Были сборы недолги…

 

После киевских каникул у меня начинается страда, почище деревенской. За считанные дни надо продумать и составить все заявки на все, получить на разных складах, упаковать так, чтобы груз выдержал множество перевалок. Сотни наименований: сварочные агрегаты, кабели, маски, электроды, бензорезы, редукторы, запчасти ко всему, что может поломаться, тросы, сотни позиций инструмента, спецодежда, рукавицы и т. д. и т. п. 

Снабженцы по «высочайшему приказу» выворачивают для меня все «специальные хранилища» и тайные «загашники». Проблема в том, что всегда из заказа выпадает какая нибудь мелочь, которая оказывается главной. Ведомость-заявка после каждого просмотра пополняется:

– Из чего заправлять САКи? – Тут же добавляем канистры, воронки, ведра, рукава..

 

– Чем размечать металл для резки? – Добавляются мелки, шпагат, угольник … Вспоминаем, что надо подметать: берем швабры, веники, ветошь.

 Кстати, реальный анекдот – радиограмма из Москвы на НЗ: «Запрашиваемые вами мётлы поставлены не будут тчк организуйте заготовку зпт изготовление на месте тчк» (Самая «рослая» флора НЗ – нежные однодневные цветки без запаха).

 Все немедленно выделяется и укладывается в прочные ящики. Складские ящики – гладкие; я настаиваю, чтобы на них обязательно были ручки для переноски. Эта «мелочь» потом нам здорово облегчит жизнь. На каждый ящик наносим номер и большой красный треугольник. Содержимое каждого ящика – в отдельной ведомости.

Мне выделена группа из 25 человек, в том числе – 10 солдат, которыми командует техник-лейтенант Козлов Олег Сергеевич. Олежку я вижу впервые. Это высокий вальяжный почти брюнет с вьющимися волосами и «волоокими» почти серыми глазами – красавЕц и любимец женщин. По слухам – за ним тянется череда скандалов по этому поводу. К чести Олежки, – он никогда об этом не распространяется и не хвастает, возможно – только при мне. Меня, своего командира, он воспринимает без всякого пиетета: обращается ко мне «Никола», сразу на «ты». Я сначала, было, пытался ему давать поручения, чтобы немного разгрузиться, но вскоре понял, что на Олежку «где сядешь, там и слезешь»: он блистательно все перепутывал, прикрываясь невинным возражением: «А зачем это надо?». Кроме того, Олежка – большой любитель поспать. При всем при том, – Олежка неплохой человек, если воспринимать его с некоторым юмором. Я махнул на него рукой и делал все сам. Любопытно, что его солдаты из в/ч 51310, подчиненной Строймонтажу, тоже не воспринимали его всерьез как начальника и обращались только ко мне. Старшины мне не дали, и все вопросы с личным составом приходилось решать единолично.

Матросы и солдаты – уже опытные монтажники, сварщики, мотористы, резчики, – сняты с других объектов. Выделяется среди них старшина 1-й статьи Николай Житков. Он старше многих по возрасту, уже работал монтажником домны в Череповце. Вокруг него всегда толпятся и ржут матросы: Житков очень серьезно «вещает» на «вологодском» языке, в котором главная буква – «О».

– А не надо тебе, сын мой, на дембель итить, ой – не надо... Пропадешь ты тама, на гражданке. Опять на соломе спать-то будешь, да кушать макароны непродутые. А просыпаться поутру как будешь-то? Старшины уже вить не будет! Небось, и умываться перестанешь! – это Житков «разводит» матроса, считающего дни до «дембеля».

Выделенная группа солдат и матросов экипируется отдельно: им выдают и меняют «положенное» несколько наперед. У матросов набирается повседневной и выходной одежды на огромный рюкзак и пару чемоданов. Единственное, о чем мы не заботимся, – о камбузе и посуде: питание личного состава – обязанность КЭЧ (квартирно-эксплуатационной части) экспедиции. Впрочем, у матросов всегда с собой есть незабываемая часть алфавита: «КЛМН» – «кружка-ложка-миска-нож» – минимальный джентльменский набор людей, привыкших надеяться не только на начальство…

Грузы отправлены большой скоростью. Вслед за ними в начале апреля 1956 года мы загружаемся в поезд Ленинград – Мурманск. Вперед – на Север!

 

Каникулы с личным составом.

 

 

В Мурманске нас встречает майор В. И. Прудко. Всю команду автобусами через КПП отвозят на мыс Шавор. Здесь у нас большой кубрик, поэтому сюда также поселяют команду в/ч 15107 – это электрики и связисты. Работ у них очень много, поэтому в команде несколько офицеров и старшин сверхсрочников, в том числе мой знакомый по Чите мичман Воропаев.

