А которые тут временные? Слазь!
У тещи на блинах.
В отпуск, к ней!!! Немыслимо медленно движется поезд. Можно бы лететь самолетом, но билет дают только до Киева, а на самолет до Винницы билет не бронируется…
Наконец я в Брацлаве, к которому так долго стремился. Начинаю понимать, как хорошо живется сыру, который катается в масле. О встрече с женой после долгой разлуки – я не говорю: это надо понимать. Блины у тещи – тоже событие, стоящее поэмы. Мария Павловна готовит удивительно вкусных цыплят, распластанных и зажаренных в омлете (кажется, их незаслуженно обзывают «цыплятами в табаке»). Специально для меня и при моем физическом участии готовится еще одно блюдо несказанной вкусноты – коржи с маком. Мак растирается с сахаром в макитре до состояния молока (процесс достаточно трудоемкий даже для мужиков). В мак добавляются куски коржа – белого, с корочками, только что испеченного. О разнообразных варениках и говорить не приходится: они есть почти всегда… Из свежезарезанного кабана сказочно хороши все производные, особенно – «сальцисоны», домашняя колбаса и т. д. и т. п. Федор Савельевич привозит от знакомого директора совхоза несколько ящиков яблок сорта пепинка – необычайно сочных и «многосъедобных». Ящиками же появляются черехи – крупные ягоды гибрида вишни и черешни. Все эти прелести я поглощаю пудами, тоннами; их живительная сила потихоньку наполняет мой не столько отощавший, сколько измученный организм.
Мама была уже у моих новых родителей. Они, конечно, посидели: это была как бы некая свадьба, хотя и опять ущербная: теперь в бегах был жених… О полномасштабной показушной свадьбе с «музыками», со всякими прибамбасами и многодневной пьянкой необузданных гостей теперь речи уже нет: все знают, что у Ружицких зять из дальних военных морей, где это все то ли уже было раньше, то ли не принято по соображениям секретности. Мои новые родители принимают меня сразу как родного, о наших прежних размолвках при «похищении из сераля» их дочери и намеков никаких нет. Все просто и естественно: мы одна семья. Общение со всем детдомом, Эммиными знакомыми и всем Брацлавом, – у меня происходит без малейших проблем. Меня признает за своего даже свирепый пес Пират. (Ночная сторожиха любовно обращается к нему, скармливая запасенные котлеты: «Кератічок, дурненький, їж, бо це ж каклєтка…»).
Через несколько дней везу молодую жену в Деребчин. Надо же показаться маме в качестве солидного женатого мужика, да и молодую жену «повращать» в деребчинском бомонде. Для Яковлевых и Стрелецких она – хорошо знакомая родственница, маме – известная дорогая невестка, остальным мы издали «делаем ручкой». Все равно невозможно избежать встреч, расспросов и, главное – застолий. Моя жена – на высоте. Ослепительно красива, умна, быстра. Как тогда говорили: «кругом – шешнадцать». Именно такая жена должна быть у меня, не последнего парня в славном Деребчине…
Светское вращение нас чрезвычайно утомляет уже на второй день, и мы отбываем в Винницу, где среди большой усадьбы на окраине города живут две бабули. Одна – бабушка Юзя, наш добрый ангел, которая выдала Эмме столь ценные советы по замужеству. Бабушка Юзя – высокая, с вьющимися седыми прядями и следами красоты на лице. Много лет бабушка Юзя ухаживала за парализованной сверхдальней родственницей настолько добросовестно, что даже медики удивлялись отсутствию пролежней и ухоженному виду старой женщины, прикованной к постели.
