Труба опять зовет.

 

 

Начиная с января 1957 года командование поручает мне подготовку следующей экспедиции на Новую Землю. Если все получилось с первого захода практически без подготовки, то теперь должно получиться еще лучше, хотя объем планируемых работ увеличивается в несколько раз. В этом году моя группа будет собирать металлоконструкции не только БКУ (усовершенствованных бронеказематов), но и всяких других – по несколько сооружений: ОПР (оптический пункт регистрации), ОПК (оптический пункт контроля), ГПА (главный пункт автоматики), не считая всякой мелочевки. Кроме монтажа собственно конструкций, мы должны их насытить также всей электрической «требухой»: зарядо-разрядными щитами, мощной батареей авиационных аккумуляторов, проводкой, освещением и т. п., короче – полностью подготовить сложные объекты к работе в условиях нескольких, возможно – нескольких десятков, ядерных взрывов. Мы не можем выполнить электрический монтаж сразу в заводских условиях: сооружения состоят из нескольких секций. Максимальный вес секции всего 5 - 7 тонн, чтобы корабельные краны не надорвались. Зато можем надорваться мы, приступая к очень трудоемким электрическим работам только после сборки-сварки сооружения на месте: сроки готовности – прежние.

Кроме того, мы должны выполнить ряд работ на командном пункте полигона – «Высоте». Там, помимо больших работ в строящемся заглубленном командном пункте, надо установить также антенное поле на деревянных радиомачтах. В одной команде работают электрики, связисты, инженеры из проектной группы. Моего друга Леву Мещерякова переводят из в/ч 15107 к нам. В нашу группу подключается также капитан Алексей Венкстерн. Леша – потомственный дворянин и военный из обрусевших шведов. Порода ясно читается на его по девичьи красивом лице. Он – электрик «высокого полета», ему предстоит смонтировать КП полигона – «Высоту». В группу входят также майор Петров («Капитоныч») и капитан Лева Сорокин, знакомый по Улан-Уде.

В мою группу включены также несколько старшин и мичманов-сверхсрочников. Мичман Шабанин – материально ответственный. На нем висит сохранность и учет наших собственных грузов: материалов, инструментов и т. п. Знакомый мне по Чите мичман Воропаев – электрик. Есть даже строевой начальник – старшина Аверьянов. Его дело – подготовка к экспедиции отобранных матросов. Часть известных мне матросов я отбираю сам: Цопа, Кравцов и несколько других.

Теперь в южной части Новой Земли – южнее пролива Маточкин Шар, в губе Белушья (зона Б) растет целый город военных и ученых «атомной» науки, строится жилье, причалы, котельные, машинные парки, лаборатории и электростанции. Рядом с Белушкой (так обычно называют в быту зону Б) обустраивается аэродром Рогачево. Все туземцы – ненцы во главе с Тыко Вылкой – переселены в Архангельскую область. Наша часть в зоне Б организует постоянную группу, которая должна работать круглый год, даже во время полярной зимы. Начальник новой группы – майор Шапорин, деловой мужик весьма объемистых габаритов, уже «положил глаз» на меня…

Сейчас, во время подготовки, для нас наиглавнейшее дело – устранить проектные «ляпы» в чертежах. Тем более это нужно сделать, поскольку изготовление нескольких сооружений поручено нашему Заводу 122 на Магнитогорской улице. Много металлоконструкций, в том числе бронеказематы, изготовляет 55 Механический завод Минобороны, расположенный с Стрельне. Как-то автоматически по новоземельским заказам я стаю на заводе неким военпредом. Мне нравится этот компактный и неплохо оснащенный завод, в числе продукции которого даже есть краны. Мы сразу же находим общий язык с начальником (полковник Шапиро, однофамилец нашего командира), главным инженером и начальниками цехов. Очень хорошо, что у них возникает куча вопросов по создаваемым конструкциям, особенно по сварке и последующим деформациям. Это значит, что руководители и инженеры завода работают как инженеры, а не спускают все технические решения на усмотрения слесаря дяди Васи и электросварщика дяди Степы. Инженерам завода нравится, что желторотый лейтенант решает почти все вопросы быстро, и без всяких запросов и согласований. Завод тоже без всяких согласований выполнил мою просьбу о контрольной сборке и подгонке стыков соседних секций после их изготовления, хотя такая операция не предусматривалась и не оплачивалась. Надо ли говорить, насколько эта операция упростила  мне жизнь на монтаже в снегах Новой Земли?

 С 55-м заводом мы сотрудничали потом много лет. Добрые отношения очень помогли нам, когда мы вместе ломали головы над совершенно неведомыми затворами, изготовление которых поручили заводу. Циклопические конструкции были снабженными непонятными гидравлическими и другими устройствами. Сверхвысокая секретность скрывала назначение и функции устройств, что не позволяло принимать какие-либо решения по конструкции: завод вынужден был строго придерживаться чертежей, которые, как всегда, изобиловали ошибками. Точно так же вынужден был действовать и я, принимавший готовые изделия для монтажа. Гораздо позже, при драматических обстоятельствах, о которых напишу, я узнал, что затворы мы делали для герметичного перекрытия  въездов в сооружения, способных выдержать ядерный удар. А возможность нанести такой удар с нашей стороны пряталась именно в этих сооружениях…

Вставка из будущего, нужная для закрытия темы. Для ядерных испытаний в следующем, 1958 году, Военморпроект создал чертежи бронеказематов повышенной прочности, способных выдержать термоядерный взрыв. Не знаю почему, но изготовление их поручили Ростинскому судостроительному заводу, минуя наше Управление монтажных работ. Мы даже не получили заранее чертежей. В начале 1958 года с завода посыпались сигналы SOS: конструкции разрушались непосредственно в процессе их изготовления, не ожидая термоядерных нагрузок. Отцы-командиры (теперь к ним следовало причислить и командование УМР) послали на завод меня. Увиденная на заводе картина была не для слабонервных. Основу конструкции каждой секции составляло несколько прямоугольных рам из больших двутавров примерно – № 40, т. е. с высотой профиля 40 см. Близко расположенные рамы вваривались по всему периметру примыкания (чтобы покрепче было!) в коридор наружной обшивки из стальных листов толщиной около 16 мм. Близко расположенные сварные швы большого калибра создавали такие огромные внутренние напряжения, что балки и толстая обшивка разрушались, как стеклянные… Для меня картина была предельно ясна и понятна. Все неприятности происходили из-за самой распространенной ошибки людей, не понимающих  природы сварки и считающих сварной шов некоей металлической разновидностью оконной замазки. В течение нескольких дней я сократил в чертежах бронеказематов более километра (!) сварных швов, изменил конструкцию стыков и некоторых деталей, остальной сварке указал строгую последовательность. Пробную секцию по такой технологии завод изготовил быстро. Она (секция) была прочной и без проблем. Завод вздохнул свободно. Военморпроект не глядя, телеграфно подтвердил все мои решения. Великая сила проекта: один дурак может нарисовать столько, что десять умников будут ложиться костьми, чтобы в итоге слепить очередную «козью морду», которая потом еще долго будет мучить уже другой народ своими уродствами. И еще – о проектировщиках и конструкторах: главные и умные очень часто сидят в разных кабинетах…

 

Однако надо возвратиться в 1957 год. Опять в чертежах уйма нелепостей и нестыковок. Приезжает из московского Военморпроекта главный инженер проекта (ГИП) Лексаков. Мы вываливаем ему десятки замечаний по проектам. Лексаков, гражданский инженер, весьма контактный и общительный человек, взмолился:

– Ну, ребята, вы же все знаете, как надо делать! Так смело всё и делайте, не взирая на чертежи! У меня нормальные инженеры – это всего несколько офицеров. Но им работать некогда: без конца всякие политзанятия, семинары, строевая подготовка, экскурсии по местам боевой славы… А за кульманами остаются и «рисуют» чертежи девочки и мальчики, окончившие техникумы и институты совсем недавно... Что с них можно взять? А я один разве могу уследить за всеми мелочами?

Забегая вперед, скажу, что одна такая мелочь в виде пропущенной запятой чуть не погубила у меня нескольких матросов. Дело было так. На «Высоте» мы должны были установить небольшой топливный склад для дизельной электростанции. Цистерну объемом 25 м³ полагалось испытать на плотность давлением воздуха 0,3 кг/см². При копировании чертежей (тогда это делалось дедовским способом – рисованием тушью на полупрозрачной кальке, наложенной на чертеж) копировщица пропустила запятую, – пренебрегла таким «пустячком», или просто не заметила, повысив тем самым испытательное давление в 10 раз. Надо заметить, что все испытания труб и всяческих разных сосудов на прочность и плотность, как правило, проводятся гидравликой – водой. Если приходится испытывать давлением воздуха (нет воды, низкие температуры), то разрабатывается специальный Проект организации работ (ПОР), который должен уберечь людей при взрыве: сжатый газ накапливает энергию не хуже взрывчатки…

Наш прораб капитан Лева Сорокин заглянул в чертеж, и, узрев надпись «испытать давлением воздуха 03 кг/см²», о запятой не подумал, и дал команду: качать компрессором воздух в лежащую на земле «банку», размером с железнодорожную цистерну. Она, бедная, выдержала только половину «расчетного» давления, затем – взорвалась. Днище, весом несколько сот килограммов, «просвистело» совсем рядом с группой матросов. На пути «банки», улетевшей в другую сторону, людей, к счастью, тоже не было…

В феврале и марте 1957 года мы отгружаем все полуфабрикаты наших игрушек, а также свое оборудование и материалы, в Мурманск для погрузки на ледокол. Близкая и долгая разлука уже висит над моей молодой семьей из двух человек. И так уже очень долго, около четырех месяцев, длился этот подарок судьбы, когда мы были вместе, – мои командировки были не дольше недели…

Все отобранные для второй экспедиции матросы, старшины и некоторые офицеры уже в Североморске. Я «зачищаю» последние вопросы, и тоже готовлюсь к отъезду.

Ожидаемый «зов трубы» прозвучал уж совсем не вовремя. Телеграмма от Френкеля предписывала мне прибыть в Мурманск 1 Мая. Празднование «Дня пролетарской солидарности» с далекого детства было для нас святым делом, но приказ воспоминаниями не перешибешь... Дарим себе с женой целые сутки совместной жизни: в Мурманск еду не на поезде, а на другой день улетаю самолетом. В Ленинграде с 1 мая все моряки надевают белые фуражки, в Североморске еще месяц будут  ходить в черных.

Весь город широко празднует 1 Мая. Обходим с женой толпы демонстрантов и праздничные колонны, «просачиваемся» в Пулково с небольшим чемоданом и черной фуражкой в руках. Перед посадкой в самолет надеваю черную, а Эмме отдаю белую фуражку: не скоро она мне понадобится… Тяжело разгоняется и взлетает самолет. В иллюминатор я вижу такую одинокую и несчастную фигурку жены с белой фуражкой в руках…

В гостинице «Арктика» нахожу Френкеля, докладываю о своем прибытии: «Товарищ полковник, лейтенант Мельниченко по Вашему приказанию прибыл».

– Что случилось, Давид Ионович? – это уже неофициальный вопрос.

– Садись, Коля, отдохни. Скучно тут мне одному!

– Совесть у Вас есть, Ваше Высокоблагородие, господин полковник??? Из-за скуки оторвать бедного лейтенанта от молодой жены, да еще в День Великого Пролетарского Праздника?

– Ну, не гони волну, бедный лейтенант, да еще и молодожен. Дел у нас с тобой – выше крыши. Твои коробочки не влезают все в ледокол. Надо быстренько прикинуть, что и куда грузить, что можно оставить для второй очереди. Через несколько дней надо выходить в море. Лед очень тяжелый, неизвестно, сколько придется долбиться. А сроки – сам знаешь…

Вскоре мы с Френкелем уже в порту. Наш ледокол уже практически загружен, но оставшиеся грузы не помещаются. Требуемое решение, что оставить «на потом», – для меня очевидно. Без колебаний оставляю всю начинку сооружений, все электрические щиты и всякие «прибамбасы» и гружу все железные коробки. Если мы не сварим и не установим коробки, то куда будем монтировать всю начинку?  Френкель с этим сразу же соглашается. А моя просьба – грузить последними новенькие сварочные агрегаты, ему непонятна.