Матросов поселяют в кубрике на втором этаже, офицеры и сверхсрочники – в малом кубрике на первом этаже. Большинство офицеров, в том числе – я, «дома» не сидят. У нас оформлены пропуска в Мурманский порт, где стоит под погрузкой наш «пароход» – дизель-электроход ледокольного типа «Енисей». Несколько таких однотипных судов для нас построила Голландия, – это также «Индигирка», «Обь», «Лена». (Последняя – переоборудована для комфортной доставки зимовщиков в Антарктиду). Наша задача в порту – отыскать свои грузы и погрузить их в трюмы ледокола. Только здесь я впервые вижу в металле свои «железяки»: пятитонные прямоугольные секции, которые нам надо состыковать, сварить и испытать на плотность. Секций всего 45, плюс к ним еще много всякого «гарнира». Среди огромной горы ящиков кое-где видны наши красные треугольники. Горько сожалею, что эти метки не ставили со всех сторон ящика, – искать их было бы легче.

Нашей «штатной» группой на мысе Шавор командует легендарный майор Корнильцев, пославший телеграмму самому Сталину. Со своими матросами в 1951 или 1952 году майор построил возле Североморска несколько резервуаров, которые заказчику тогда были не нужны. Чтобы не обременять себя приемкой и последующей консервацией объектов, заказчик просто не принимал их у монтажников под разными предлогами, в основном – якобы из-за неудовлетворительного качества. Несколько месяцев майор не мог сдать готовые объекты; заваливались все планы, простаивали люди. Доведенный до отчаяния майор нашел телеграф в глухой деревушке (ни в Мурманске, ни в Североморске ни одна почта не приняла бы телеграммы Сталину). Только там приняли и отправили телеграмму:

«Москва, Кремль, генералиссимусу И. В. Сталину. Враги народа на Северном флоте не хотят принимать в эксплуатацию построенные резервуары. За качество ручаюсь головой. Прошу Вашего вмешательства. Майор Корнильцев».

Пока Корнильцев на стареньком «козлике» возвращался из дальней деревушки, его уже искал весь штаб Северного флота с полностью оформленными и подписанными актами на сдачу объектов…

Корнильцев своих матросов поднимает очень рано и разводит по объектам. Он не очень доволен своими бездельничающими постояльцами, которые спят до завтрака. Я его очень хорошо понимаю. Пытаюсь пристегнуть к «загрузке» нашего личного состава Олежку Козлова. Он страшно удивлен: «Да зачем это нужно?». После объяснений, – милостиво соглашается проводить утреннее построение, но только своим солдатам, и только в том случае, если я его своевременно разбужу. Это мне накладно, я сам поднимаю всю свою группу и до завтрака делаю с ними пробежку километра два по заснеженным тропинкам мыса. Глядя на нас, начинают заниматься и матросы в/ч 15107, правда, офицеры там бегают по очереди.

На рейде недалеко от Росты стоит крейсер «Мурманск». Там трюмным машинистом служит срочную службу Павка Смолев. Очень хочется увидеться с Павкой, да и рассмотреть вблизи крейсер – тоже интересно. Утром от пирса отходит небольшой посыльный катер ПК, и я отправляюсь на крейсер: в морской офицерской форме никаких проблем не возникает. Вступив на палубу крейсера, отдаю честь флагу и представляюсь дежурному по кораблю. По громкоговорящей связи вскоре на весь крейсер звучит: «Старшине второй статьи Смолеву прибыть в вахтенную рубку!». Влетает в рабочей белой робе Павка, докладывает дежурному, затем мы обнимаемся. Дежурный кап три нас милостиво отпускает мановением руки: телефонов и забот у него навалом…

С Павкой мы не виделись с осени 55 года. У нас есть о чем поговорить. Павел бегло знакомит меня с крейсером. Наибольшее впечатление производят, конечно, башни главного калибра. Я тоже слегка подкованный: узнаю торпедные аппараты, сбрасыватели глубинных бомб, зенитные установки. В наше общение неожиданно вторгается та же громкоговорящая связь: «Боевая тревога!». По этому сигналу действия каждого из тысячи матросов, старшин и офицеров крейсера расписаны по секундам; по крутым трапам в трюмы падают и из трюмов вылетают и бегут по палубе десятки людей, чтобы занять свои посты согласно боевому расписанию…

Только для одного меня – «Лейтенанта Флота Ее Величества Королевы», – нет места в этой четкой беготне. Павка размышляет секунду, затем запихивает меня в боевой пост дыма на верхней палубе: это его боевой пост по какой-то другой тревоге. Павка оставляет щель в двери, чтобы я мог дышать, и «ссыпается» вниз к своим котлам. Я сижу почти в темноте на стальном сиденье, зажатый со всех сторон вентилями и штурвалами.