Эммина бабушка – добрая, рассудительная, всем все прощающая. Ни о ком она не скажет плохого слова, при спорах соседи безоговорочно принимают ее мудрые вердикты в качестве приговоров третейского судьи. Она часто шьет на старинном «Зингере» с ножным приводом или читает молитвенник. Читать, кстати, она научилась самостоятельно…
Ее старшая сестра Анеля – колоритнейшая бабуля. Анеля – ниже и плотнее младшей сестры, верховенству которой она безоговорочно подчиняется. Толстый платок, повязанный поверх седых косичек на манер комсомольской косынки, но с некоторым перекосом, придавал ей вполне пиратский вид. Бабуля прекрасно все слышит и видит, но по обстоятельствам может запросто изобразить глухонемую. Особенно ей удавалась роль темной и косноязычной старушенции. Хитро прищурив глаз, она могла с самым невинным видом спросить:
– Емцю, ти в тому городі Винограді в якому простітуті вчишся?
Эмма слегка вздрагивает:
– Тетя Анеля, скільки я Вам буду казати: не в «Винограді», а в Ленінграді, і не в «простітуті», а в інституті.
– Так, так, доню: ти мені казала… Бачиш, яка я дурна стала: все забуваю, – в хитрющих глазах бабы Анели играют настоящие чертики: память у нее – дай бог каждому. По колыханию довольно объемного живота все понимают, что она смеется…
Впрочем, игра словами – ее хобби. Обсуждается вопрос, чем крыть сарай. Одно – слишком дорого, другого – не достать. Тетя Анеля вносит свое предложение:
– Може покриємо блядкою?
Участники совещания балдеют от такой заманчивой возможности. Восторг остывает, когда выясняется, что тетя Анеля имела в виду дранку.
Бабушка Анеля имеет четкие эстетические пристрастия. Увидев наш Москвич 401 (это будет позже), скопированный с немецкого Опель-кадета, она заявила:
– В тебе, Коля. дуже гарна машина! А то тут Їван приїхав на поганій дуже машині: в неї була морда спереді і морда ззаді, – именно так бабушка Анеля оценила Москвич 407 с «трехобъемным» кузовом. Похожие капоты двигателя и багажника бабушка очень метко обозначила «мордами». С ее легкой руки обозначение кузова автомашин «морда спереди – морда сзади» стало фирменным в нашей семье.
А еще бабушка Анеля любила песни, точнее – одну песню. Иногда, когда мы развлекались подобием пения, она просила:
– Заспівайте тої жалісної «Катюги»!
«Жалостной Катюгой» бабушка (мы к ней обращались «тетя») Анеля считала почему-то «Катюшу».
Лицо тети Анели начинало морщиться от сдерживаемых рыданий…
Теперь тетя Анеля начинает всхлипывать со звуками начинающего «схватывать» двигателя, а из ее глаз градом катятся слезы…
К портрету тети Анели надо еще добавить, что все свои восемь десятков лет от всех болезней она лечилась только одним лекарством: пила керосин, правда – сравнительно небольшими дозами… И еще: борщи, которые она варила, были просто волшебно вкусны. Нигде больше мне не приходилось есть такие борщи…
Нам хорошо на Старом городе в Виннице. Живем в новом, не вполне достроенном, доме. Через полкилометра лесной тропинки можно выйти на берег чистого и тихого Южного Буга, чуть выше по течению от знаменитого камня Коцюбинского. Новый кинотеатр и магазины находится тоже недалеко. Что еще надо для полного счастья? Оказывается, мы с женой неизлечимые трудоголики, и для окончательного счастья нам необходима покраска крыши над новым домом.
Крыша эта, увы, не была идеальной. Она была сделана из старой жести, уже поработавшей крышей над другим домом. Поэтому новая-старая крыша нуждалась в нашей заботе, на чем мы и зациклились. Федор Савельевич отговаривал нас от затеи не слишком упорно, и вскоре обеспечил краской, кистями, щетками и лестницами. После чего, на удивление всем соседям, трудолюбивые «діти» вознеслись и начали скрести и красить. Маленькие дырочки в жести мы залепляли тканью, смоченной в краске…
Все кончается, даже отпуск. Приближалось 1-е сентября – начало занятий у моей студенточки. Наверное, и у меня нашлись бы дела в Ленинграде. Решаем лететь самолетом через Киев: билетов на проходящие через Винницу поезда перед сентябрем не добыть.
