в Башмачную. Туда сейчас идет капитан-лейтенант Филиппов, он их и заберет!

Я в изнеможении подпираю холодный борт баржи. Надо отдать ребят, которые проводили со мной последний штурм, и надеялись на скорое избавление. С другой стороны – они назначены в  шапоринскую группу и для них служба не кончается. Могу только написать рапорт Шапиро, чтобы им дали поощрительный отпуск. И все же, и все же. Хватаюсь за соломинку:

– Саша, я не могу этого сделать: полчаса назад я выписал продаттестат один на всю группу!

Котляр слегка ошарашен:

– Как, разве тебе Циглер не сказал о Башмачной? Он же об этом знал! Что же теперь делать?

– Вот давай и спросим у этого Циглера: должен он хоть за что-нибудь отвечать?!

Вступаем на палубу «охотника» отдаем честь флагу. На палубе стоит Циглер, заложив руку за борт куртки, как, бывало, делал Наполеон. Брюки на нем уже нормальные, но куртку спецпошива с полковничьими погонами сменить он не торопился

– Монтажники, как всегда, опаздывают, – кривит он свои усики Чарли Чаплина. Мне в голову ударяет с полной силой не только моча, но и все остальное.

– А вы уже успели спасти свои яйца от перегрева в теплых штанах? О людях вы уже забыли? Вы, Циглер, не командир, и не офицер, вы – мудак соленый, **** моржовый! Таких, как вы, в восемнадцатом году я десятками ставил к стенке и из рогатки убивал! Спасаете свою шкуру и свои удобства? На людей вы болт кладете? Вот я сейчас отправлю матросов в Башмачную, и пусть они кормятся там за ваш счет, чтобы некоторые жлобы с деревянной мордой могли понять, что значит забота о людях! – я причащаю Циглера в полный голос и по полной программе, не скатываясь, впрочем, до панибратства и обращаясь только на «вы». Циглер остается стоять с открытым ртом и выпученными глазами, только лицо меняет цвета с красного на еще более красный.

Котляр оттягивает меня назад:

– Коля, успокойся, уймись, – решим мы этот вопрос!

На всю эту сцену с круглыми глазами смотрят матросы и офицеры БО, а также Сережа Филиппов: он никогда в жизни не видел такого общения старшего лейтенанта с полковником.

 Лева с Котляром все-таки оттаскивают меня от Циглера. Мы быстро решаем вопрос с аттестатами: не уехавший еще мичман КЭУ переписывает аттестат на двух бланках. Капитан-лейтенант Филиппов дает мне торжественное обещание, что мои ребята на его корабле будут кататься, как сыр в масле. Я виновато прощаюсь с остающимися на гидрографе матросами. Остальные тоже уходят недалеко: всего лишь в Белушью. Но там хоть нормальная жизнь, а не монтажная палатка… Умом мои дорогие ребята все понимают. И все же, и все же…

Через полчаса выходим в море. Моих оставшихся матросов размещают в кубриках, мы с Левой сидим в кают-компании. Хочется осмотреть нашу Землю с моря, но большой охотник развивает такую скорость, что на палубе стает холодно…

Циглер придумал месть. Вдвоем со своим штабным писарем распаковали пишущую машинку, и издали приказ, где всем, кроме меня, объявлена его, Циглера, благодарность. Заботливо распечатанные для каждого копии приказа были почти торжественно вручены всем – всем, кроме меня. Как-нибудь переживу. В гробу я видел такие благодарности, от таких тупорылых фюреров… Он еще надеется меня ущучить, когда я приду в Белушьей подписывать командировку и форму 2. На мои опасения Котляр говорит:

– Нужно тебе это г…о? Пойдешь к Букину, он сейчас в сидит в Белушьей, и все сделает.

Капитан 2 ранга Михаил Михайлович Букин, не только «наука», но «ио» начштаба в/части 70170. Он нас всех знает, как облупленных, и с удовольствием ставит свою большую печать на наши командировки, по которым мы здесь же получаем «вторые» деньги. На форму 2 печать ставят также в штабе строителей 95001. При упоминании фамилии Циглера – морщатся. Видно, этой птице цену знают везде.

 

Полет вдоль и поперек ворот.

 

 

В Белушьей все происходит на удивление быстро. Все, кто ставит печати, выдает деньги и дает разрешение на вылет – сидят на месте и выполняют наши просьбы без промедления. Все, кто может поставить палку в колесницу нашего движения – блистательно отсутствуют. Нет Френкеля, Шапорина, Демченко. Да мы и не ищем встреч с ними на свою голову: всегда у них найдется кое-что для нашей перезагрузки. Нейтрализован теплолюбивый Циглер.