Минут через сорок следует «Отбой!» и мы с Павкой возобновляем «мирную конференцию». Она длится минут десять, после чего все наши «тревожные» действия повторяются. Вторая тревога длится уже около часа. Появившийся после отбоя Павел, говорит, что мы так не сможем даже поговорить и забирает меня в трюм к своему основному посту. Там я располагаюсь на стальном решетчатом настиле прямо над фронтом котлов. При очередной тревоге Павка просто спускается вниз, не теряя времени. Я в шинели, снимать ее опасно, и в жарком дыхании котлов я уже мечтаю о пронизывающем северном ветре. Друзья Павла добывают для меня на камбузе какой-то мобильный харч, что вовсе не кажется лишним. Тревога повторяется еще несколько раз. В паузах я даже успеваю рассказать котельным машинистам анекдот.

Хан вызывает евнуха и приказывает:

– Подготовь мне жену номер триста пять!

Евнух готовит, умащивает жену благовониями, похлопывает, растирает и т. д. Через часик следует команда: подготовить жену № 298, затем – № 302…

Через месяц – евнух умирает от инфаркта; вновь назначенный – продолжает его дело, с теми же последствиями. Перед смертью он обратился к Мудрецу, и задал ему вопрос:

– О, достопочтеннейший! Почему хан работает так тяжело и напряженно, – и ему хоть бы хны. Мы же, евнухи, только суетимся, а мрем, как мухи???

– Милый мой, – отвечает ему Мудрец. – Умирают ведь не от работы, а именно – от суеты…

В привычное чередование команд «тревога» – «отбой» вплетается вдруг нечто совсем новенькое:

– Корабль к бою и походу изготовить! По местам стоять, со швартовов сниматься!

Я пулей слетаю со своего жаркого насеста и по многочисленным трапам поднимаюсь к дежурному. Докладываю, что я еще здесь, и мое войско на берегу осиротеет без командира. Дежурный разводит руками: получен приказ выйти в море, катера больше не будет. Куда идем и когда вернемся – неизвестно. Я «заколдобился», начал переживать и Павел… Мы уже не уходим с верхней палубы, напряженно вглядываемся в прячущийся в тумане берег, – такой близкий и недостижимый: вплавь в шинели не доплыть…

Командир крейсера видно опытный моряк, и знает морское правило: не спеши выполнять плохой приказ, ибо может последовать его отмена. Громада крейсера неподвижно стоит на рейде еще около часа, затем из тумана к нам подваливает, стуча движком, знакомый ПК. Мы торопливо прощаемся с Павкой. Несколько офицеров и я ступаем на зыбкую палубу ПК, который вскоре отваливает от слишком гостеприимного крейсера…

В нашем офицерском кубрике на Шаворе – ЧП. Ребята из 15107 для монтажных работ везут двадцатилитровую канистру спирта. Она, желанная, опечатанная несколькими печатями и пломбами, неотлучно находится рядом с кроватью материально ответственного мичмана. Любой, проходящий мимо начальник, может убедиться в неприкосновенности печатей и пломб. Однажды при уборке мичман передвигает канистру, и непроизвольно издает длинный вопль: канистра совершенно пуста при полной сохранности печатей и пломб… Расследование по горячим следам ничего не дает. Корпус канистры тоже совершенно цел, 20 литров спирта исчезли сквозь металл. Загадка природы долго волнует умы монтажников…

Наш ледокол уже почти загружен. Начальник строительства полковник Френкель Д. И., собрав руководителей монтажных групп, объясняет, что после основной загрузки трюмов, надо будет еще закрыть проемы на уровне второго твиндека, чтобы образовать жилое пространство для людей. То, что нужно для разгрузки будем размещать после этого на верхней палубе. Давид Ионович – обаятельный «громоздкий» мужик, с огромным чувством юмора. Он уже знает по именам всех  офицеров экспедиции и обращается с нами как равный. При кажущейся неторопливости суть любой проблемы схватывает мгновенно, решает ее капитально и весело.

Неизвестно, кто дает команду вывезти мою группу в порт. Я, возвращаясь из порта, сталкиваюсь с ней на КПП между Мурманском и Североморском. Везет группу на двух грузовиках майор Прудко, с ним мой «подручный» Олежка Козлов.