Неожиданно мы осознаем, что попали в ловушку. Пошли дожди, и около километра грунтовой дороги от нашего дома до кольца автобуса и начала асфальта становятся непроходимыми. Конечно, в принципе по ним люди проходят: либо босиком, либо в резиновых сапогах, либо на тракторе. Сапог и трактора у нас нет, ходить же босиком не позволяет не столько высокий социальный статус, сколько неудобства при последующем полете в две столицы – Украины и бывшей Российской империи. Пытливая и изобретательная семейная мысль останавливается на применении галош. Одна пара комплектуется из запасов старья, вторую покупаем новенькую в магазине.
Мы понимаем, что плохо подогнанные галоши могут быть оставлены в липкой глине дороги, и основательно укрепляем их веревками, что, несомненно, дополнительно украшает наш и без того живописный вид…
Под изумленными взглядами туземцев с чемоданами добираемся до асфальта, с облегчением разматываем веревки и снимаем галоши. Все это добро стыдливо задвигаем в дырку в заборе, радостно садимся в автобус.
В Винницком аэропорту мы горестно сожалеем о содеянном: стоящий под парами самолет от здания аэропорта отделяет огромная лужа, обойти которую невозможно… Добрый дядечка пожалел нас: сажает Эмму на велосипед и «докатывает» ее до самолета. Я же отважно вхожу в лужу; все дальнейшее путешествие проходит с подмоченной обувью (не репутацией!)…
Воздушная дорога до Киева состоит из воздушных же ям различной глубины, в которые нечаянно проваливается, а затем деловито выбирается наша «Аннушка». Эмма тяжело переносит воздушную болтанку. Я же прилип к окну и рассматриваю Родину с небольшой высоты. Ровно 16 лет назад, несмышленым пацаном, я пешком прошел по этой земле, подгоняемый огненным валом войны…
Четкие разноцветные прямоугольники полей, возделанных до последнего сантиметра, села, утопающие в садах. Возле белых хат тоже прямоугольнички огородов, только очень маленькие, с немыслимо узкими межами… Земля. Сколько крови пролито за нее, каким количеством пота удобрили ее многие поколения предков. Тесно, очень тесно. Вспоминаю огромные пустые пространства Севера, Забайкалья, Сибири, Казахстана… Это тоже моя Родина.
А вот глаза выхватывают внизу правильную прямоугольную сетку из широких зеленых линий. Неужели? Приглядываюсь внимательнее. Так и есть: это лесозащитные полосы, – наяву, а не в кино или на картинке! Еще в школе меня поразил своей красотой и величием план покрытия степных частей СССР лесозащитными полосами. План тогда называли «сталинским», как и все планы, касающиеся всей страны. На мой непросвещенный взгляд это был действительно великий план, выполнение которого сулило огромные улучшения жизни всей страны, что я даже отразил в восторженном школьном сочинении на свободную тему. Геростратовская деятельность человека успела уничтожить благодатные леса на огромных территориях; это вызвало эрозию почв, обмеление рек, изменение климата. Планируемое создание гигантской сетки лесных полос призвано было остановить сползание в пропасть. Лесные полосы, высаженные и выращенные с умом, перекрыли бы дорогу губительным ветрам, уносящим плодородный слой почвы. Зимой лесные полосы запасали бы влагу в виде снега для ближних, иссушаемых летним зноем полей. Постепенно и плавно в лучшую сторону менялся бы даже климат засушливых степных районов, резко повысились бы урожаи зерновых и других культурных растений. Стоит ли говорить, какая бурная жизнь бы появилась и расцвела в лесных системах, возникших в степи: ценные растения, птицы, звери, ягоды, грибы. Потихоньку начали бы окупаться все затраты…
А затраты требовались огромные. Надо было разработать рабочие проекты, привязанные к конкретным местам, учитывающие сотни местных факторов, например: розу ветров, наличие воды и глубины ее горизонтов, состояние грунтов и т. п. и т. д. Выяснить, какие породы деревьев могут выжить в данной местности, организовать добычу их семян и выращивание саженцев, хотя бы 2-3 летних. Затем надо было расчистить территорию для посадки лесных полос – юридически и технически: кого-то урезать, кого-то передвинуть или даже задвинуть, разрезать чьи-то поля и дороги. Лесные полосы были относительно небольшой ширины, кажется, в пределах 50 – 100 метров. Но в целом площади получались огромные, их надо было вспахать, посадить слабенькие саженцы и заботливо выхаживать и беречь их в течение 5-10 лет. Кроме огромных материальных ресурсов, требовалась огромная политическая воля, рассчитанная не на разовое применение, а на постоянные усилия в течение ряда лет…