– Они – новые, им нужно двое суток на обкатку, – объясняю я Френкелю. Он сразу все понимает, и распоряжается к горючему для тракторов на палубе добавить еще несколько бочек бензина для моих агрегатов. Хорошо работать с таким начальством, которое все понимает. На таком простом мероприятии потом я сэкономлю целую неделю…

Техническое отступление, не очень уместное, но просвещающее. Когда вышли первые «Жигули», сделанные по итальянской технологии, я очень удивился, что на их карбюраторах не стоят ограничительные шайбы на период обкатки. Такие шайбы стояли на всех двигателях «Побед», «Волг» и «Москвичей». Шайба исполняла роль удавки, затянутой на шее бегуна, чтобы, он перемещался только ползком, пока не окрепнет. В инструкции же по «Жигулям» всего лишь приводилось пожелание (!) не превышать скорость 90 км/час (!!!) на первой тысяче (всего-то!) километров пробега. Оказывается, все дело в точности изготовления деталей двигателя. При низкой точности эти детали должны долго прирабатываться, притираться друг к другу, чтобы нормально работать дальше. Даже обычные рабочие обороты в период обкатки двигателя могут полностью «запороть» его. После «тихоходной» обкатки из двигателя, вместе со сменяемым маслом, выходит уйма металлических опилок, до того бывших «неточностями», разными заусенцами и повышенными допусками в размерах. Поэтому тщательная, а значит – длительная и спокойная, обкатка новых двигателей на сварочных агрегатах, была для нас условием их относительно надежной работы в будущем.

 

В гостиницу возвращаюсь поздно вечером, голодный, как волк. В портовом Мурманске, где жизнь должна бить ключом круглосуточно, все уже заперто и закрыто, как в провинциальном и глубоко сухопутном Урюпинске. Единственный маяк освещает эту унылую картину: ресторан «Арктика», куда я и направляю свои стопы в военно-морских ботинках.

Здесь, за плотно зашторенными окнами, шумит и заправляется весь Интернационал. Просто поужинать, не заказав спиртного – это плюнуть в нежную душу официанта. Заказываю прожиточный минимум, быстренько все загружаю вовнутрь, закуриваю и расслабляюсь. За соседним столиком звучит родная немецкая речь. Один из немцев хмуро оглядывает меня. Я, знакомый с «партиципами» и «кондиционалисами», а также со всеми сварочными терминами на немецком, бодро ввязываюсь в разговор. Выяснили: оба мы инженеры, оба не любим военную форму. На вопрос о том, где же мой немецкий друг был в 1941 – 45 годах, он быстренько ответил, что был очень болен все это время. Я не поверил, немец начал что-то объяснять, со скоростью значительно превышающей порог моего восприятия. После моих настойчивых «langsamer» и «deutlicher» мы вернулись к исходным истинам и темпам. На той стадии разговора, когда мы заказали еще по сто грамм, чтобы выпить за взаимопонимание, мир и дружбу между народами, совершенно трезвый капитан из патруля объяснил мне, что для меня эта мирная конференция может закончиться на гауптвахте. Переговоры пришлось завершить без подписания итоговых документов…

 

Шторм на всю жизнь.

 

На всю оставшуюся жизнь…(из кино)

 

Вот трюмы загружены до уровня первого твиндека. Открытый проем носового трюма закрывается полом из досок, проем на верхней палубе тоже закрывается балками и брезентом. На этой крыше оборудуется наклонный входной трап, напоминающий снаружи большую собачью будку, обтянутую брезентом. Пространство между полом и крышей и будет временным кубриком для матросов и старшин. Никаких нар не предусматривается: путешествие не должно быть долгим, да и времени не хватает. Моя команда занимает угол трюма в носовой части. Есть много свободных толстых досок, и я принимаю решение сделать для своих ребят нары, чтобы они не валялись на сыром полу. На скорую руку сооружаем на стойках из тех же досок двухэтажный настил: на каждом «этаже» может разместиться человек 15 – 20. Для жесткости всего сооружения закрепляем гвоздями несколько раскосов. Мне хочется их поставить побольше, да еще и в другой плоскости, но они затрудняют «вход» на нижний этаж.

– Да куда эти нары денутся, товарищ лейтенант! – говорит мне молоденький сварщик матрос Юра Иванов. Нары выглядят вполне устойчивыми, и я, офицер в морской форме, но раньше видевший штормы (штормА!) только в кино, соглашаюсь с ним. Матросы распределяются по нарам, мичманы располагаются на полу вокруг своих пожитков. Всем выдан сухой паек на несколько дней. Главная забота мичманов, что этого пайка будет мало, если придется быть на ледоколе больше пяти дней…

«Пассажирского народу» на судне гораздо меньше, чем в прошлом году, и офицерам выделяются каюты в жилой части ледокола. Я поселяюсь в трехместной каюте на третьей палубе (а может быть – этаже) вместе с Капитонычем и Левой Сорокиным. В других каютах размещаются Шапорин и Леша Венкстерн. Лева Мещеряков должен прибыть позже: приказ о его переводе в нашу часть уже есть, но командир в/ч 15107, некий кап два Горбатюк – гнуснейшая личность, – выпендривается и не хочет его отпускать. Кроме того, в Ленинграде изготовлено еще не все электрооборудование для наших игрушек.

 

Вставка – чрезвычайно неуместная, но мне больше не захочется возвращаться к этому Горбатюку. В гарнизоне на шоссе Революции он назначается старшим строевым начальником «на рейде». Для этого солдафона с «золотыми», «истинно морскими», погонами не было большего удовольствия, чем гонять нас, молодых инженер-лейтенантов с белыми (техническими) погонами. Он мог остановить любого офицера, и, поставив по стойке «смирно», сделать выговор, например, за недостаточный, по его мнению, блеск пуговиц или обуви. Однажды я дежурил по гарнизону. Появляется Горбатюк, и я отдаю форменный рапорт:

– Смирно! (По этой команде все находящиеся в вестибюле, даже дамы, – замирают). Товарищ капитан второго ранга! За время Вашего отсутствия в гарнизоне происшествий не произошло. Дежурный лейтенант Мельниченко.

Нормальные начальники после рапорта обычно говорят «Вольно!» выводя из ступора случайных зрителей, здороваются за руку с дежурным (или просто проходят дальше). Наш же флотоводец затягивает паузу, осматривает меня, и, не найдя других поводов, громко брюзжит:

– Учитесь отдавать честь! Может быть – полковником станете! А то на всю жизнь сварщиком останетесь!

– А сварщик – не меньше полковника, товарищ капитан второго ранга! – неожиданно даже для себя выпаливаю я. Ударение на слове «второго» звучит как «капитан второго сорта». Горбатюк окидывает меня ненавидящим взглядом и проходит, так и не дав команду «вольно»… Тогда мы думали, что этот истинный служака, «военная косточка», подтягивает к военному уровню нашу довольно разболтанную братию. Позже я понял, что это было проявление тщательно скрываемого комплекса неполноценности строевиков перед инженерами. Техника армии и флота ставала настолько сложной, что ею могли командовать только инженеры. Бывшая «черная кость» постепенно вытесняла «белую». Горбатюка вскоре уволили: хорошего знания строевого устава было явно недостаточно, чтобы командовать технической частью. Последняя наша встреча с Горбатюком заставила меня просто презирать его. На проводы в последний путь своего коллеги полковника Шапиро этот бывший  «флотоводец», строевой командир, «военная косточка», явился небритым, в жеваном виниловом плаще с оторванным рукавом, напяленным на замызганную фуфайку, и в ботинках, не видевших сапожной щетки со дня своего рождения…

В ночь на 5 мая выходим в море. Проходим залив. Ветер крепчает, и наша махина прилично раскачивается. Больше суток идем до Гремихи. Там принимаем на борт человек 200 солдат – военных строителей. Позже, уже на Новой Земле, я познакомился и подружился с их командиром – Героем Советского Союза Константином Ивановым. Костя, несмотря на высокое звание, – весьма приличный человек, очень не дурак выпить. Может быть, поэтому он все еще ходит в старших лейтенантах…

Теперь мы меняем курс с восточного почти на 90⁰ и следуем куда-то на север. Свирепый ледяной ветер свистит в снастях судна. Все возрастающие волны накатываются спереди и сбоку, тяжело бьют в левый борт, как игрушку раскачивая огромный ледокол. Высоченная гора темной воды с белыми гребнями пены вырастает с левой стороны ледокола и накрывает нас, кажется, полностью. Нам уже не всплыть. Однако нос корабля медленно выходит из глубины пенящейся воды, и мы оказываемся на гребне волны. Теперь перед судном – глубокое ущелье между двумя хребтами темной воды. Прежде, чем упасть туда, корабль заваливается на правый борт. Корпус судна дрожит и вибрирует от напряжения и работы винта. При падении судно, прежде чем принять очередной удар водяной горы, успевает выровняться и завалиться на другой борт. Опять мы подныриваем под волну, которая накрывает палубу, затем с шипением уходит за борта. Трактора и грузовики на верхней палубе вскоре покрываются толстым слоем льда и стают похожими на фантастические чудовища. Чудовища растут; я просто физически чувствую, как опасно они повышают центр тяжести корабля. Так недалеко и до «оверкиля», когда корабль не сможет выйти из очередного крена…

Моряки из команды электрохода говорят, что нас треплет шторм в 11 баллов. Жизнь на корабле существует только на ходовых постах – на мостике и у машин. Остальной народ, свободный от вахты, отлеживается, даже в столовую не ходит. О нас, пассажирах, и говорить  не приходится. Мой Капитоныч лежит трупом на верхней койке. Жив ли? Когда я пытаюсь растолкать его, – только мычит. И то, слава Богу: жив! Лева Сорокин исчез вообще. Расспрашиваю ребят из команды: никто его не видел. Наконец, кто-то из камбузной команды говорит, что он, кажется, лежит возле двери холодильной камеры, расположенной глубоко в трюме. Пробираюсь туда. Действительно: Лева без признаков жизни лежит прямо на полу узкого коридора у дверей холодильной камеры. Расталкиваю его, зову в каюту. Лева з-заикаясь говорит, что здесь ему лучше. Действительно, здесь болтает меньше. Каждое живое существо на корабле описывает в пространстве некую замысловатую фигуру, похожую на спираль из восьмерок. Здесь в низкой точке средней части судна эта восьмерка имеет несколько меньшие размеры. Я оставляю Сорокина «наслаждаться» покоем. По лестницам и коридорам, где меня бросает от стенки до стенки пробираюсь в свою каюту. Качка меня не берет: меня не выворачивает наружу, как от черной икры, я даже хожу в столовую, где сейчас могут глотать пищу всего несколько человек. Просто тяжелая голова.

 

Старый анекдот о морской болезни. Судно немилосердно раскачивает и треплет жестокий шторм. Пассажиры ведут себя по-разному. Поляк взывает к пану Езусу и деве Марии, еврей – к матери, немец – к Луизе, англичанин бреется, надевает фрак и открывает флягу с ромом, русский загибает трехэтажным. Украинец терпит молча, затем пробирается на мостик и говорит: «Пане капітане! Зупиніть, будьте ласкаві, Ваш параход, краще я пішки піду!»

 

 В каюте стоит невыносимая жара: к паровому радиатору под иллюминатором не дотронуться, вентиль его сломался. Чтобы не погибнуть от теплового удара в Арктике, хочется открыть прямоугольник иллюминатора, но сюда, до третьего этажа надстройки, доходят волны, и захлестывают иллюминатор. В перерывах между волнами вглядываюсь в закрытый входной трап трюма, где находятся мои матросы. Меня просто гложет тревога за моих ребят. Из трюма еще никто не показывался. Нос судна – самое «раскачиваемое» место: амплитуда «восьмерки» – десятки метров. Прикидываю дорогу к входному трапу: это метров двадцать палубы, заставленной обледенелой техникой, которую периодически накрывает волна. Нет, в трюм не пройти: ухватиться не за что, и меня просто смоет за борт…

Несколько часов я вглядываюсь в картину палубы, хорошо видимую с каюты в перерывах между волнами. Кратчайший путь недоступен, но окольный – возможен. Если добежать до трактора возле мачты, то там можно переждать одну волну, хотя и по колени в воде. Пока придет следующая волна, можно добежать до входа в трюм.