– Кто, кроме меня, мог дать команду грузить людей? – задаю прямой вопрос майору. Между нами происходит жаркий разговор с выяснением отношений: Прудко себя чувствует в Североморске наместником Бога на земле, а если не Бога, то, во всяком случае, – командира части. Я просто зверею, и твердо требую от майора вернуть людей на место: погрузка личного состава возможна только через несколько дней. За экспедицию отвечаю только я, никто больше, и мне нет дела до амбиций местных царьков. Эти соображения я без всяких сокращений и смягчений довожу до сведения Начальника Североморской группы. Прудко даже опешил перед таким натиском неизвестного ему лейтенанта. Майор не хочет потерять лицо, и находит компромиссный вариант: разместить людей недалеко от Мурманска на Ростинском заводе, где есть свободная казарма. Я соглашаюсь: у меня много времени уходит на поездки от порта до Шавора…

Забегая вперед, скажу, что, наверное, после этой стычки у нас началось полное взаимопонимание и дружба с Василием Ивановичем Прудко. К сожалению, он рано ушел из жизни. Это был талантливый и веселый человек…

В Росте у меня случается ЧП, довольно рядовое, но выводы из которого я сохранил на всю оставшуюся жизнь. В моей группе был сварщик старшина второй статьи Петр Письменный. Подтянутый, трудолюбивый и исполнительный, он был моей правой рукой и фактическим старшиной группы. Наша новая казарма на Ростинском заводе располагалась среди домов с местным населением, в том числе с женскими общежитиями. Подходит ко мне вечером Письменный и, смущаясь, говорит такие слова:

– Товарищ лейтенант, Николай Трофимович, мы тут с Симоновым хотим немного посидеть с девушками… Ну, грамм по 50 выпить: уходим ведь надолго, а тут моя давняя хорошая знакомая… Вы разрешите?

– Петя, ты в своем уме? Ты спрашиваешь у меня разрешения на пьянку?

– Ну что Вы, что Вы… Никакой пьянки! Так – символически… расстаемся надолго. Да вы сами зайдите, увидите, я Вас познакомлю со своей девушкой…

Я уже достаточно опытный офицер, чтобы знать: если матросы задумают выпить, – они это сделают. Я решаю, как теперь говорят, «взять процесс под личный контроль». Или как говаривал один замполит: «Если массы идут не туда, куда следует, то надо забежать вперед и возглавить массы, чтобы плавно вывести их на правильную дорогу».

Две очень милые девицы, двое моих ребят и я собираемся в уютной комнате общежития. Накрыт стол. Письменный разливает бутылку водки всем поровну. Выпиваем со всякими прибаутками, обильно закусываем. Выпивки больше нет, все магазины закрыты. У моих вояк – ни в одном глазу. Я прощаюсь, ребятам надо побыть со своими девушками…

Утром меня разыскивает офицер Мурманской комендатуры: не мой ли старшина второй статьи находится на гауптвахте? Документов при нем нет, говорить ничего не может.

Иду на гауптвахту. На бетонном полу камеры, весь изгаженный от ботинок до прически, валяется мой Письменный…

– Поднимайся! Как же ты мог дойти до такого состояния?

Мой ранее вежливый и подтянутый старшина открывает один заплывший глаз, видит меня и заплетающимся языком произносит:

– А пошел ты на х…!

Первое мое движение: поднять левой рукой говоруна, и тяжелой правой «врезать» между глаз… Мичман, сопровождающий меня, расшифровал это движение, и предостерегающе поднял руку: нельзя. Я и сам понимаю, что нельзя… Прошу мичмана продержать его до следующего утра. Затем пришлю за ним человека: утром у нас погрузка на ледокол.

Утром Козлов приводит Письменного с гауптвахты, бледного и смиренного. Что-нибудь говорить ему – некогда, да и нечего: сам виноват.

 

Загружаемся в трюмы.

 

 

Наконец назначен день «Ч». Мы – совершенно секретные. Офицерам дано указание снять эмблемы с шапок и погоны с верхней одежды. Накануне офицерам выдали новенькие «спецпошивы»: серая куртка с капюшоном и брюки, все на тяжелом искусственном меху. Все солдаты и матросы надевают шубы из лакированной в черный цвет овчины. Звездочки с шапок тоже велено снять. Десятки грузовиков загружаются людьми, плотно сидящими на скамейках в кузовах, без всяких военных знаков отличия, но в одинаковых черных шубах и «спецпошивах».

В Мурманске – яркий весенний день. Под лучами уже ощутимо пригревающего, почти не заходящего солнца, все дороги покрываются лужами, журчат ручейки. Цивильный народ торопится снять изрядно надоевшие шапки и капюшоны…

Колонна наших грузовиков, растянувшаяся на половину Мурманска, вдруг останавливается: в порт почему-то не пускают. Мы, в черных и серых непонятных одеждах, рассчитанных на арктическую стужу, оказываемся в положении голых на людной площади. Стоим часа два. Народ нас разглядывает как диковинку, вслух рассуждая: что бы это явление могло значить? Рассуждают примерно так. По количеству людей, однотипности одежды и номерам грузовиков – ясно, что это военные собрались для большого дела. По отсутствию погон и звездочек – понятна секретность операции. По теплой одежде – на Крайнем Севере. По очереди в порт – двигаться надо морем. Так, что могло задумать большое начальство там, за морями, что там будут делать эти многочисленные люди без погон?