Унылая вставка из будущего. По мере углубления моих знаний о роде человеческом, я все больше начинал понимать, что создание по степям всей страны защитных лесополос – такая же неосуществимая идея, как построение и функционирование Городов Солнца великих мечтателей – социалистов-утопистов. Если бы даже жестокая воля богоподобного фараона или ЦК – МГБ сумела бы преодолеть все преграды в течение нескольких лет, то порочные наклонности жадных и глупых йеху все равно в конце концов взяли бы верх и разрушили бы уже сделанное… Неуклонно вырубаются леса вокруг растущих городов. Горы мусора вырастают на месте бывших лесов. Дикий капитализм застраивает особняками с шестиметровыми заборами берега рек и водохранилищ. Теперь никакой политической воли не хватит, чтобы провести по частным владениям зеленую полоску леса, – спасительницу будущих поколений.
А еще надо сделать усугубляющую поправку на отечественный менталитет, о котором даже не хочется вспоминать… Нет такого уголка природы, который не смог бы эффективно загадить соотечественник. Власть же имущие развешивают огромные табло: «Выгрузка мусора вдоль дорог категорически запрещена!». Для этой самой выгрузки надо углубляться в лес? И там уже можно распоясаться с боем стеклотары? А слабо повесить объявление написанное так же крупно: «Площадки сбора мусора находятся в пунктах…». Столько лет боремся за чистоту, и никак не научимся подметать.
Как сон вспоминаются зеленые линии лесозащитных полос, проплывшие давным-давно под крылом самолета… Что-то с ними произошло теперь? Очень нужные туалеты на лесном пляже Буга в Виннице существовали от постройки до демонтажа и хищения не более двух суток…
Выкуривание.
А которые тут временные???
Месяц в Ленинграде мы работаем в «штатном режиме». Эмма ходит в свою лесную академию, упорно учится. Я даже помогаю ей выполнять кое-какие курсовые проекты. Каждый день мы из Автова на метро доезжаем до Владимирской площади, где впихиваемся в трамвай «девятку». В тесном единении доезжаем до площади Ленина, где и расстаемся с великим сожалением. Эмма продолжает трамвайный тур дальше, а я пересаживаюсь на автобус №37, следующий до Охты. На службе я готовлю материалы к большой технической конференции. Об отбытии в группу Шапорина отцы-командиры ничего не говорят, а я – так даже заикнуться боюсь на эту тему: зачем будить спящую собаку? Впрочем, мы с женой понимаем, что наше счастье не может длиться сколько-нибудь долго: «интересы защиты Родины… и т. д. – требуют». Требуют они почему-то каждый раз опять нашей разлуки… Ну, что же: мы морально готовы. Остались два года учебы, затем мы не будем расставаться, – так говорит Эмма. Пока есть возможность, мы прихорашиваем свое гнездышко: на эти два года мы имеем отличную крышу над головой. Обзаводимся даже кое-какой мебелью: у нас теперь есть кровать с блестящими шишечками и раздвижной стол. Эмма мечтает о серванте и посуде. Споры наши, довольно горячие, касаются родительской помощи. Я считаю, что мы – самостоятельная семья, и во всем должны опираться на собственные силы и возможности. Эмма же без всякого стеснения отнимает все у родителей. Я был молод, и не знал, какая радость для родителей отдавать все детям, поэтому яростно протестую… Мой личный менталитет не позволяет мне хоть на секунду почувствовать себя и свою семью иждивенцами, даже у родителей. По рассказам мамы самыми первыми и самыми употребительными моими словами были «Коля – сам!». Такие изъяны моего характера иногда осложняют нашу жизнь, но мы быстро миримся: скоро разлука…
Судьба наносит нам оглушительную оплеуху с совершенно неожиданной стороны. Однажды вечером у нас в комнате появляется рослая полноватая женщина с ярко накрашенными губами. Она себя объявляет Розой Туровой, владелицей нашего гнездышка. Она требует от нас освободить занимаемое помещение!