Помощи от своих офицеров мне ждать не приходится: все лежат живыми (пока) трупами. К командованию судна я тоже обратиться не могу: мне просто запретят выход на палубу…

Готовлюсь в одиночестве. На самые уши напяливаю фуражку, наглухо застегиваю спецпошив, надеваю кожаные перчатки. Приоткрываю дверь из надстройки на палубу и начинаю понимать, что без всякой волны меня может сдуть ветер, который я не учитывал из окна каюты…

Ну, будь что будет. Не утонет человек, которому суждено быть повешенному. Подкрепив себя такой «молитвой», сразу после волны выскакиваю на палубу и несусь к намеченной точке, где можно переждать. Волна накрывает палубу, но меня защищает тяжелый трактор. Стою по колени в ледяной каше, пережидаю. Входной трап с трюмом почти рядом. Раздвигаю брезент, открываю и закрываю за собой тяжелую дверь, спускаюсь по трапу в тускло освещенный трюм.

Невыносимый смрад просто забивает дыхание. Две сотни человек лежат на скользких от блевотины досках пола. Несколько ведер, предназначенных для сбора бывшей пищи, опрокинуты. Пол под ногами вздыбливается и летит вверх, прижимая к себе тяжелое тело. В верхней точке подъема пол накреняется все больше, и тела солдат вместе с ведрами скатываются к одному борту. Затем наступает невесомость падения, когда все внутренности поднимаются к горлу. Опять крен, перекатывание тел к другому борту, и очередной взлет к невидимым небесам замкнутого пространства, наполненного полумертвыми людьми и невообразимым запахом. Именно запах пытается вытолкнуть из меня проглоченную накануне пищу…

Среди этого дурно пахнущего кладбища жив и бродит всего один человек – мой матрос Семен Цопа. Он брезгливо выбирает на полу относительно сухие места, куда можно поставить ногу. Голова Семена непокрыта: бескозырку унес ветер на палубе, где он недавно «отдыхал» от трюма. Пробираемся уже вместе к «монтажному» углу. Наши скороспелые нары сложились, как складывается пустой спичечный коробок. Матросы с верхнего яруса, в том числе – Юра Иванов, сползли на пол и валяются рядом. Десятка полтора матросов зажаты между верхним и нижним настилами. Выбраться самостоятельно они не могут, и только по слабым движениям конечностей можно понять, что они еще живы. Я обращаюсь к старшинам-мичманам, кричу им, что надо подниматься и спасать ребят. Мичманы лежат как трупы с зеленоватыми лицами возле своих нетронутых сухих пайков. Остатки ранее принятой пищи размазаны по полу вокруг. Пытаются подняться только Воропаев и Аверьянов, но трюм взлетает в поднебесье, и они беспомощно распластываются на полу. Пробую растолкать кого-либо из лежащих рядом матросов. Бесполезно. Нападаю на Иванова, хотя чувствую только свою вину:

– Видишь теперь «куда они деваются»? Поднимайся, помогай!

Иванов сначала только мотает головой, но потом вдруг срывается, делает несколько шагов к ведру. Его выворачивает, хотя уже нечем. Он падает прямо возле ведра…

Мы молча переглядываемся с Семеном. Из двухсот с лишним человек мы никого не можем позвать на помощь. Только мы вдвоем, лейтенант и матрос, можем спасти наших ребят. Семен находит где-то топор и пачку больших гвоздей, «сэкономленных» при постройке нар. Чтобы поднять верхний настил за выступающие края поперечных досок, надо наполовину согнуться. Первая попытка ничего не дает: настил слишком тяжел для двоих, ребра досок немилосердно вгрызаются в тело до кости. Стаем удобнее, напрягаемся. Настил немного приподнимается, но поднять мы его не в силах. Можно бы осмотреться, убрать доски, мешающие подъему, приспособить какой-нибудь рычаг… Но в наш угол еле доходит свет далекой тусклой лампочки, таких тонкостей – не различить. Кроме того, нас швыряет и прижимает «восьмерка»: при взлете настил стает намного тяжелее. Договариваемся с Семеном, что поднимать будем только при падении судна. Прилаживаемся. Вот взлетаем вверх, заваливаемся. «Давай!!!». От адского напряжения, кажется, вылезут глаза, но настил приподнимается на полметра. Зашевелились освободившиеся матросы.

– Лешенька, давай, помоги, – хриплю я Алексею Гуралю, добросовестнейшему и  исполнительному старшине второй статьи родом из Западной Украины. Леша со стоном поднимается на четвереньки, принимая на себя часть груза. Кто-то из матросов находит силы последовать его примеру. Вот нос судна опять пошел вниз, я напрягаюсь изо всех сил и выдавливаю команду: «Взяли!».

Настил нехотя поднимается в «проектное» положение. Теперь удерживать его значительно легче, только давлением в сторону. Мы делаем это вдвоем с Гуралем, а Цопа вгоняет в ставшие на место раскосы новые гвозди, взамен вырванных. Уже вместе ставим дополнительные раскосы. Гвозди не экономим…

Все. Нары стоят. Мы переводим дух после тяжелой работы. Мы уже не чувствуем запаха, а гигантские качели судна кажутся нормальным способом существования.

Передохнув, проверяем всех находившихся между настилами. Все дышат, отзываются, повреждений нет. Огромный камень тихо скатывается с моей души. Еще поднимаем на верхний настил десяток матросов: кого – подсаживая, кого – просто забрасывая наверх.

Обратная дорога в надстройку – по проторенному пути. В каюте раздеваюсь, развешиваю одежду для сушки и обессиленный, но спокойный, ложусь спать.

Я еще не скоро узнаю, что этот подъем сложившихся нар в Баренцевом море наложит свою печать на всю мою оставшуюся жизнь.

 

Медицинское и философское отступление – взгляд из будущего. Месяца через полтора-два я в полном одиночестве шел по берегу бухты. Тропинка петляла среди невысоких скал, точнее – крупных камней на берегу. Стоял полный штиль и небывалая тишина. Светило яркое солнце. Голубая бухта сонно нежилась под его лучами, словно в каком нибудь курортном море. Только над южной частью моря темнела узкая полоска. Там была Большая Земля, на которую опустился теплый летний вечер. Люди гуляют, ходят в кино и на танцы, целуются… Где-то далеко, в том теплом и недоступном мире живет моя молодая жена…

Внезапно высоко над моей головой возник некий свистящий звук. Взгляд вверх заставил меня отскочить в сторону: на меня пикировал огромный альбатрос с двухметровым размахом крыльев и хищно вытянутым клювом. У самой земли птица взмыла вверх и начала заход на второе пике. Я мог обороняться только камнями, которые и начал швырять изо всех сил навстречу монстру, заходящему на новые атаки. Все происходило почти беззвучно и как-то нереально, – как во сне. Вдруг мое сердце пронзила острая боль, словно в груди находилась большая игла. Иррациональность происходящего наполнила меня просто суеверным страхом. Я отступал, «отстреливаясь» камнями. В конце концов, воздушный агрессор оставил меня в покое… Боль в груди не проходила, и я зашел к знакомому доктору. Он чего-то накапал, и дал мне проглотить.

– Ну, помогает? – спросил он через минуту.

– Увы, дружище Эскулап, твои усилия и снадобья напрасны…

– Ну, и слава Богу, – отзывается доктор. – А то я подумал, что у тебя приступ стенокардии, грудной жабы. А если не она, то живи себе дальше. Все проходит, даже боль…

Боль действительно вскоре прошла. Она возобновлялась только, если я спал на спине, или подтягивался на турнике. Эти «опции» я сразу исключил из своего «меню».. Лечилась острая боль тоже специфически: движением, зарядкой, работой, что мне вполне подходило…

После следующей «убойной» командировки 1958 года, меня положат в госпиталь, напишут мудреный диагноз «нейроциркуляторная дистония по вегетативному типу» и что-то там еще. Человеку, совсем недавно прыгавшему с парашютом, дадут ограниченную годность к военной службе.  А сердце так закормят всякими каплями и таблетками, что оно начнет хлябать, как разорванный валенок. Нет, такой хоккей нам не нужен. Я забрасываю все лекарства подальше: болеть я не привык, значит – здоров.

Десять лет я буду бороться с этими периодическими болями своими средствами: бегом, колкой дров, и похожими развлечениями, например – вытаскиванием из кювета своего «Москвича». Когда совсем зажало, позвали профессора из платной Максимилиановской поликлиники. Он мрачно осмотрел снимки позвоночника, и сказал, что у меня очень серьезные дела, и надо лечиться всерьез. Его мрачные прогнозы я великолепно проигнорировал, и вскоре все прошло. Прошло, чтобы по философской спирали развития вернуться на более высоком уровне. Затем, после «миленькой» процедуры – «пневмомиелографии», поставят диагноз: сдавливание и выпячивание многих межпозвонковых дисков. Этот диагноз, как большая лампочка Ильича, высветит все прошлые диагнозы и первоначальную причину, которая ведет к шторму в Баренцевом море…

Оглядываясь назад, хочется пофилософствовать: можно ли было все предотвратить? Когда астролога Тамару Глобу, спросили: «Зачем Вы вышли замуж за астролога Глобу, хотя себе то уж вы оба могли предсказать, что ваш брак будет недолгим и несчастливым?». Тамара ответила: «Такая у меня карма!». Наверное, моя карма мне тоже на роду была написана. В конце концов, люди получают еще более страшные травмы, просто отрабатывая какой-нибудь элемент на турнике или на прыжках с трамплина в борьбе за нелепые «голы, очки, секунды». А я все-таки людей спасал, своих ребят…

 

Морские кочки.

 

Внезапный скрежет разбудил меня. Корабль дрожал мелкой дрожью, но уже не болтался в трех измерениях. Мы с хода влетели в неподвижное ледяное поле и прошли по нему около 200 метров. Последние метры ледокол налезал носом на лед, затем проломил его и стал горизонтально. Теперь махина ледокола, окруженная обломками голубого льда, неподвижно стояла посреди белой снежной равнины. С гребней застругов свирепый ветер срывал поземку.

Дальше началась, известная мне по прошлому году, долбежка во льду: судно пятится назад, разгоняется, вылезает на лед на треть корпуса, проваливается, опять отходит назад для разгона. Корпус ледокола дрожит и вибрирует, трещит взламываемый лед. По сравнению с прошлой болтанкой, это – детские шалости. Народ постепенно оживает, лицам возвращается естественная окраска. Мои ребята проветриваются на палубе, но ледяной ветер быстро загоняет их опять в относительно теплый смрад трюма. Только теперь доходит очередь до сухих пайков, выданных на дорогу.

Оживает и офицерская каюта. Сползает с верхней койки Капитоныч, из чрева корабля на нетвердых ногах появляется Лева Сорокин. На огонек появляются у нас Шапорин и Венкстерн. Самый разговорчивый у нас майор Иван Александрович Шапорин, – мужик килограмм на 120. Он старший по званию и по должности: командир недавно образованной новоземельской группы, которая будет базироваться в Белушке. Он строит планы будущих работ на всем архипелаге островов Новая Земля. С ужасом убеждаюсь, что в этих дальних планах я уже занял свое место. Даже не потребовалось «засыпать Шапиро телеграммами». Шапорин уверенно планирует мое будущее на год вперед, говорит, что терпеть не может гастролеров. С его колокольни – сверхнапряжение экспедиционного монтажа кажется ему гастрольной вылазкой из-за сравнительно небольшого времени. Конечно, больной зуб можно тянуть с перерывами на обед и даже на каникулы...

Я просто отмалчиваюсь на все заявления Шапорина. Раньше длительность командировок мне была «по барабану»: не все ли равно где работать, а на новом месте – даже интереснее. Теперь у меня есть могучая точка притяжения – любимая и беззащитная жена. Я стал люто ненавидеть командировки «на время»: задавайте мне работу, которую я должен сделать, а не время пребывания в точке «Х». А уже мое дело, как сделать работу побыстрее. Как правило, – для этого надо работать головой «до того», а также «во время того». Да и вообще – работать: дорогу осилит идущий. Шапорин увлеченно планирует мои будущие работы в своей группе после окончания экспедиции. Я отмалчиваюсь. Постепенно он приходит к мысли, что мне в августе – сентябре надо сходить в отпуск, чтобы надежно засесть на всю полярную ночь на Новой Земле. Это уже лучше. Еще неизвестно, что будет после отпуска, – военная жизнь переменчива. Кроме того, – мне еще никто не говорил о переводе в новоземельскую группу, а по штату я числюсь старшим офицером производственного отдела.