И вот все бумаги получены, все печати на них крепко стоят на нужных местах. Мы свободны, как мухи! Немедленно устремляемся в Главные Воздушные Ворота Новой Земли – Рогачево, расположенное в десятке километров от Белушьей.

Здесь нас ожидает полный отлуп. В диспетчерской сообщают, что уже давно «нет погоды», что в Амдерме сидят и не могут прилететь сюда целых восемнадцать бортов. Это у них такое слово «борт». Они так уменьшительно называют не обломок самолета, а целый самолет. Наверное, – чтобы не говорить «самолетик».

Но все равно: ни бортов, ни самолетов, ни самолетиков – нет. А вот погода, на наш взгляд, – есть, хотя и не очень хорошая. Слава Богу, есть еще и офицерская гостиница, где нас принимают. Находим там еще одного страдальца из нашего УМР – Короткова. Слава здесь успешно загорает и безуспешно пытается улететь уже больше недели. Кутим простыми чаями: больше здесь ничего нет. На Земле действует жесткий сухой закон, который довольно успешно смягчается обильными антиобледенительными мероприятиями авиации и тщательным промыванием оптики в науке и на флоте. Но мы – отрезанные (или – оторванные) ломти (или – локти), и пробавляемся только чайком. Самое непривычное занятие для нас – убивать время. Убивать то драгоценное время, которого нам еще несколько дней назад так не хватало.

Спим часов до пяти утра. Больше не можем. Завтракать еще рано, все закрыто. Все нормальные – спят. В том числе – Слава Коротков. Решаем с Левой идти на озеро. Выходим. Туман. Конечно, лететь невозможно в этой белой мути. Надо для очистки совести все же зайти в диспетчерскую. На наш молчаливый вопрос дежурный капитан так же молча разводит руками. Мы понуро возобновляем движение к озеру.

Внезапно некое дребезжание воздуха заставляет меня остановиться. Пока препираемся с Левой, чтобы это могло быть, уже явственно различаем звук самолета. Бросаемся в гостиницу, хватаем чемоданы и еще не совсем проснувшегося Короткова, и несемся к ВПП. Именно взлетно-посадочная полоса и составляла тогда аэропорт. Из тумана, ведомый неизвестно какими приборами, выныривает Ил 14. Самолет не глушит двигатели, к нему подъезжает машина, что-то сгружает. Мы по полю, с чемоданами, несемся к самолету.

– Ребята!!! В СССР??? Возьмете???

Один из летчиков машет рукой к еще открытой двери самолета:

– Давай быстрей! Взлетаем!

Самолет немного покатался по полосе, развернулся, взревели моторы, короткий пробег «по кочкам». Мы в воздухе и куда-то даже летим. Сидим на откидных алюминиевых стульчаках, расположенных вдоль бортов. Выходит один из летчиков, спрашивает как на такси: куда нам надо?

 – Да куда угодно, – вопит Слава Коротков. – Лишь бы в СССР!

– Летим в Пушкин. Это под Ленинградом, – докладывает нам летчик. Тут уже радостно кричим все трое и пожимаем летчику обе руки. Мы питерские, нам туда и надо!!!

Летчик сообщает, что будет посадка с дозаправкой в Архангельске. Ребята, да как вам будет удобно, лишь бы лететь! Летчик смеется и подвигает к нам брезентовые «одеяла», называемые чехлами:

– Это будете накрываться: холодно!

Какой там холод! Нам еще жарко от недавних пробежек и нежданно привалившего счастья! Летим! Через короткое время начинаем понимать, что дрожит не только фюзеляж самолета, но и мы сами. Это военный грузовой самолет, нас окружает со всех сторон голый металл. Внедряемся в спасительный брезент: до Архангельска еще лететь и лететь. Самолет слегка болтает по вертикали: вверх – вниз. Летим, кстати, почти в сплошной облачности. При редких окошках в облаках внизу можно увидеть темно-синее море и ярко белые льдины. Это пролив Карские ворота. А может быть – пролив Югорский шар. А может быть и просто море: и корабли и самолеты здесь плавают и летают по неведомым маршрутам, обходя прямоугольники запретных зон.

Внезапно к привычному реву наших двигателей примешивается другой, непонятный, звук. Очередная воздушная яма продолжается что-то слишком долго. Мы падаем? Садимся? Почему? До Архангельска еще пилить и пилить.

Самолет вываливается из туч. Совсем близко земля. К счастью это бетонная ВПП, а не море или скалисто-болотистое бездорожье. Плюхаемся на спасительную полосу. На соседнюю полосу с ревом садится реактивный МИГ с закругленным носом.