Присутствующие в толпах шпионы, несомненно, знали из других источников, что именно придумали большие начальники. Не знали этого только мы – исполнители, люди без погон…

 

Элегическая вставка о секретности. Всю свою военную жизнь, а это 33 года, мне приходилось жить и работать под грифами «секретно», «совершенно секретно» и «совершенно секретно особой важности». Я подписал кучу бумаг о «неразглашении» и свято соблюдал это везде и всюду. Даже в 1990 году, когда всем и все уже было известно, нас, участников испытания атомного оружия, загадочно назвали «ветеранами подразделений особого риска».  Простой народ теперь называет нас ребятами из «группы риска». Приходилось многажды разъяснять, что «группы риска» – это проститутки, а мы – не такие…

Много раз мне приходилось видеть, как элементарное недомыслие открывало все шлюзы информации об этой самой секретности, – даст Бог, я еще напишу об этом. В то же время известны анекдотические случаи соблюдения буквы правил секретности. Однажды я по глупому выпендрежу на частном письме в свой производственный отдел, где я просил выписать наряды матросам, сделал надпись: «Секретно – только И. Е. Пасуманскому». Добрейший Илья Ефраимович ведал нарядами, а у меня не было времени выполнить эту работу самому. И. Е. все сделал, а конверт случайно оказался среди бумаг в общем обычном шкафу. Там его нашли доблестные Штирлицы. Два месяца таскали меня и Пасуманского по разным учреждениям с вопросом: почему секретная бумага лежала в обычном шкафу, не зарегистрированная должным образом? А вот еще случай. Издан приказ: справку о допуске выдавать не на полгода, а только на три месяца. Бдительные стражи режима секретности не пускают меня в Проектный институт с полугодовой справкой, несмотря ни на какие мольбы и доводы. Чертыхаясь, из Московского района возвращаюсь через весь город на Охту, делаю разгон секретчику, беру новую «обрезанную» по времени действия справку, опять проезжаю через весь город.

– Ну, вот теперь – все нормально! – удовлетворены местные Штирлицы. За полчаса решаю все вопросы с проектировщиками. На выходе забираю свой «допуск». Приглядываюсь: выписан он правильно – на квартал. Вот только печати на нем не было вообще никакой…

 

Кстати, кличка «Штирлиц», которую я применяю, была присвоена работникам бывшего Смерша («смерть шпионам») гораздо позже, когда всенародный любимец Штирлиц оброс анекдотами еще больше, чем другой народный герой – Василий Иванович. Тогда же эти ребята обозначались по-другому: что-то типа «Шнапсмюллер» – из кино «Подвиг разведчика». Курирующий нас тогда задумчивый и заторможенный майор имел очень похожую фамилию. И с этим майором мне пришлось общаться очень часто по разным поводам. Один из них: моей фамилии нет в списках, везде был Марусенев. Допуск на меня пришел позже шифровкой, но видно не ко всем, из-за чего меня часто «стопорили» в самых неожиданных местах. Прекратил все Френкель. Однажды, после очередного «стопорения», когда майор не нашел меня в своих списках, я не выдержал и потащил «Шнапсмюллера» к Френкелю.

– Давид Ионович, сколько можно?

Френкель осмотрел унылого майора веселыми желтыми глазами:

– А что, майор, пусть у нас будет один иностранный шпион! Ну, – один единственный! Можно? А то тебе совсем нечего будет делать.

Шнапсмюллер, кажется, принял все за чистую монету, и пробормотал:

– Никак невозможно, товарищ полковник…

Френкель вызвал своего секретчика, и показал бдительному майору шифровку о моем зачислении в экспедицию. На прощание он ласково сказал майору:

– Не приставай, дорогой, к занятым людям… Если сможешь…

Майор от меня отстал, но часто провожал задумчивым взглядом, решая про себя задачку, – на какую же именно разведку я работаю…

Наконец нашу колонну пускают в порт. Начинается посадка людей на ледокол. Точнее – начинается кино, а мы все толпимся зрителями вокруг. Кинокамера нацелена на трап, перекинутый с причала на палубу. После длительных разъяснений режиссера, следует команда «Мотор!». На трап входит матрос из взвода охраны. Автомат у него за спиной, больше – ничего нет. Мичман, тоже зачем-то «слегка» вооруженный автоматом, вручает первому матросу спасательный пробковый пояс. Затем оба с любопытством смотрят на стрекочущую камеру.

– Не смотреть сюда! – надрывается режиссер. – Смотрите только вперед!