Как показал последующий опыт, офицеры новоземельской группы за долгую полярную ночь просто спивались, работая один-два дня в неделю и проводя все остальное время за преферансом. За окнами в это время свирепствовала пурга, когда и нос высунуть нельзя…

Эмма заботливо сохранила все мои письма той поры. Начав писать о тех временах, я очень обрадовался старым письмам: память иногда подводит. Причем моя память подводит не в смысле запоминания разных событий, а в их последовательности, так сказать, – в привязке ко времени. Начав читать свои письма, я испытал разочарование: в них почти не было ничего, кроме тоски вынужденной разлуки и разных заботливых вопросов о жизни Эммы. Мы тогда были настолько засекречены, что и в письмах абсолютно ничего нельзя было писать о делах. Вот письмо, которое я начал писать еще в Мурманске, затем несколько продолжений в море. Хорошо, что стоят даты, и замечания типа: «не знаю, когда смогу отправить тебе это письмо, возможно – дней через 10». С удивлением обнаружил в этом письме также некие сведения о женах своих коллег, почерпнутых неизвестно откуда. Я пишу Эмме, что жизнерадостный и многодетный Лева Сорокин охотно уехал надолго, чтобы не видеть, как его Роза пристает ко всем мужикам. Что безответный и покорный судьбе, сильно выпивающий Капитоныч стал таким, когда, приехав домой, застал там другого мужика, заявившего свои права на родную жену Капитоныча. Что Шапорин, наоборот, – гордится своей крепкой семьей и верной женой.

Просто не понимаю, откуда я мог почерпнуть тогда эти пассажи. Дело в том, что я вообще не люблю разбирать чьи-то семейные отношения. Кроме того, на любые разговоры о женщинах, тем более – о женах, в нашем обществе было наложено полное и безоговорочное табу: слишком болезненной была эта тема для всех. Однажды, справляя нужду в наружных, насквозь продуваемых пургой «удобствах», мой сверхсрочник вдруг доверительно возопил, явно рассчитывая на мое сочувствие:

– Эх, как мы тут мучаемся! А наши жены там, в тепле, без мужей, небось, гуляют, как хотят!

– Тихон, ты первый раз на Новой Земле? – хмуро спрашиваю я.

– Да, а что? – встревожился Тихон.

– Прибить могут здесь за такие разговоры. Насмерть прибить.

Тихон внял моему намеку: неприятно ведь, когда тебя прибивают насмерть.

Уже несколько суток наш ледокол долбит лед, который стает все толще. После очередного выползания на лед, ледокол застревает окончательно: бешено работающий винт не в силах сдвинуть его назад. На лед спускаются подрывники, но и серия взрывов ничего не дает. Мы неподвижно замираем в объятиях ледового поля. Ветер заносит снегом наш след с обломками льдин, а мороз соединяет их снова в монолит.

На судне кончается вода, хотя она заполняет половину сферы, в которой мы существуем. Вводятся жесткие ограничения: никаких душей и бань, пресная вода подается только по утрам в каюты и на камбуз. Сухие пайки у обитателей трюма все-таки кончаются, и на верхней палубе готовится местечко для полевой кухни. Офицеров это не касается: мы питаемся в кают-компании ледокола, хотя это и влетает нам в копеечку…

Из всех бед меня больше всего достает потеря времени: я просто чувствую, как бесполезно и безвозвратно утекает сквозь пальцы эта драгоценная субстанция. Наконец из мостика приходит ободряющее известие: к нам на помощь идет легендарный отечественный ледокол «Ермак». Его хоть и англичане построили в 1899 году, но по замыслам и под руководством нашего адмирала С. О. Макарова. Макаров придал корпусу ледокола ниже ватерлинии очертания яйца, чтобы корпус выталкивался наверх, а не разрушался при сжатии льдов. Вообще, это очень продуктивное сочетание: наша голова и их руки, технологии  и добросовестность. Задуман был «Ермак» для крушения впервые в мире тяжелых арктических льдов, что и проделал на нем Макаров самолично в том же 1899 году. Тогда «Ермак» забрался на север почти до широты 81⁰. Мы же находимся сейчас как будто южнее, хотя по толщине льда и бесконечной пурге кажется, что мы приближаемся уже к Северному полюсу.

А, кстати, где мы находимся? Для нас – это большой секрет. Мало ли, что враги ежедневно или ежечасно передвигают на карте флажок, обозначающий наше судно. Проявивший любознательность наш человек сильно рискует. Соответствующие инстанции тщательно проверят: с каких это харчей человеком вдруг овладело желание узнать, где он находится?

Гораздо позже, в середине 90-х годов, я нашел подробные карты Новой Земли, всех полигонов и перечень произведенных ядерных испытаний. Спустя 40 лет многое, что происходило тогда, стало понятным. Ну, сначала о нашей точке пребывания. Мы были на «глубоком Юге»: всего лишь чуть севернее 70-й широты. А вот полигон Д, на котором я «отдыхал» в прошлом году, действительно находится гораздо севернее. Вообще-то для наших смертоносных развлечений начальство облюбовали все-таки южную, самую насыщенную жизнью, часть Новой Земли, оставив нетронутыми ледяные скалы северной части. Гомо сапиенсу, разрушающему свою планету, нужны хотя бы минимальные удобства для производства этого разрушения… Конечно, я как бы (очень модные сейчас словечки!) пытаюсь шутить. Я понимаю, с какими непреодолимыми трудностями мы бы встретились при устройстве полигона в северной скалистой и неприступной части Новой Земли, если у нас и здесь, «на Юге», этих трудностей было выше крыши!

На горизонте появилось нечто; из него идет дым. Проходит десяток часов и уже виден «Ермак», долбящий лед по нашему следу. Высоченные две трубы и мачта на приземистом (приводистом?) «утюге» вызывают настоящую радость у наших людей: к нам идет помощь!

Проходит еще несколько часов сближения, остаются несколько сотен метров. И тут «Ермак» перестает двигаться. Его зажали льды, как и нас. На мостиках принимают решение: ожидать прилива, когда объятия льдов слегка ослабевают. Несколько офицеров, в том числе я, спускаются на лед, и идут в гости на «Ермак». Встречают нас радушно; зная о наших трудностях с водой, предлагают баньку. Предложение с благодарностью принимается: собственно, – ради баньки мы и затеяли этот визит. После баньки – небольшое чаепитие. Очень жаль, что нельзя было фотографировать что-либо. В памяти сохранились ухоженность и высокая чистота на «Ермаке». Верхняя палуба, покрытая деревянным настилом из твердого (тикового?) дерева, была отскоблена до сияющей желтизны.

Начинается почти незаметный по внешним признакам прилив. Первой освобождается наша «Индигирка». (Вчера, 26.04.2005 г., получил письмо от Саши Кравцова. Он почти твердо помнит, что в 1957 году нас доставляла «Индигирка». Впрочем, он не исключает, что это был «Енисей»). Идем на помощь «Ермаку», и освобождаем его. Дальше начинается дружная работа двух ледоколов, прокладывающих в ледяном поле широкий канал, в котором цельный лед заменен отдельными льдинами разной величины. Затем эти отдельные льдины упорно пытаются опять соединиться друг с другом…

Земля уже иногда видна, она совсем близко, но почти непрерывная пурга завешивает все сплошной белой мутью. До места высадки еще несколько километров, но лед очень крепкий, оба ледокола изнемогают, ресурсы топлива и воды иссякают. Генерал Е. Н. Барковский, который сейчас командует нашей экспедицией, принимает решение о начале выгрузки. (Д. И. Френкеля с нами нет: он теперь командует строителями всей Новой Земли со штабом в Белушке). До берега остается километров пять, которые пришлось бы долбить суток по двое на каждый километр. Самое время – остановить пароход и двинуться пешком…

 

Каникулы кончились. Работать!

 

Пурга метет непрерывно, очень нам мешает. Начинается неделя-другая круглосуточной разгрузки ледокола. Наша задача: в огромном потоке грузов отловить все свои, доставить их на берег целыми, сосредоточить в нужном месте, чтобы тут же начинать монтажные работы.

 Сначала очищается верхняя палуба, затем вскрываются трюмы. Для моих старшин и матросов это равноценно снятию с дома крыши и потолка во время зимней пурги. Палатки строители обещают построить только через двое суток: палаткам нужны гнезда-полы и якоря.

Сварочные агрегаты снимаем первыми. На берегу утаптываем в снегу пространство для них, заправляем, заводим, и ставим на двухсуточную обкатку. На этих работах у меня «стоит» очень грамотный техник – старшина второй статьи Беляков.

 Секции бронеказематов и сооружений разбрасываем на просторной снежной равнине недалеко от берега. Все остальное имущество подтягиваем к строящимся палаткам. Матросы и старшины работают официально по 12 часов, но отдыхать – негде, и на часы никто не поглядывает, хотя многие валятся с ног от усталости. Офицеры – вообще вне времени: выгрузи ледокол – и отдыхай, выполни монтаж – и отдыхай… Правда, еще есть дежурство по ледяной пятикилометровой дороге. Дорогу надо своевременно расчищать или перемещать, если на ней появляются опасные промоины, вытаскивать застрявших, короче: обеспечивать четкое функционирование дороги. 

Вот здесь я и выдернул из под гусениц трактора генерала Барковского, о чем упоминал раньше. Наш генерал в пургу щеголял в «красивой фуражке», поэтому глаза и уши у него были залеплены снегом, и он не слышал надвигающихся сзади гусениц трактора. В таком же состоянии был и тракторист, который работал со снятой для безопасности кабиной, и не видел ничего дальше своего носа…

У меня первый «бунт на корабле». Мичман Шабанин, материально ответственный, рослый здоровый мужик, одетый в длинную жесткую шубу, стоит с журналом и карандашом возле горы наших ящиков с имуществом. Два матроса, выбиваясь из сил, забирают ящик из одной кучи, подносят его к мичману, чтобы тот отметил номер ящика в своем журнале. Номер можно записать прямо у кучи, зачем перемещать весьма тяжелый ящик? Но Шабанин стоит совершенно неподвижно. И даже требует поворачивать ящик так, чтобы номер на нем читать было удобнее.

Делаю мичману резкое замечание: надо двигаться самому, чтобы прочитать номер ящика с другой стороны, а не насиловать матросов. Шабанин, не шелохнувшись, и даже не повернув голову в мою сторону, отвечает:

– Ничего с ними не будет: молодые!

Вспоминаю эпопею с наказанием матроса Степива, беру себя в руки, и популярно объясняю мичману, что ресурс матросских сил нам нужен для выполнения основной задачи, а не для создания удобств господину мичману … Шабанин обливает меня презрительной улыбкой, оставаясь все в той же незыблемой стойке. Очень не уважают эти служивые сверхсрочники своих зеленых и неопытных командиров с белыми погонами… Кровь, а может быть – моча, ударяет мне в голову, легко сдирая тонкий налет цивилизации. Я приближаю свои глаза к лицу Шабанина и раздельно и четко объясняю ему, что если он так будет реагировать на мои команды, то я, лейтенант и командир группы, обломаю ему, мичману, все рога, а также обрежу хвост, а возможно – еще кое-что. Это понятно?

– Так точно, товарищ лейтенант! – вытягивается старый служака, и тут же начинает изображать бурную деятельность.

Я был не прав, если не стратегически, то, по крайней мере, – тактически. Я подавил оппозицию грубо и в зародыше. Как показала дальнейшая жизнь, – загнал ее, оппозицию, вовнутрь. Сейчас, в 2005 году, все газеты и телеканализации во все голоса трубят, как это плохо – не иметь собственной оппозиции. Самые светлые головы дошли до того, что эту самую оппозицию рекомендуют заботливо выращивать и подкармливать, чтобы она с тобой бодалась: это, дескать, нужно для устранения очень опасного застоя в движении…

Ничего этого я тогда не знал, хотя боролся даже с намеками на замедление, не говоря уже о застое. Действовал грубо и примитивно, как участники некоей спортивной игры, мудреного названия которой не помню. В этой игре тяжелая блямба (наша работа) с трудом ползет по льду к заданной цели. Чтобы облегчить ей движение, игроки тщательно соскребают все неровности (оппозицию) на трудном пути блямбы. Если взглянуть на мою работу с высоты птичьего полета, то снятие или подавление этих неровностей, тормозящих дело, и было моей основной работой. А вот «подавленный» мичман еще аукнется на моем жизненном пути…

Шли третьи сутки разгрузки нашего ледокола. Работы еще на неделю, но наши грузы и конструкции все уже на берегу. «Ермак» успел убежать обратно по ледяным кочкам. Пурга понемногу теряет силу. Одна смена матросов поспала часов шесть в новой палатке, и выспавшуюся половину группы уже можно смело бросать в бой. Двигатели наших сварочных агрегатов мурлычут уже двое суток. Сменить масло, подсоединить провода, – и можно «запрягать».