Летчики через наш «салон» по лестнице покидают самолет. За ними и мы выползаем на свет божий из своих брезентовых коконов. Где мы? Оказывается, мы сели в Амдерме, где «загорают» остальные самолеты, не сумевшие прорваться в Рогачево. У нас отказал СРО – самолетный радио опознаватель. На запрос наземного радара этот прибор должен выдать секретный импульс «свой», дескать, я. А наш – молчал, как партизан на допросе. Виновата была такая же круглая фишка разъема питания, как те, которые и нам отравляли жизнь. Летчики шевелят, постукивают проклятый разъем: все начинает работать. Самолет взлетает без нас, но с нашими чемоданами. Все в порядке, все работает. Узнав, что наш самолет летит в Ленинград, летчик МИГа сажает к нам свою жену, которой туда очень надо. Однако взлететь мы не можем: теперь разрешение надо получать через Москву, что занимает около пяти часов. За это время скучающий летчик МИГа нам все подробно рассказал. После чего мы задрожали, к счастью – задним числом: мы должны были в это время уже кормить рыб в проливе Карские ворота. Воистину: не утонет тот, кому суждено окончить дни на виселице!

Наша посадка имела, оказывается, большую предысторию. За неделю до этого дня по всем Северам, над всеми нашими секретными объектами и полигонами, над всеми запрещенными на картах квадратами, – пролетел американский самолет-разведчик. Его, конечно надо было сбить или посадить. Но взять на себя ответственность кто-то не смог, кто-то побоялся. Пока шли запросы и доклады, дошедшие до самых верхов, пока прогревали двигатели истребители, – американец ушел, успев все сфотографировать и обнажить заодно импотенцию нашей ПВО. Скандал был огромный, с неприятными оргвыводами для многих начальников.

Известно, как у нас возрастают противопожарные мероприятия после большого пожара. Так вот эти мероприятия из Архангельска проводил сам начальник ПВО СССР (официально его называют не так). Требование вырисовалось для всей ПВО предельно простое: в небе надо сбивать все не наше – в любое время, на любой высоте.

Летчики нашего Ила везли в Белушью очень важный груз, чуть ли не половинку Главного Изделия. Отсидка в Амдерме срывала очень многое, и командиру нашего Ила, опытному летчику, одному разрешили этот рейс в Рогачево.

Поэтому, когда одинокий самолет в тучах, так гостеприимно принявший нас в свое чрево, не смог откликнуться на запрос радара ПВО, участь самолета и наша была решена почти автоматически: нарушителя сбить. Для этого в воздух был поднят перехватчик. В сплошной облачности наземные радары подвели его к нашему самолету, он захватил нас в бортовой радар и готов был влепить в нарушителя очередь из главной пушки. Бог есть: в это время в сплошных облаках случился разрыв, летчик истребителя увидел Ил со звездами, и, вопреки заданию, самостоятельно принял решение посадить нас в Амдерме.

Надо ли говорить, как тепло мы благодарили своего спасителя, как бережно и предупредительно доставили его половину в Пушкин, а затем в Ленинград…

Когда Шапиро меня увидел в части, его едва не хватила кондрашка:

– Как ты здесь оказался? Что случилось? Почему ты не на объекте? – он буквально задыхался от возмущения.

– Окончил работы, товарищ командир, и прибыл для дальнейшего прохождения службы!

– Как это ты окончил? А дополнительные БКУ???

– И их установил, товарищ командир.

– А форма два где?

– Да вот она, Александр Михайлович! – я открываю чемоданчик и достаю оттуда пачку листов, густо усеянную печатями. Шапиро смотрит на итоговую сумму и его глаза стают круглыми: моя группа за это время выполнила работ почти столько же, сколько вся часть…

Глаза Шапиро возвращаются к нормальным очертаниям и даже слегка умасливаются:

– Ну, ты даешь! Заходи, доложишь подробно, чтобы Дмитрий Николаевич слышал!

Ловлю момент и жалобно намекаю:

– В отпуск хочется, Александр Михайлович!

– Небось, думаешь, что Эммочка ждет – не дождется? Там у нее, кажется, кто-то получше появился… – Шапиро спотыкается, наткнувшись на мой взгляд. – Ладно, давай отчитывайся, и уматывай! Ну, как – жильем теперь доволен? Теперь – все, наконец, в порядке?

Я искренне благодарю Шапиро. Действительно, основной вопрос нашей жизни решен: отличная 17-метровая комната в сталинской трехкомнатной квартире – наша. Мечтают о таких хоромах в Питере – больше половины жителей…

Уже на другой день самолетом с пересадкой в Киеве я вылетаю в Винницу…

…Там, где летали самолеты,

Ходить не смели поезда, – напишу эти слова позже.

Ой вы, кони, вы кони стальные, боевые друзья – трактора…

 

 

Где-то на этом пунктире мы могли покормить рыбок!