Опять инструктаж, опять «Мотор!». Все идет хорошо, но в кадр попадает наш матрос, вместо автомата реально обвешанный рюкзаками и чемоданами. Режиссер звереет, все начинается сначала... Снимается секретный документальный (!) фильм для Главкома ВМФ. Начинаем понимать, что такое документальное кино, снятое для высокого начальства. Просто это значит, что пароход был настоящий, а не построенный из фанеры в студии. Конечно, речь не идет о технической съемке неуправляемых событий, например атомного взрыва. Впрочем, сейчас можно изобразить и это…

Наконец дана команда на посадку личного состава. Здесь уже можно было бы снимать художественный фильм на тему «Бегство Белой Армии из Крыма»… Реальные матросы, обвешанные рюкзаками и чемоданами, толпами хлынули на палубу. Обилие имущества и множество независимых военных подразделений создают толчею и неразбериху. Командиры, в том числе и я, стоим на палубе у трапа и напряженно отсчитываем своих, чтобы не допустить ситуации «отряд не заметил потери бойца».

Палуба вся заставлена техникой; очень много гусеничных тракторов С-80, – они кажутся совершенно чужеродными и громоздким даже на большом ледоколе. Много тяжелых тракторных саней с мощными полозьями полуметровой ширины. Много грузовиков с закрытыми фургонами. Мои кубические секции все уже сидят глубоко в трюмах.

 По узким проходам наши люди доходят до сооружения, похожего на очень крепкий, но наспех сколоченный, сельский нужник. Это вход в трюм – наше жилище. Собственно трюм перекрыт настилом из сырых досок на уровне верхнего твиндека – окраек второй палубы. Это – пол нашего морского вигвама. Потолок образуют верхняя палуба и трюмный проем, закрытый прочными щитами. По краям образовавшегося пространства сооружены из досок двухъярусные нары с матрацами, которые будут почти полмесяца служить нам и офисами и спальными местами. Для части матросов и солдат нар не хватает. Они заполняют среднюю часть трюма, расположив свои матрацы прямо на полу вокруг горы пожитков.

После загрузки в трюм целой тысячи людей, в нем создается особый «густой дух» из запахов сырых досок, кирзы, портянок, немытых тел и еще бог знает чего. Отопления нет, все живут и спят в своей верхней одежде. Впрочем, в трюме от дыхания сотен людей достаточно тепло: на открытых частях корпуса корабля конденсируются и стекают вниз ручейки влаги.

 

Плавание по-пластунски.

 

Вечером 18 апреля 1956 года наш ледокол тихонько отваливает от портового причала и выходит в залив. Через несколько часов ледокол прибавляет скорость: дрожь корпуса усиливается, начинается небольшая качка. Мы вышли в Баренцево море. Вскоре берег растворяется на линии горизонта.

Погода нам благоприятствует: ледокол почти не раскачивается, светит солнце. Однако морем любоваться особенно не приходится: ветер на палубе пронизывает до костей даже в наших комплектах спецпошива. Правда, почти все офицеры надели только куртки. Брюки из комплекта чрезвычайно тяжелы и неудобны. Чтобы справить даже малую нужду, на брюках надо отстегнуть несколько пуговиц и отбросить передний фартук, затем начать расстегивать вторые брюки и белье, удерживая при этом от падения наружные вериги. Позже рационализаторы, пользуясь отсутствием на острове дам, усовершенствовали штаны: в переднем клапане просто прорезалась щель в нужном месте. Потом, когда дамы все-таки появились, от усовершенствованных брюк пришлось отказаться: они стали немодными для выхода в свет. Мои личные брюки были возвращены «довольствующей организации» в первозданной чистоте.

Вообще экипировка на Севере имеет колоссальное значение: она зависит не только от времени года (читай – погоды) но и от рода занятий одеваемого. По подсказкам бывалых и по собственному разумению мне удалось угадать нужную пропорцию подвижности и утепления, особенно в обуви. Можно было выбирать: валенки, сапоги кирзовые, сапоги резиновые. Я выбрал резиновые сапоги, но не фасонные – литые, тяжелые и узкие, а легкие клееные «сорок последнего» размера. Большой размер позволял надеть на ногу обычный носок, затем – кожаный мехом внутрь, и намотать толстую портянку из мягкого сукна. Ногам всегда было тепло, уютно и сухо, – и в снегу и в смеси воды и снега. Увлажнялась конденсатом от сапог только внешняя портянка, развернуть и просушить которую очень легко. В обычный брючный комплект органично вписались в качестве вторых кальсон студенческие шаровары, изготовленные киевскими умельцами, – раньше я писал об этом знаменательном событии. Свитер из чьей-то, якобы – верблюжьей, шерсти под курткой спецпошива закрывал также шею, что позволяло отказаться от мелкобуржуазных шарфиков. Шаровары, вместе со свитером и меховыми носками, позже вполне заменяли пижаму при краткосрочном отдыхе в палатках. Вместо красивой шапки Робинзона пришлось надеть форменную, но она тоже была теплой, непромокаемой, а местами – где-то даже красивой.