Мы начинаем монтаж. Сборку сооружений из двух секций начинаю вести сам. Мой подручный – старшина второй статьи Алексей Гураль, через несколько часов сможет это делать самостоятельно. Учится он стремительно, все видит чуть наперед, своими матросами руководит немногословно и эффективно.

На большом снежном поле, на первый взгляд – хаотично, разбросаны наши пятитонные коробочки. Оказывается, что они стоят по парам, а разброс нужен для работы трактора. Трактором с тросом такая пара сближается и стыкуется на прихватках. Затем на верх сооружения забираются два-три сварщика и быстро заваривают удобную четверть стыка. Теперь сооружение кантуется на 180⁰, опять заваривается четверть стыка в удобном нижнем положении. Идея проста, как репа: кантовка занимает десятки секунд, на удобном положении сварки мы экономим целые часы и улучшаем качество. В принципе – это тоже время, которое не придется тратить на исправление дефектов после испытаний…

Спустя несколько смен (точнее – полусуток), полтора десятка собранных сооружений стоят в ряд возле палаточного городка. Каждое сооружение имеет собственные салазки, и в максимальной готовности будет доставлено на место – за 30-50 км от центра. Теперь электрикам открывается широкий фронт работ. А все металлисты начинают посекционную сборку

бронеказематов, которые значительно крупнее прошлогодних. Тяжелым дверям уже есть место для открывания, а над конструкцией стыков секций я поработал сам. Безобразия с полной обваркой всего набора больше не будет. Кроме того, на заводе была проведена контрольная сборка и подгонка стыков всего сооружения. Хватит изобретать экзотические четырехтракторные краны, надо работать нормально! Удивительно, насколько быстрее может работать человек, ранее набивший шишек, и имеющий опыт укрощения московского Военморпроекта.

Время «сгущается». Официальный рабочий день матросов – 12 часов. Работа на большинстве объектов ведется в две смены – круглосуточно. Рабочий день офицеров никто не считает: просто должны эффективно работать две смены. Мой личный рабочий день длится более 20 часов. Казалось бы, что остающиеся 4 часа суток будешь спать «без задних ног». Это совсем не так. Время отдыха чаще всего используется для продумывания дальнейших шагов и работ. Особой усталости, тем более – сонливости, – нет: сама работа поддерживает такой ритм. И, конечно, благословенное лето Арктики, когда солнце светит почти круглосуточно. Даже, когда метет пурга: темноты нет. Чувствуешь, как сокращается ежедневно и ежечасно огромный объем работ, который надо выполнить. Воистину: «дорога к ней идет через войну»…

Мои «подданные» разбросаны по отдельным участкам. Леша Венкстерн и Лева Сорокин «сидят» на Высоте. Там огромный объем работ сосредоточен в одном месте, и они его раскручивают без моей непосредственной помощи. Я только подниму на Высоте мачты антенного поля. Наконец приезжает Лева Мещеряков, и вместе с Капитонычем плотно «садятся» на электрооборудование всех сооружений: надо их довести до максимальной готовности, прежде чем доставить и установить на заданной точке огромного полигона с радиусом около 40 километров. На мне, кроме всех общих вопросов работы группы, «висят» также все металлоконструкции – монтаж, оснастка и т. п.

Совершенно неожиданно начинается явное торможение наших работ со стороны генподрядчика – нашего строительного начальства. Главные «тормозители» – начальник строительства полковник Мальченко и его главный инженер подполковник Полунин. Я даже не помню имен этих малоприятных людей с кругозором и замашками жэковских техников-смотрителей. Главные тормозные рычаги – транспорт и последовательность работ. Наши объекты «размазаны» по огромной, трудно проходимой территории. Чтобы работа шла успешно, мне в течение суток надо посетить много объектов. Надо непрерывно маневрировать людьми, оборудованием, материалами, что невозможно без транспорта, который, увы, находился в полном распоряжении строительного начальства. Кроме того, мне очень важно досрочно получить строительную готовность объектов, на которых очень большой объем последующих монтажных работ. Избалованный в первой экспедиции Д. И. Френкелем, я привык решать такие вопросы мимоходом. И строители, и монтажники на полигоне делали общее дело, причем неизвестно, чья доля работ была весомее в конечном продукте – сооружении, готовому к проведению испытаний. С транспортом строительные «фюреры» 1957 года устроили мне форменную блокаду. Я должен был подавать письменную заявку за несколько дней, в которой следовало точно указать маршруты и цели поездки. Причем заявка могла быть не принята, с объяснением типа: «Это вам не нужно», или: «У нас туда пойдет транспорт через три дня. Завезете тогда все необходимое». О каком либо изменении графика строительных работ для ускорения монтажа строительное начальство и слушать не хотело.

Вот один из примеров. Мы устанавливали в разных местах полигона два пункта оптического наблюдения с фоторегистратором ФР-10. Этот прибор – «лупа времени» – делал 10 миллионов (!!!) снимков в секунду, что позволяло рассмотреть все подробности начала атомного взрыва. Телескоп прибора находился в шестиметровой трубе, пронизывающей защитную обваловку всего сооружения с прибором. Понятно, что ось трубы должна быть строго ориентирована на ПУИ – Пункт Установки Изделия, который, кстати, находился рядом с нашим домиком. Крепления трубы должны выстоять и при атомном взрыве и при устройстве обваловки сооружения обычным бульдозером. Требующийся металл я успел завести на точки раньше, но теперь на одной точке был только бензорез, на другой – только сварочный агрегат. Объединить это оборудование и окончить работу на двух объектах из-за Мальченко я смог  бы только через неделю, – после предоставления «планового» транспорта. Это для меня нестерпимо, и работы были выполнены всего за 5 часов. Пришлось только «изобрести» разные конструкции крепления: их сделали одним бензорезом, на другом – только сваркой…

Много было трений с «руководящими ребятами» по разным другим, совершенно пустяковым поводам: обеспечению палаток топливом, помывке людей в бане не одновременно, а по сменам и т. д. Постоянное ущемление монтажников даже в мелочах, не могло не вызвать у нас ответной ярости. Однажды мы с Левой что-то просили у главного инженера подполковника Полунина. Как обычно – получили «полный отлуп». Вслед уходящему Полунину Лева в сердцах бросил:

– Ну и вались ты к такой-то матери!

– Что, что вы сказали? – развернулся Полунин.

– Да это я не вам, – опомнился Лева.

– Ну, то-то же, – величественно удалился подполковник от двух озверевших лейтенантов.

Я еще не знал, что на следующий год встречусь с еще более беспардонным полковником Циглером, и разногласия 1957 года станут казаться легкой разминкой…

Совершенно другие, вполне человеческие и деловые отношения сложились у нас со строительными офицерами – прорабами и начальниками участков, – старшими лейтенантами и капитанами. При первой встрече эти ребята, соседи по «балкАм» – деревянным передвижным домикам, – вызывали легкое недоумение. Все они разговаривали и шутили неким специфическим набором фраз голосами артистов Крючкова и Мордвинова:

– Ха! Этому молодому человеку просто надоело долго жить! (Перед этими словами воздух со свистом положено было дважды втянуть через боковую щель между зубами).

– Я очень дико извиняюсь! (Извинение обязательно сопровождается низким подобострастным поклоном).

– Ноги на стол!!! – команда подавалась громким голосом по разным поводам, например вместо призыва «Внимание!». От стола эти ребята могли отходить мультипликационными рывками, причем – «задним ходом»…

 – эта трагическая декламация с надлежащими завываниями исполнялась над не вовремя уснувшим товарищем.

Постепенно все разъяснилось. Эти офицеры-строители провели вместе в замкнутом пространстве долгую полярную ночь. Радио в тех местах практически не работает. Доблестные замполиты на все это время почти полного бездействия снабдили их только двумя кинофильмами: «Котовский» и «Лурджа Магданы». Все словесные штампы были от выученного наизусть «Котовского». Второй фильм повествовал, как грузинские дети вырастили ослика, которого у них потом отобрали. Речи ослика были не всегда выразительными, поэтому кино просто крутили «задом наперед», и радовались, как дети.

Как дети они обрадовались и нам, с которыми можно было постепенно забыть кошмарное искривление психики от двух фильмов, изучаемых в течение нескольких месяцев. Задумчивый философ Илья, выпускник Дальневосточного политехнического института,  мечтающий о выходе на гражданку. Романтичный Юра Шелонин, деловой и симпатичный Андрей Коцеруба. Мы подружились с этими ребятами и без лишних слов по-настоящему помогали друг другу – «огнем и колесами», где только могли. Я мгновенно ремонтировал ломающуюся строительную технику, изготовлял требующиеся приспособления, например – опалубку для бетонирования. В наше братство органично вошел и Костя Иванов, Герой Советского Союза. Минуя длинные разговоры с Мальченко и Полуниным, я быстро обо всем договаривался с ребятами: это надо сделать сначала, а с тем можно повременить. Тут надо сделать промежуточную обваловку, чтобы можно было положить под углом 45⁰  собранный бронеказемат, весящий свыше 100 тонн.

Последнее надо пояснить. От установки бронеказематов в выдолбленных котлованах, к счастью, отказались: слишком сложной и ненадежной была гидроизоляция сооружения. Теперь махина БКУ собиралась на поверхности, затем вокруг нее (махины) воздвигался целый холм. Сваренную галерею секций БКУ я счел необходимым наклонять на 45 градусов поочередно в разные стороны, чтобы обеспечить надежную сварку нижней части стыков секций. Если бы я положил собранное сооружение просто набок, то поднять его потом было бы очень сложно: полдесятка тракторов пришлось бы использовать только в  качестве якорей.

 

Несколько слов о значении местоимения (?) «Я». Меня сначала коробило «яканье» военных: «я вошел», «я атаковал», «я выполнил работы» и т. д. Мне казалось, что надо говорить «МЫ», поскольку эти действия выполняло все подразделение. Постепенно я тоже начал «якать», – сначала для краткости, затем – осознав истину, что в боевых и сложных условиях войско, как хорошо управляемая машина, должно выполнять только волю командира, что дает ему право отождествлять себя с подчиненными. Водитель не говорит ведь «мы с машиной привезли груз», а «я привез».

Эти записки пишутся долго и трудно, поэтому могут быть весьма разностильными. Сейчас я поймал себя на том, что я пишу «Я» в значении «МЫ». Конечно, меня осудят за зазнайство даже близкие люди (если они когда-нибудь заглянут в эти записки). Пусть это отступление послужит аналогом фигового листа, закрывающего мое неприлично выпирающее зазнайство…

 

Кстати, о хорошо управляемом войске. Иногда оно (войско) делает совершенно дикие заносы на ровной и сухой дороге. Я уже воспел в этой главе целый гимн хорошо обкатанному двигателю, добросовестно конвертирующем впоследствии свои лошадиные силы в бесперебойную работу и высококачественную сварку. Десяток моих сварочных агрегатов были отлично обкатаны и надежно «молотили»  на монтажных площадках – сварки было очень много, именно сварка определяла длительность монтажа многих объектов, особенно бронеказематов.

Однажды, подъезжая к третьему БКУ, я не услышал привычного рева мотора. Зайдя за сооружение, я увидел жуткую картину: двигатель САКа был разобран до мельчайших деталей, которые были аккуратно разложены на брезенте. Над ними склонился начальник моих мотористов старшина второй статьи техник Беляков.

– Юра, что случилось???

– Ничего, – спокойно отвечает Беляков.

– Как это – ничего? Почему же двигатель разобран?

– А я хочу посмотреть, отчего он так хорошо работает!

У меня даже «в зобу дыхание сперло». Я смог только глупо переспросить:

– Ты разобрал исправный двигатель, чтобы посмотреть, отчего он хорошо работает???

– Ну, да, – так же спокойно ответил Беляков.