Эмма «выпадает в осадок». После продолжительного ступора я начинаю что-то лепетать о договоре со сроком три года. К этим возражениям Розочка была готова: она достает свой экземпляр договора, где ярко выделен пункт, что наниматель (я) должен освободить жилплощадь по первому требованию арендодателя (Турова, женой которого и есть возникшая в натуре Розочка), если у него изменились обстоятельства. У самого Турова обстоятельства почти не изменились: он продолжает службу на Дальнем Востоке, но его Розочка чрезвычайно устала от дальневосточной жизни, и желает вкусить ленинградского комфорта и уюта в отремонтированной нами комнате… Роза дает нам три дня на освобождение комнаты, сама удивляясь своей щедрости… Я только могу сказать Туровой, что за такое короткое время мы не сможем найти другое жилье и освободить требуемое.
После ухода Туровой мы некоторое время пребываем с отвисшими челюстями, затем выходим к нашим соседям Шапиро, которые увидев свою дорогую соседку, сначала попрятались, а теперь жадно ожидают от нас известий. После получения таковых у Шуры и Муры тоже отвисают челюсти: бывшую соседку они слишком хорошо знают не понаслышке. Обратное вселение Туровой для них страшнее атомной войны. Шапиро лихорадочно перебирает варианты способов «недопущения». Это способы и нашего избавления от грозящей опасности.
Через три дня вечером Розочка заявляется к нам с раскладушкой. Заходит в квартиру она совершенно свободно: у нее есть свой комплект входных ключей, нашу же комнату на замки мы не запираем. Она собирается с нами жить совместно, пока мы не покинем вверенную жилплощадь.
У Туровой в Ленинграде живут родители, у них есть отдельная квартира, так что совместное проживание предпринимается только для демонстрации и устрашения. Роза закрывает форточку в окне: ей мешает сквозняк. Поскольку торшера у нас еще нет, то бедной Розочке для чтения детективов на раскладушке приходится зажигать нашу студенческую «люстру»: мощная лампа над конусом из чертежной бумаги в самом центре комнаты. Такое освещение годится даже для выполнения мелких чертежных работ, поэтому кровать с шишечками, где мы возлежим с молодой женой, оказывается освещенной более чем достаточно. Чтобы до конца использовать комфорт городской жизни, Розочка с видимым наслаждением затягивается «Беломорканалом». Открытая пачка показывает, как именно собирается коротать бессонную ночь владелица нашей жилплощади…
Эмму колотит дрожь. Я тихо успокаиваю ее: надо спать, завтра – на работу… Неизвестно, спали мы или нет, но поднимаемся прокопченными незабвенным «Белым Мором»…
В течение недели Роза выкуривает нас с перерывами: на своей боевой вахте она иногда не появляется. Возможно, ей тоже требуется отдых, но мы, в ожидании ее прихода, почему-то уже не можем отдыхать совсем.