На палубе в полевых кухнях варится пища для тысячи едоков. Увы, она лишена ресторанного разнообразия: это бесконечные щи из «сильно квашеной» капусты. После первой пробы начинаю понимать, что этот праздник жизни не для меня: сильнейшую изжогу пришлось гасить содой, а затем долго работать в режиме пенного огнетушителя. Как заявила медицина, после «импульсного» читинского питания у меня развился гастрит. Долго не поем – болит, много поем – тоже болит. От национального напитка – водки начинается изжога (коньяк почему-то проходит превосходно!). Один из эскулапов мне посоветовал пить неразбавленный спирт. Позже, в часы редкого досуга, опытные товарищи показали, как это делается. Набираешь полную грудь воздуха, залпом принимаешь планируемую дозу, затем – долгий выдох и закусывание, чем Бог послал. В крайнем случае, при бескормице, – запить водой. Я не являюсь певцом пьянки, но должен поделиться полученным эффектом. Изжоги и боли после общественного распития канистры «шила» (так на Севере называют спирт) вскоре прекратились, и вот уже полвека (постучим по дереву!) я не знаю, что такое гастрит… Спирт я теперь не пью, но рюмкой водки по праздникам и будням – не брезгую (коньяк в эпоху дикого капитализма чаще всего поддельный, хоть цены на него и стали заоблачными).

Ледокол бодро и круглосуточно движется на северо-восток. Справа уже иногда просматривается земля с белыми контурами гор. Через несколько дней мы с хода влетаем в бесконечное белое поле. По инерции ледокол продолжает двигаться вперед, за кормой всплывают сине-зеленые льдины с белыми шапками снега. Постепенно лед становится толще, и ледокол перед полной остановкой со скрежетом вползает носом на льдину. Какое-то время ледяное поле удерживает на себе вес половины ледокола, затем поднявшийся нос с треском проваливается, а вокруг вздыбливаются в кипящей воде огромные осколки сине-зеленого льда. Ледокол останавливается, несмотря на напряженно работающий винт. Дрожь корпуса стихает, затем опять появляется, но мы уже движемся назад, раздвигая кормой ледяное крошево и крупные льдины. Перед носом ледокола оказывается метров двести почти чистой воды. По этой дорожке ледокол снова разгоняется вперед и немного правее, опять вылезает на треть корпуса на кромку ледяного поля, опять проваливается и отходит назад. Следующее наползание на лед происходит немного левее, затем опять – немного вправо. За час усиленной работы мощных дизелей ледокола мы продвигаемся вперед метров на триста – четыреста.

 На сверкающей под невысоким солнцем снежной равнине за нами остается широкий шрам взломанного льда, в котором среди белого крошева зеленые и синие включения перевернутых льдин. Этим зрелищем, как и пламенем костра, можно любоваться бесконечно. Большинство народа находится на палубе и занимается именно этим. Особо активные спускаются «на сушу» – твердый наст, и начинают играть в волейбол, и даже футбол. Иногда, во время отлива, льды за нами смыкаются, и ледокол не может отойти назад для разгона. Тогда мы на несколько часов замираем. Если зажатие слишком сильное, на лед спускается бригада подрывников. Они бурят во льду пунктир лунок, закладывают в них взрывчатку. При одновременном взрыве из лунок бьют фонтаны, а массив льда колется на очерченном пространстве.

Сам ледокол среди бесконечной снежной равнины со стороны смотрится как нечто фантастическое: мозг отказывается понимать, как эта черно-красно-белая махина могла здесь оказаться.

К концу апреля мы уже «долбимся» в бухте: справа и слева возвышаются покрытые снегом сопки, кое-где скалистые. Где кончается вода и начинается берег – неизвестно: все покрыто слепяще белым снегом. Всем выдают темные защитные очки: солнце почти не заходит, и ослепнуть от сверкающих снегов очень просто. В бухте лед прочнее и толще, продвигаемся все медленнее. Совсем обессилевший ледокол делает последний рывок и замирает. Дальше – пешком. До точки выгрузки – круглой черной палатки геодезистов на высоком берегу – несколько километров.