Я не мог опомниться. В трудное время, когда дорога каждая минута, человек разбирает наш основной, напряженно работающий механизм, чтобы удовлетворить собственную любознательность. Хотелось немедленно кого-нибудь убить, или хотя бы покалечить. Взгляд на отрешенное лицо старшины заставил меня молча сосчитать до десяти.

– Юра, ты все рассмотрел в этом двигателе? Другие можно не разбирать? Даю тебе целых три часа. К их исходу САК должен работать так же хорошо, как до разборки. Только после этого можешь идти на камбуз и отдыхать. Все понятно?

– Так точно, товарищ лейтенант, – ответил старшина и спокойно принялся за сборку двигателя. Странного старшину спустя несколько месяцев уже Шапорин комиссует из своей группы по психическому заболеванию с мудреным названием. А руки у парня были золотые, и технику он понимал и знал отлично…

Следующих два, уже «электрических», ЧП, чреватых тяжелыми последствиями, мне удалось предотвратить чисто случайно, – просто повезло вовремя оказаться в нужном месте. В бронеказематах должны  разместиться основные приборы для регистрации параметров ядерного взрыва. Для их подключения и настройки мы устанавливаем системы жизнеобеспечения: энергоснабжение, освещение, отопление и вентиляция, – почти как на подводной лодке. Все эти системы на полную силу работают только при наладке, используя электроэнергию наружного дизель-генератора. Тогда же дозаряжается мощная батарея аккумуляторов, которая будет питать приборы и поддерживать нужные условия в отсеках в автономном режиме – во время испытаний.

Мы предварительно – для себя – испытывали систему отопления БК, которую смонтировал Капитоныч со своими матросами. Все работало, нагретый теплоноситель (антифриз) насосом прогонялся по трубкам через радиаторы во всех отсеках. Я уже хотел прекращать испытания, когда в одном полутемном отсеке почувствовал запах нагретой изоляции, а щекой – высокую температуру. Начали разбираться: раскалился небольшой электродвигатель циркуляционного насоса. Обследование выявило сильный нагрев еще двух двигателей. Где-то была допущена системная ошибка. Докопались: применены новые однофазные электронасосы, предназначенные для дачников. Ему нужен специальный ручной пускатель, отключающий после пуска одну обмотку электродвигателя. Чертеж об этом – ни гу-гу, и Капитоныч подключил его как обычный трехфазный двигатель. Если бы мы своевременно не устранили этот «суффикс» все циркуляционные насосы через короткое время просто бы сгорели, возможно – вызвав пожар в сооружении. По измененной схеме насосы запускались только вручную, о чем я немедленно известил ребят из «науки» – офицеров полигона из в/ч 77510. Кстати, с ними у нас было очень тесное взаимодействие и дружба.  Я всегда помнил наказ Д. Н. Чернопятова: «Просьбы и заботы эксплуатации всегда надо уважать и выполнять: мы, монтажники, работаем для них, а не для формы 2» (платежного документа о выполненных работах). Например, с капитаном Беляковым мы разработали и изготовили на месте целую систему поочередного отключения темных светофильтров. Теперь авиационный фотоаппарат АФА и скоростная кинокамера СКС могли во всей красе снимать остывающий гриб, яркость которого падала со временем, а светофильтры, не учитывающие этого, оставались слишком темными.

Второй наш ляп мог иметь еще более печальные последствия. В каждом сооружении мы должны установить батарею высокоэффективных авиационных аккумуляторов. Поставлялись они в сухозаряженном виде. Наша задача: залить аккумуляторы электролитом, провести КТЦ (контрольно-тренировочный цикл). Высокие параметры аккумуляторов требовали очень точного соблюдения режимов. Всего требовалось несколько сотен аккумуляторов. Их подготовка – большая работа, на которую был выделен «целый» мичман Воропаев с несколькими матросами. Аккумуляторы заряжались группами от генератора. Что-то заставило меня заглянуть на участок Воропаева. Зарядный ток на амперметре был совсем маленький, хотя двигатель генератора ревел в полный голос. Заглянув в банки аккумуляторов, я увидел кипящий электролит, чего не должно быть ни при каких режимах. Сам Воропаев встревожено суетился, понимая, что происходит что-то не так. Я немедленно остановил зарядку и начал разбираться. Причина нашлась быстро: клеммы амперметра были закорочены толстой медной проволокой!

– Эт-та что за прелести? – спрашиваю Воропаева.

– А без этого он зашкаливает сразу же, – оправдывается мичман.

– А где шунт?

– ???

Выясняется, что доблестный мичман-электрик понятия не имеет о шунтах для некоторых амперметров постоянного тока. Находим упакованный шунт (калиброванный резистор) к данному прибору, подключаем, запускаем зарядный генератор на старом режиме. Оказывается, зарядный ток превышал требуемый в несколько раз. Полчаса такого «заряда» и драгоценные аккумуляторы пришлось бы выбросить. Без них не может работать ни одно сооружение полигона, что, конечно, повлекло бы много вопросов местных Штирлицев и соответствующие выводы. Рисую эту картинку Воропаеву. Остатки волос на его лысине стают дыбом…

С аккумуляторами «до того» была еще одна значительная передряга. Из «Советского Союза», как называли мы всё находящееся вне острова, сообщили, что тонна требующейся нам дистиллированной воды, где-то затерялась, и не может быть поставлена в срок. Командование решило организовать производство дистиллята своими силами. Со всей Новой Земли были собраны маленькие медицинские дистилляторы: их набралось около 20 штук. Сосчитали, что при круглосуточной работе в течение месяца можно обеспечить в срок потребность полигона. Мгновенно выделили палатку возле озера с пресной водой, установили дизель-генератор, организовали круглосуточную вахту матросов. Производство драгоценного дистиллята пошло медленно, но неуклонно. На четвертые сутки дежурный матрос сладко уснул. Дистилляторы выработали запас воды, затем все до единого сгорели… Виновного матроса отправили, конечно, на губу на полную катушку, но воды от этого не прибавилось. На большом кворуме, задумчиво чесавшем коллективную репу, я предложил добывать воду из чистых слоев глубокого старого снега. Поскольку других идей не было, ухватились за эту. Костя Иванов выделил полевую кухню, котел которой вылизали до нездорового блеска. Солдаты в глубокой расщелине отрыли слой чистейшего зернистого снега. Процесс пошел «семымыллионнымы шагамы», как говаривал наш доблестный замполит полковник Пилюта. Через несколько дней «вопрос был закрыт».

Удостоверение об этой «рационализации» у меня хранится в почетной папке: за вынужденную серенькую идею я  получил денег больше, чем за все, вместе взятые, хитроумные изобретения с мировой новизной, подтвержденной выданными авторскими свидетельствами…

 

Пещеры Али-Бабы.

 

Ба, ба, ба, – сказали мы с Петром Ивановичем…

 

Как ни тщательно мы готовились к работам, предусмотреть и захватить с собой все нужные мелочи – невозможно. Что-то ломается, и требует ремонта. Что-то приходится изменять, переконструировать. Для всех таких дел нужны гаечки, шайбочки, болтики или другая дребедень, которой полно в «технических архивах» у каждого уважающего себя человека техники. Для него эти ящики с техническим барахлом представляют такую же ценность, как записные книжки для Ильфа-Петрова. Кроме того, что оттуда всегда можно извлечь нечто совершенно необходимое именно сейчас, сам процесс «перелистывания» старых запасов может пробуждать воспоминания и доставлять эстетическое наслаждение…

Увы, мы, «упавшие с ледокола», почти не имеем такого технического архива, потребность в котором начинает ощущаться с первых дней. Нам очень не хватает, например, мелкого крепежа: этих самых гаечек-винтиков. Обращаем свои взоры на окрестности, и видим, что поживиться есть где. На берегу бухты стоит целый парк невиданных ранее машин – амфибий. Это большая прямоугольная плоскодонка с заостренными носом и кормой. Автомобильные колеса  внизу под днищем кажутся маленькими и лишними, зато винт на корме внушает уважение. Возникает даже проект: из нескольких амфибий собрать одну, чтобы не зависеть от щедрот Мальченко и Полунина. Более внимательное изучение объектов заставляет отказаться от независимости: со всех двигателей сняты самые важные детали. Кладбище ранее плавающих и ездящих монстров используется для добычи крупного крепежа, тросов, крюков. Иногда бензорезом мы вырезали и нужные для дела куски металла из корпуса.

Гораздо больший интерес с эстетической точки зрения представлял собой гидросамолет «Каталина» (?), находящийся на берегу метров за 100 от родной стихии. Я люблю самолеты – «в любом виде».

 

В отличие от прагматичного Гиви, мне нравятся самолеты в любом виде: в движении, особенно при взлете, а также как произведения искусства с великолепными рационально-скупыми формами. Но настоящий «кайф» я получаю при близком знакомстве с внутренностями самолета. В каждой детали я вижу великий труд и озарения конструкторов. Чистота и точность изготовления каждой детали особенно гармонируют с четкой мыслью конструкторов. В любой мелочи все продумано, надежно, красиво и почти невесомо. Вот на флоте, военную форму которого я ношу, меня поражают совсем обратные свойства деталей: сверхнадежность и увесистость, граничащая с расточительностью. Какой-нибудь выключатель или регулятор громкости радио заключен в массивный литой корпус из бронзы, с сальниками в приливах для пропуска кабелей, – фактически тоненьких проводков в могучей изоляции. Когда мы говорили, что консервная банка сделана в морском исполнении, это значило, что она уцелеет, если даже весь корабль разлетится вдребезги. Бесспорно, такая тяжеловесность вызвана особыми морскими условиями, особой соленой сыростью, но и инерция мышления, несомненно, имеет место быть. Существует такой анекдот, возможно, – быль. Форд дал задание трем группам конструкторов: разработать автомобиль с заданными характеристиками, в том числе – массой, – около тонны. В параметры по массе  уложились только конструкторы, которые и раньше проектировали автомобили. У бывших судостроителей автомобиль получился весом в 2 тонны, у авиаконструкторов – только 0.5 тонны, несмотря на все старания подойти поближе к заданным пределам.

Так вот, раздираемая нами «Каталина» удовлетворяла сразу несколько потребностей,– как в крепеже, так и в любопытстве к передовой технике. Несколько раз я делал попутные крюки, чтобы полюбоваться обнажающимися конструкциями. Подозреваю, что и матросы, добывающие крепеж, занимались тем же…

Мы не особенно ломали голову, каким образом гидросамолет оказался на суше, так далеко от берега. С амфибиями – все было ясно: у них были колеса, а в прошлом – и работающие двигатели. Для нас главным было то, что эти сокровища – бесхозные, и, кроме нас, никому больше не нужны.

Гораздо позже, только в середине 90-х годов, я прочитал о первом подводном взрыве ядерного устройства в бухте Черной в 1955 году. Корабли, амфибии и гидросамолеты были заякорены на различных расстояниях от эпицентра. Большинство техники затонуло, часть была выброшена на берег, – как будто специально для организации наших «пещер Али-Бабы»… Дело даже не в том, что мы не догадывались о радиоактивном заражении своих «пещер». Просто, опасность эту на длительный период никто не представлял, а кто знал – не говорил. Когда вокруг все тихо и спокойно, светит солнце, над птичьим базаром летают стаи птиц, – невозможно поверить, что невидимые и неслышные лучи пронизывают тебя, а каждая ничтожная пылинка, вошедшая внутрь с воздухом или другим путем, является источником непрерывного излучения изнутри на многие годы и даже десятилетия…

Слава Богу, что мы не могли добраться до техники, покоящейся вокруг центра взрыва (все СМИ пишут «эпицентр», совершенно не понимая, что это такое) на дне бухты. По разговорам туда сползались морские звезды и крабы. Там они бурно и асимметрично росли, а их панцири собирали из окружающей среды все радионуклиды, ставая мощными источниками излучения. Впрочем, это могут быть только разговоры: нигде в открытой литературе об этом я не читал.

А вот сколько, каких и в каких своих органах накопил радионуклидов я лично – известно, и где-то даже записано. Уже в 90-х годах нас, участников испытаний ядерного оружия – выживших офицеров и матросов подразделений особого риска, загружали в некий ковчег и медленно, в течение нескольких минут, вдвигали внутрь гигантского счетчика Гейгера. Умная машина вычисляла по энергии и интенсивности излучения, что именно и в каких количествах мы украли на полигоне, где это добро спрятали, и рисовала обличительную диаграмму. Ее нам показывали издали и прятали для секретных отчетов об отдаленных последствиях ядерных испытаний. Но даже умная машина не смогла бы выделить из общей кучи долю «пещер Али Бабы»…

  

День рождения на Высоте и другие развлечения.