Моей жилищной проблемой занимается высокое начальство – сам Сергей Емельянович Сурмач. Конечно, после трех успешных объектов я стал довольно известным лейтенантом, достойным внимания самого начальника УМР. Я думаю, что для нас с женой быстренько нашли бы какую-нибудь комнатенку, для «временно-пожизненного проживания», но такой вариант совершенно не устраивал Шапиро: им пришлось бы вновь вернуться к «совместному плаванию» с Туровыми. Сурмач предлагает Туровой вместо ее комнаты – отдельную однокомнатную квартиру в строящемся доме. Дом строится, сдать его предполагают через год. Чтобы не было обмана, Сурмач обещает выдать Турову официальное гарантийное письмо по этой квартире.
Вариант со «светлым будущим в отдельной квартире» Турова отвергает сразу и безоговорочно: видно такая альтернатива прорабатывалась Туровыми дома, и они подозревают, что их «кинут» и на этот раз. Были у Сурмача еще какие-то хитрые варианты для Шапиро – с обменами и без. По одному из вариантов Шапиро и мы вместе получали бы трехкомнатную квартиру где-то в Московском районе, затем нам давали другое жилье, чтобы Шапиро жили в отдельной квартире. Не устроило в этом варианте что-то Шуру или Муру: то ли малые метры, то ли жизнь опять с соседями, хотя и не такими красивыми как Роза.
Свет для нас сходился клином (по другому варианту: жизнь шла по конусу). Надо было искать какой-то выход самому. Иду по старым адресам. Первый визит – на Нарвский проспект, к Марии Александровне. Здесь год назад мы проживали вместе с Иваном Маклаковым, и, очевидно оставили о себе добрую память. Мария Александровна сразу соглашается взять нас с Эммой. Только вот у нее кто-то живет, и надо ждать две недели, пока комната освободится. Я соглашаюсь: делать нечего…
Тем временем Роза совершенно наглеет: к тому времени, когда мы возвращаемся с работы, она успевает выкурить пачку «Беломора». В комнате принципиально никто не убирает: по состоянию пола она становится похожей на конюшню, по запахам – на свинарник.
Однажды Роза заявляется в компании неизвестных капитана и женщины очень поздно, когда мы уже легли спать. Как водится, все закуривают, затем на стол выставляют бутылки, и начинают разговоры о нас, как будто мы уже умерли:
– А кто это лежит с ним?
– Роза, эти захватили твою комнату и не хотят уходить?
– А что, если у них нет совести, то никакой управы на них не найти?
– Они что, спелись с теми соседями?
– Вот такую благодарность получаешь от людей, которым помогаешь в трудную для них минуту!!
Эмму мелко колотит. Я не выдерживаю, вылезаю из-под одеяла в одних трусиках, беру стул и подсаживаюсь к столу с бутылками. Капитан слегка тушуется: он думал, что я послабее. Сдерживаясь из последних сил, я начинаю вежливый разговор только с Розой, полностью игнорируя «компашку».
– Вы все время нарушаете наши договоренности, Роза Михайловна.
Роза вскидывается:
– Как это?
– После Вашего первого посещения, мы договорились, что для подыскания другого жилья мне надо не меньше двух недель. Вы начали нас выкуривать уже через два дня. Так?
Капитан вопросительно смотрит на Розу. Ей не хватает наглости отрицать нашу договоренность, и она опускает глаза.
– Вы обещали Сурмачу еще неделю для подбора вариантов? Это было всего четыре дня назад, а вы уже успели нас дважды подкурить. Я, конечно, человек курящий… А зачем Вы травите мою жену, совсем еще дитя?
Краем глаза замечаю, что капитан и даже его подруга осуждающе смотрят на Розу: рассыпается образ чудовищ – нас, который она им нарисовала.
– Так вот, мы уедем из вашей комнаты даже раньше, чем обещали: через пять дней, в субботу!
Роза радостно расцветает:
– Дайте мне расписку, что Вы уедете через пять дней, и я Вам дам расписку, что не буду Вас выкуривать!