 

 

Никаких выходных у нас, конечно, не было. Был даже такой анекдотический случай. На Высоту, командный пункт полигона, по просьбе Алексея Венкстерна, прислали нашего офицера для испытаний и наладки вентиляции в сооружениях. Измученный круглосуточным бдением Алексей встретил его как отца родного: неработающая вентиляция задерживала другой монтаж. Однако действия странноватого Клещева повергли Лешу буквально в ступор. В таком состоянии его и застал Френкель, прилетевший на вертолете, чтобы посмотреть, как идут дела на полигоне.

– Что случилось, Алексей Сергеевич? – заботливо обратился к нему Френкель. Вам прислали офицера для наладки вентиляции?

– Да вот он, глухарь, сидит с удочками на озере. Я ему выделил людей в помощь, оторвал от работы. А он заявил, что сегодня – суббота, и вот – ловит рыбку, – интеллигентный Алексей еле сдерживался от возмущения. Сам он не только забыл про выходные, но даже про такие понятия, как день-ночь. Давид Ионыч тоже возмутился и самолично направился к озеру. Глуховатый Клещев не реагировал на шаги подходящего начальника, пока тот не тронул его за плечо.

– Товарищ Глухарь,– официально обратился к нему Френкель. Вам надо немедленно приступить к работе: вентиляция задерживает сейчас все работы на КП.

– Сегодня выходной, и я только начал рыбалку... – с присущей ему идиотской улыбкой начал Клещев.

– Мне кажется, Шапиро сможет Вам предоставить оч-чень много выходных, если я потребую Вашей немедленной замены, – перебивает его Френкель. – У нас выходные отменены, рабочий день – 12 часов. Пусть Шапиро пришлет человека, который не так сильно уважает выходные и рыбную ловлю… – Френкель говорил почти весело, но даже туповатый Клещев смог оценить грозные последствия своей рыбалки. Он быстренько смотал удочки и начал влезать в проблемы вентиляции в отсеках командного пункта. Тут уже Леша Венкстерн нащупал его слабину, и в интересах дела очень эффективно ею злоупотреблял. Когда обессилевший Клещев намеревался отдохнуть, Леша бесцеремонно возвращал его на тропу героического труда простыми словами: «Сейчас свяжусь с Френкелем!».

Подошло время подъема антенных мачт на высоте. После прошлогодних подвигов на Д-8, этот «десерт» вне всяких сомнений был лично мой. Я даже не пытался как либо отвертеться от высокой чести. Начинаю искать относительно свободное окно в своих графиках. Возможное окно – с нуля часов 22 июля. В этот день мне исполнится уже целых 26 лет. Конечно, это мой день рождения, но, почему бы его не встретить «на должной высоте»? Тем более что это будет еще очень раннее утро…

Собираемся ехать на Высоту примерно в 23 часа: около часа занимает дорога. Мои матросы, как и я, уже отработали свои «законные» 12 часов, следующая подряд смена обещает быть короткой и проходит под лозунгом «помощь друзьям». Беру с собой 5 матросов-монтажников вместе с бригадиром – рослым, но худощавым Иваном Шостаком с горячими цыганскими глазами. (Не помню почему, но Цопы, моего старого соратника по подъему мачт, не было). Фактический бригадир – я сам. В монтажной бригаде, кстати, бригадир работает наравне со всеми, а командные функции, если в них возникает необходимость, выполняет «между прочим», «в перерывах». На тех работах, которые бригаде уже известны, все просто делают свое дело. Со стороны не всегда понятно, кто является бригадиром. Из моих ребят никто раньше не поднимал мачты, и первых два подъема мне приходилось «бригадирствовать» на полную катушку.

Первую мачту с подходами-отходами, инструктажем и учебой поднимали около часа. Леша Венкстерн зачарованно смотрит, как взметнулась к небесам длиннющая и гибкая мачта, обвешанная ярусами оттяжек, изоляторов, всяких тросиков и блоков. Наскоро, без точной регулировки, закрепляем на якорях оттяжки, и принимаемся за следующую мачту. На нее уходит времени в два раза меньше.

На третьей мачте, однако, экономии времени не получается: народ уже выдохся. Кроме того, из низких туч начал поливать с ветром мелкий холодный дождик. Одежда сразу стала тяжелой, инструмент и земля, по которой передвигаемся, – скользкими. С третьей мачтой провозились опять почти целый час. Мы – мокрые и измученные. Матросов в столовой ждет то ли поздний ужин, то ли ранний завтрак. В деревянном балкЕ – передвижном домике Леша тоже накрыл «завтрако-ужин» и ждет конца операции. Заветная бутылка, неведомо как доставленная на нашу Землю, украшает собой стол. Впрочем, для любой выставленной бутылки удивление вызывает не способ доставки: их достаточно много, сколько героизм и необычайная стойкость личностей, сохранивших ее до какого-нибудь срока. Свирепые островитяне органически не могут откладывать употребление «на потом»: это две вещи «не совместные». Особенно, когда откладывать на потом надо чужое спиртное… Леша не догадывается, что у меня день рождения. Просто, он хочет высказать таким образом мне «спасибо» за  эффективную помощь.

А с помощью у нас форменный затор. Для подъема мачты мы собираем на ней тяжелую падающую стрелу (еще ту стрелу, с площадки Д-8!), заводим на мачту трос крепления с вершины падающей стрелы. На этой же вершине крепится трос, идущий к крюку гусеничного трактора. Трактор начинает тянуть трос, когда падающая стрела находится почти в мертвой точке. Она должна взмыть вверх, но может свернуть вправо или влево, не поднимаясь. Чтобы этого не произошло, мы выставляем трактор очень точно по оси мачты, и веревками, силой четырех человек – по два с каждой стороны, пытаемся удержать стрелу от дурацкого поворота. На предыдущих трех мачтах падающая стрела послушно взмывала вверх и принимала на себя груз поднимаемой мачты. На четвертом подъеме стрела взбесилась и не хотела идти вверх, заваливаясь то вправо, то влево. После каждого завала, мы сдавали трактор назад, освобождали все троса, разбирали стрелу на две части: только так ее можно было поднять и переставить, чтобы по-новому опять собрать на мачте…

Раза четыре проклятая падающая стрела заваливалась в сторону, упорно не желая подниматься вверх. Мы промокли до последней нитки, вымазались в глине по самые уши. Ожидающие нас харчи, так требующиеся для восстановления уходящих сил, уже давно остыли. Леша, не дождавшись моего прихода, слегка приложился к бутылке и сейчас передвигался, как лунатик…

На этот раз стрелу долго и особо точно настраивали, трактор передвигали по миллиметру. Боковые веревки удерживали по три человека с каждой стороны: на помощь пришли дежурные и проснувшиеся офицеры. Даю трактору команду на небольшое перемещение, чтобы выбрать слабину троса. Стрела сжата и подрагивает, боковые оттяжки удерживают ее от неверных телодвижений. Командую трактору малый ход. Стрела стремительно сваливается вправо и шлепается в грязь. Удерживавшие веревку справа еле успели отскочить, часть «левых» повергнуты в грязь веревкой, которую они опоздали выпустить…

Матросы взвыли. Шостак громко загибает трехэтажным, не обращая внимания на присутствующих офицеров. Леша Венкстерн прямо физически мучается. Все смотрят на меня.

– Ну, все ребята, – говорю я. Последовавшую паузу большинство поняли,  что работу мы бросаем. Но я продолжил:

– Делаем еще одну попытку подъема. Ну, уж если опять ничего не получится… (Народ замер, ожидая спасительного окончания) – то будем… опять пробовать.

Неизвестно почему матросы и Шостак начинают ржать в полный голос. Сил будто прибавилось: стрелу быстро разбирают-собирают. Трактор выставляем без особой тщательности. Стрела радостно взлетает в серое небо, и начинает плавно поднимать мачту…

Через 15 минут последняя мачта была закреплена и ее вершина спряталась в низких облаках. А еще говорят, что техника не имеет души!

Все свободные от работы товарищи политработники и всевозможные Штирлицы ходят на рыбалку, охоту, сбор гагачьего пуха и кайриных яиц. У нас, монтажников, работы идут хорошо, и мы решаем несколько часов использовать для передышки, посвятив их охоте. Занимаю у Кости Иванова до боли знакомую боевую винтовку Мосина образца 1891/30 года (в 1930 году на прицельную планку навели некий лоск, потеряв при этом точность пальбы). Я знаю, что перед использованием оружие надо пристрелять, но не делаю этого по причинам: а) некогда; б) негде; в) нечем – патронов всего-то штук пять. На двух гусеничных тракторах веселая компашка – человек шесть – отправляется вглубь острова, подальше от берега. Берегись все живое! По крайней мере, – мой Мосин способен завалить даже мамонта: мощный патрон и тяжелая пуля 7,62 мм сохраняют убойную силу на 2 километра!

Что-то я не могу припомнить в своей жизни рыбалки или охоты, когда бы мне повезло. Наш трактор переходит вброд небольшой ручей: в ложбинке поверх снега протекает небольшой ручеек. Внезапно посредине ручейка трактор проваливается одной гусеницей вниз. Кабина по диагонали оказывается в снежно-водяной каше, Двигатель глохнет. Все обитатели трактора мгновенно оказались на крыше кабины и на сухой гусенице. Снежная каша начала угрожающе закручиваться вокруг поверженного трактора. К счастью, второй трактор еще на ходу. Он подает крюк, наш водитель, почти погрузившись в воду, зацепляет крюк. После цирковых усилий наш трактор оказывается на берегу, но, увы, – лишенный хода. Трактор на буксире отправляется назад, а мы идем вверх по коварному ручейку. Вскоре он как-то рассасывается, и мы бредем по  кочкам почти очистившейся от снега болотистой тундры. Рыбаки сворачивают к озеру, а я движусь к гряде холмов, окружающих наше плато. Бреду довольно долго. Вдруг замираю: слышен гогот гусей. Оглядываюсь: метрах в 50-ти между кочками вертикально торчат две гусиные шеи и, разговаривая на своем языке, бдительно вращают клювами на 360 градусов. Я просто падаю на оттаявшие лужицы и прячусь за ближайшую кочку покрупнее, удивляясь, как это гуси подпустили меня так близко.

Века цивилизации и землепашества многих поколений предков слетают с меня как докучливая шелуха. Я – первобытный охотник. Моей добычи в далекой пещере ожидает голодная подруга с выводком пищащих малышей. Последнее время мне не везло: мелкая добыча ускользала, а от раненного мамонта я сам еле унес ноги и долго залечивал свои раны. Если я и на этот раз не добуду пищу, – мой выводок погибнет от голода, а жену заберет в свой гарем свирепый вождь соседнего племени, который уже давно положил на нее глаз…

Все-таки расстояние слишком велико для непристрелянного, только что изготовленного лука, да и в стрелах, возможно, отсырел капсюль. Надо бить наверняка. Метров через 10, по пути стрелы к вожделенным гусям, высится кочка большего размера. Надо добраться туда. Передвигаюсь по-пластунски, замирая во время гусиного осмотра окрестностей. Холодная водичка проникает сквозь шерсть к голодному брюху, но это только закаляет терпение и обостряет внимание…

Вот достигнута намеченный рубеж (большая кочка). Туго натянутый лук осторожно снимается с предохранителя: не дайте Боги Охоты, чтобы звякнула стрела или еще какой-нибудь затвор. Прицеливание ведется по всем канонам грядущего через многие тысячелетия ХХ века. После прицеливания надо закрыть глаза, сделать вдох-выдох и опять посмотреть в прицел. Если он уходит в сторону, то посадка (лежанка?) лучника неправильна, и ее надо изменить так, чтобы все было тип-топ.

Все проделывается наилучшим образом по теории и памятным заклинаниям Институтского Стрелкового Бога. Точка прицеливания – по корпусу левого гуся, чуть ниже ствола шеи. Девиз некоторых чистоплюев «Бей в глаз, не порть шкуру» для меня сейчас неприемлем: надо действовать наверняка…

Гром крупнокалиберного лука образца 1891/30 года раскалывает тундру на ряд мелких осколков, оставляя неповрежденной только цель. Гуси удивленно переглянулись, перекинулись парой словечек на своем диалекте, осмотрели окрестности, и вновь занялись своим трудоемким и долгим делом высиживания собственноручно изготовленных яиц.