Капитан пододвигает ко мне стакан и бутылку, жестом предлагая наполнить стакан по своему разумению. Но я, идиот, сверх серьезен: отодвигаю бутылку и заявляю нечто высокопарное относительно прочности слов и обещаний, высказываемых мной…
Ночные гости дорогие быстро сворачиваются и уходят. Мы с женой еще полночи «перевариваем» ситуацию…
Чуть позже я начинаю понимать, что потерю расписки о «невыкуривании» из жилья можно сравнить только с потерей фотопленки во время прыжков с парашютом. Это тяжкие потери ничем не заменимых бесценных документов, как нашей конкретной жизни, так и нашей, как теперь говорят, – неоднозначной эпохи. Для этой же книги фото такой расписки стало бы подлинным украшением…
Мы переходим в разряд «не имеющих жилья». Таких у нас в части половина офицеров и прапорщиков. Вторая половина – те, кто «нуждается в улучшении» жилищных условий, которые в коммунальных комнатушках по 8-15 квадратных метров живут двумя, а то и тремя семьями…
Но у нас с женой теперь положение еще хуже, чем у них. Прав ли был я, когда соглашался на временное жилье, из которого нас теперь так бодренько выкинули? Или надо было ждать еще два года в надежде, что с неба упадет прекрасное жилье, Эмма окончит институт, отгуляем свадьбу, и уже тогда начнем райскую жизнь с самого начала?
Конечно, история не имеет сослагательного наклонения (кажется так грамотные дяди обозначают невозможность реально проиграть другой вариант событий). Или как поется в одной душевной (любимое словечко нашего сына) песне: «Жизнь одна, жизнь одна, жизнь одна…»
Несмотря на понесенное поражение, кое-что у нас осталось и в активе. Любимая поговорка моего жизнелюбивого тестя: «Все, что ни делается, – делается к лучшему». Что же «лучшего»?
Прекрасный теоретический вариант жизни по многим причинам вряд ли бы осуществился, во всяком случае – в полном объеме. В реальном варианте, – мы воссоединились вопреки всем помехам. Мы прожили вместе целый год в приличных условиях. Мы выдержали первую разлуку, осознали, как она тяжела. Мои новые родители, да, пожалуй, и сама жена, почувствовали всю тяжесть моей борьбы за квадратные метры и место под солнцем. Теперь эта борьба стала нашим общим делом. Ну, и немаловажно, что некая теоретическая «удаленная» жена офицера, нуждающегося из-за нее в жилплощади, приобрела для отцов-командиров видимость симпатичной Кузи, умеющей к тому же делать книксены…
Мы надеялись, что наш «квартирный вопрос» должен решиться. Надежда слегка подкреплялась тем, что я немного уже «пользовался авторитетом у командования», как пишется в разных характеристиках. В жизни этот штамп означал, что такому человеку можно дать трудное дело, и он не сбежит, не запьет горькую, не разложит подчиненных, а будет всеми силами пытаться выполнить порученное дело. Увы, это обстоятельство отнюдь не было решающим при решении жилищных вопросов: начальство, а главное – вездесущий партийно-политический аппарат, в первую очередь учитывали много других показателей: партийность и лояльность, стаж, количество детей, даже «размер горлА» и решимость на всякие демонстрации супруги кандидата. Поэтому путь к решению нашего «квартирного вопроса» мог быть очень долгим…
Проблема жилья теперь стала нашей общей и очень острой. Это значит, что она могла и укрепить и взорвать семью, что происходило со многими в таких передрягах. Слава Богу, испытание квартирным вопросом мы выдержали в то время…
Ретроспективная вставка из будущего. Проблема жилья сопровождала нас очень долго. Нам пришлось решать ее для того, чтобы можно было забрать к себе наших стареньких и больных мам. Затем женился Сережа, в его семье появилась Катя…
В какой-то момент все решилось: все члены семьи жили в приличных, по нашим советским меркам, условиях. Сейчас мы живем еще более просторно. Для Сережи и его семьи – это хорошо и справедливо: он построил дом. Для нас с Эммой, двух согбенных стариков, это явилось печальным следствием ухода обеих наших мам…