Неудача оглушает охотника больше, чем выстрел, и какое-то время он приходит в себя. Однако задача добычи не решена, цель осталась на месте. Значит надо действовать дальше, и еще более наверняка, если это возможно… Намечается кочка, совсем близкая к лежбищу (сидищу? седалищу? сиденью?) гусей. Начинается переползание к кочке, еще более медленное и осторожное: гуси-то были совсем близко. Опять прицеливание, еще более тщательное. Два огромных серых гуся – совсем близко: промахнуться просто невозможно, тем более стрелку, владеющего рекордом института: 49 очков из 50 при стрельбе с колена. Для стрельбы лежа – это просто обычный результат…

Гремит выстрел. Неповрежденные гуси говорят: «Га – га – га» и остаются на своем боевом посту. Гремит еще один выстрел. Одному из гусей надоедают слишком назойливые и громкие звуки, он разбегается в мою (!) сторону и тяжело взлетает. Наверное, это был морально неустойчивый папаша: более ответственная мамаша продолжила процесс согревания будущего собственным телом. Кровожадный же охотник просто озверел, и готовился сделать еще один выстрел. Однако поиски стрел-патронов в карманах, набитых всякой дребеденью, показали полное отсутствие таковых…

В исступлении охотник поднялся из-за укрытия и пошел на гуся с винтовкой наперевес, совершенно забыв, что на ней нет штыка. За метр от ствола гусь (точнее – гусыня) поднимается, тяжело разбегается и взлетает, матеря на своем родном языке некоторых назойливых стрелков. Два больших яйца, затейливо разрисованных разноцветными точками, лежат в сухом теплом гнезде прямо на земле. Гнездо окаймлено бахромой легчайшего гагачьего пуха, который ценится на вес золота. На память я беру с собой щепотку пуха и быстро ухожу, чтобы яйца не успели остыть. Меня обуревают «смешанные» чувства, как человека, у которого собственный автомобиль с нелюбимой тещей падает в пропасть… С одной стороны: потерпели фиаско все мои охотничьи старания! С другой стороны – осталась жить и выращивать деток великолепная пара красивых птиц, которые ничего мне не были должны…

Возвращаюсь к озеру, где рыбачат остальные участники нашей вылазки. Бог охоты совсем уже насмехается надо мной: в кармане обнаруживается еще один патрон!

Пристрелка последним патроном по поверхности озера показывает, что все мои пули летели, слава Богу, высоко над головами так коварно обстрелянных мной гусей…

В следующей охотничьей эпопее я уже выступал в качестве зрителя, смирившись со своей судьбой неудачника. Мы поехали на ГТС-ке на птичий базар за яйцами. Отягощенные добычей, мы уже возвращались, когда на небольшом озере Лева заметил стаю уток и пальнул в нее из обоих стволов. Утки взлетели, но в центре озера остался на воде подранок – красивый селезень. Лева уже давно мечтал сделать чучело утки, а при виде ослепительного красавца-селезня у него просто потекли слюнки. Он взмолился. Я сидел за рычагами гусеничного вездехода и не смог ему отказать в такой малости. ГТС-ка въехала в озеро и вскоре поплыла, молотя гусеницами по воде. Наша машина, в принципе, в воде должна двигаться при помощи гребного винта, но почему-то он был снят или отключен. Выгребание гусеницами по воде дает очень медленное движение, но до селезня было всего-то метров 20, взлететь он не мог, и его поимка представлялась простым делом...

С грохотом и лязгом наш ковчег приближался к беззащитной птице. Лева перешел на нос амфибии, чтобы схватить селезня, который медленно отступал от грохочущего чудовища к близкому берегу. Лева уже протянул руку, чтобы схватить красавчика, как вдруг он исчез. Не уплыл, не взлетел, а просто исчез. Мы остолбенели озадаченные: что бы это могло значить? Долго мы вертели головами, пока обнаружили селезня, плавающего в исходной точке позади нашей самодвижущейся посудины. Он просто нырнул под ГТСку, и вынырнул далеко сзади. Долго разворачиваюсь и начинаю опять «грохотать» к шутнику. Вот-вот Лева, стоящий на носу, схватит селезня… Он уходит от нас так же элегантно: под водой, всплывая далеко сзади. Мы озверели, я опять начал разворачивать грохочущее плавсредство…

 

Обезьяна и капитан попадают на необитаемый островок с единственной кокосовой пальмой. В ее плодах, расположенных очень высоко, есть жизненно необходимые влага и пища для потерпевших крушение. Капитан трясет пальму, но она даже не шелохнется.

– Ну, подожди, давай подумаем, что можно сделать, – предлагает обезьяна.

– Нечего думать! Трясти надо! – возражает капитан, принимаясь за старое…

 

Мы тоже «трясем», не думая: лязгаем неповоротливой ревущей посудиной за быстрой уткой. На ГТС стоит мощный двигатель от роскошного автомобиля ЗИМ. Двигатель прожорливый сам по себе. Особенно хорошо он кушает бензин на высоких оборотах, которые требуются при азартной ловле в озере водоплавающих птиц. Взгляд на указатель топлива меня отрезвляет: нам может не хватить бензина, чтобы вернуться на базу. Я сбрасываю газ, посудина замирает посреди озера. И тут, оглушенный наступившей тишиной, селезень делает стратегическую ошибку: он выходит на берег. Нам туда надо тоже. Машиной отсекаю ему путь к воде, а Лева с десантом быстро ловит водоплавающего подранка на суше…

Скорбный путь селезня к высокому статусу чучела был такой же драматический. Несмотря на поврежденное крыло, птица была жива. Лева долго совещается с доктором, затем применяют какой-то «гуманный» способ умерщвления. Дальнейшие операции по удалению внутренностей, набивке, бинтованию и сушке селезня надолго наполняют наш балок несказанными ароматами… Их можно вынести только в качестве расплаты за загубленную жизнь.

Наконец наступает долгожданный день «Ч»: с птицы снимаются бинты, перья укладываются и причесываются. Чучело теперь почти похоже на селезня. Вот только подводит посадка головы на шее: она свойственна скорее согбенному инвалиду, чем гордому красавцу – селезню, покорителю и любимцу уток. Лева начинает изгибать проволоку, вставленную в шею селезня. Осанка головы меняется, но теперь она уже напоминает горестный вопросительный знак, тоже далекий от искомого идеала…

При очередном приближении к этому идеалу раздается слабый треск. Теперь вместо горделивой шеи голова соединяется с туловищем только тонкой проволокой. Лева ошалело разглядывает плоды своих долгих усилий, затем выходит из домика. Взяв бывшего селезня за голову, раскручивает его и швыряет в ближайшую кучу мусора.

Нет повести печальнее на свете…

  

Горячка заключительная.

 

 

Рядом с нашим офицерским домиком (балком) строители воздвигают нечто несуразное под названием ПУИ – Пункт Установки Изделия. Это узкая деревянная башня высотой с трехэтажный дом. Грани сооружения состоят из толстенных бревен. Почему такая ответственная башня не выполнена из металла, – я не знаю. Возможно, на этот раз именно металл требовалось исключить из ближайшего окружения Ее Величества Бомбы. Именно сюда направлены все глаза, уши и чувствительные датчики приборов по всему полигону. Я подробно рассказываю об этом сооружении, потому что через несколько месяцев я увижу его в «разобранном» виде – после проведения ядерных испытаний…

Работы не стает меньше, но она меняет свой профиль. Все сооружения собраны, сварены, испытаны, установлены на нужных точках огромного полигона, насыщены аккумуляторами и оборудованием. Теперь нам нужно подключить большое количество внутренних и наружных кабелей, после чего все разрозненные сооружения и приборы начнут работать как единая управляемая система. Самая медленная и  противная работа – распайка контрольных многожильных кабелей в круглых разъемах РШ. Руки-ноги хочется оторвать человеку, сконструировавшему эти неудобные и трудоемкие изделия. Контакты в разъеме («папе» и «маме») размещены так плотно и неудобно, что плохо пропаянный контакт или замыкание в центре плотного пучка проводов обнаруживается часто только после нескольких «шевелений» готового разъема. Такой дефект требует полной переделки всей выполненной работы, – иначе к дефектному месту просто не подобраться. У распайщиков, которым все говорят только одно слово: «Быстрее!», должны быть, кроме золотых рук, стальные нервы и ангельский характер…

Самая простая, хотя и тоже трудоемкая, работа – установка СД – самописцев давления. Самописец с аккумулятором размещался в большом стальном цилиндре (горшке), утыканном отверстиями. А уж сам горшок намертво крепится к большому двутавру, целых  2 метра которого забиваются в скалу или плотную вечную мерзлоту. Сотни СД установлены по всему полигону по радиальным направлениям от центра

Все готовые сооружения сдаем прямо «науке» – ребятам из в/ч 77510, с которыми у нас полный контакт и взаимопонимание.

Матросы и старшины, несмотря на изменение профиля работ, все же освобождаются. Теперь мне не надо их везти в Ленинград: теперь это люди Шапорина, за некоторыми исключениями. Первыми оказиями отправляю всех освобождающихся к Шапорину в зону Б. Шапорин считает, что я тоже «его» человек и буду работать там же. Но меня надо сначала отправить в отпуск. Чем раньше я уйду в отпуск, тем быстрее вернусь: на этом этапе у нас трогательное единодушие.

В бешеном темпе заканчиваем все работы, сдаем все объекты. Отправляю все оборудование, инструменты и материалы в Белушку. С последними матросами на торпедном катере убываю туда сам. Вместе со мной уходит также Леша Венкстерн, которого с непривычки напряженная работа на Высоте довела до сердечной боли. Шапорин дает мне благословение на отпуск. Леша Венкстерн – вообще не принадлежит ему, поэтому его возвращение в Ленинград не вызывает у Шапорина никаких вопросов…

Прощаюсь с Френкелем, более чем тепло. Забот у него сейчас – немерено, но он находит время для краткого общения, и даже подтрунивания надо мной, вспоминая нашу встречу в «Арктике» 1-го Мая. Давид Ионыч сожалеет, что у него не все офицеры – молодожены: тогда его жизнь бы очень облегчилась…

В Рогачеве, аэродроме рядом с Белушьей, садимся на грузовой самолет, который летит прямо в Пушкин – практически – к крыльцу дома. Промежуточная посадка – в Ягодном. Это аэропорт Архангельска. Сам Архангельск удается рассмотреть только с высоты. Увы, это совсем мало для знакомства с городом, а в Архангельске мне не пришлось больше бывать. Позже я много раз с воздуха пытался узнать до боли знакомые пригороды южной части Ленинграда. С высоты они выглядят совсем неузнаваемо, и только найдя какой-нибудь очень уж заметный ориентир, начинаешь слегка понимать картинку внизу…

Мура и Шура слегка удивлены моим появлением, которое они считают чрезвычайно ранним. Как быстро пролетает у них хорошее время, когда соседи отсутствуют! А для меня эти действительно короткие три с половиной месяца вместили, кажется, несколько лет…

Пару доверху наполненных дней в части занимают всякие оформления и отчеты, получение имущества, денег и проездных документов. Наконец, желанный отпускной билет у меня в кармане. Туда добавлены дополнительно 10 суток отпуска «за особый режим работы»: бумагу на это мне не забыл выдать при прощании в Белушке сам Френкель. Вопросы отцам-командирам о своей будущей судьбе после возвращения из отпуска я не хочу задавать принципиально. Позже Михаил Жванецкий блестяще обозначит такую тактику: «будем переживать неприятности по мере их поступления».

В отпуск!!! К ней! Боже, как давно я не видел свою молодую жену, как утомился в такой долгой и тяжелой разлуке! Конечно, маму и Тамилу – тоже хочется увидеть, но все мысли молодого безумца заполнены только женой! Еще только первая половина августа. Эмма на каникулах в Брацлаве. Это еще лето, Украина, теплая и прозрачная вода Буга, яркое солнце, когда можно раздеться, обнажить свое бледное тело и загорать! И питаться не консервами и сушеной картошкой! Хрустеть сочными яблоками и другими грушами-сливами, – сколько хочешь! Туда, на Малую Родину! Вот куда теперь я и «стремляюсь» на вполне законных основаниях: «ответственное правительственное задание» я выполнил полностью и в заданное время…