 

Кое-что из географии и истории. Мы зашли в губу Матюшиха (на некоторых картах пишут – Митюшиха), расположенную севернее пролива Маточкин Шар. Этот пролив (шар), соединяя Баренцево и Карское моря, разделяет Новую Землю на две неравные части. Во время войны в этой губе немцы устроили базу подводных лодок для перехвата союзнических конвоев, идущих в Мурманск и Архангельск. Это нам рассказали две семьи промысловиков, живущих по разным сторонам бухты. А вот тяжелый немецкий крейсер «Адмирал Шеер», обогнув Новую Землю с севера, проник даже в Карское море, где в августе 1942 года расстрелял и потопил наш ледокол «Сибиряков»… В книге немецкого адмирала Фридриха фон Руге «Война на море» подробно описываются действия немецкого флота в нашей Арктике. К сожалению, книгу эту у меня «увели», и я многое забыл. Помню, что на ряде арктических островов у немцев были отряды синоптиков, которые по радио передавали сводки погоды для своего флота. Затем у синоптиков начались непонятные болезни и гибель личного состава. Позже выяснили, что они питались печенью белых медведей, чрезвычайно богатой витамином А, и погибали от гипервитаминоза…Кстати, Руге одной из причин поражения Германии во Второй мировой войне, называет «континентальный образ мышления» Гитлера, который недостаточно уделял внимания военному флоту и войне за овладение морскими коммуникациями. И это при «засилье» немецких субмарин в Атлантике и северных морях…

 

Наш охотник Женя Дедов, пока долбили лед в бухте, умудрился ранить и захватить белька – малыша нерпы или тюленя (?). На усатой мордочке малыша были большие, почти человеческие глаза, наполненные мукой. Из глаз катились настоящие слезы. Не знаю, смог ли Дедов содрать с него шкуру и как-то воспользоваться ей. Нет, такой хоккей нам просто противен.

  

Из ковчега – на волю.

 

Выгрузка ледокола начинается 1 мая 1956 года. Это две недели напряженной круглосуточной работы. Природа нам помогает: мы забыли, что бывает ночь. Солнце почти не заходит, температура – легкий мороз. С ветром – отношения сложные. Новая Земля разделяет два моря: «теплое» Баренцево и совсем холодное – Карское. Ветры из таких разных морей встречаются над нашей Землей, соревнуясь в силе. Вот светит солнце, все тихо, на небе – ни одной тучки, полная идиллия. Мгновенно налетает снежный заряд, в круговерти снега ничего не видно за два метра, ветер может свалить с ног. Спустя минут десять, как ни в чем не бывало, восстанавливается прежняя «лепота»…

С интересом наблюдаю, как работают корабельные краны. За пределы бортов выведены вершины наклонных мачт – выстрелов. Двумя, одновременно действующими лебедками, можно груз поднять из трюма и опустить с любой стороны ледокола. Я еще не знаю, что через недельки три использую эту идею как единственно возможную, и буду похожим способом монтировать свои конструкции.

Сначала с верхней палубы сняли трактора и сани. С тракторов приходится снимать кабины. Дело в том, что на льду бывают закрытые снегом скопления отверстий, которые «протаивают» для своего дыхания нерпы. Были случаи, когда трактор, попав на такой участок, проваливался и мгновенно уходил под воду, уволакивая за собой сани. Тракторист в закрытой кабине в этом случае – обречен. Да и вообще: раскатывая по льду на тяжелых тракторах, не надо забывать о морских глубинах под грохочущими гусеницами. Тем более что вскоре рядом с бортами ледокола, где загружаются сани и ездят трактора, на поверхности льда образуются глубокие ямы, заполненные водой. Лед в таких местах, естественно, стает тоньше…

После разгрузки верхней палубы, вскрываются трюмы, и наше убежище оказывается без крыши и пола. Теперь у нас остается единственная возможность отдыха – только «по Павлову»: меняя род работы. Согревание, даже избыточное, достигается тем же универсальным средством – работой…

 Все силы строителей брошены на строительство палаточного городка из утепленных 40-местных палаток. На деревянном настиле (гнезде) на двух мачтах - опорах натягивается брезентовая с подкладкой палатка. Она оснащается освещением, металлическими кроватями, столом и двумя чугунными буржуйками, которые непрерывно топятся углем. В таких же палатках штаб, столовая, радиостанция. «Здесь, ребята, чай пить можно, стенгазету выпускать», – сказал раньше поэт. Только времени для выпуска стенгазеты у нас нет. Официальный рабочий день матросов – 12 часов в две смены, практически – часов 15 – 16. Офицеры работают часов по 20. Во-первых – надо обеспечить работу двух смен матросов, во-вторых – надо строить баню. Если учесть, что мы уже почти месяц не раздеваемся и практически не умываемся, то баня даже оказывается «во-первых».

Бревенчатую баню мы привезли с собой, но ставить ее на вечно-мерзлый грунт нельзя: от тепла все поплывет. Не якорить баню тоже нельзя: первый приличный ветерок ее просто сдует с лица земли. Ушлые проектировщики решили ставить баню на «стульях»: отрывалась яма, куда ставился крестообразный «стул» из бруса. Из центра стула торчала свая. На десятке таких свай, в метре от земли, собиралась баня. В теплом уюте проектных кабинетов все выглядело замечательно. Реально, – все застопорилось при копке ям в вечной мерзлоте. В Чите мерзлую землю оттаивали кострами. Здесь дров в таком количестве не было. Попробовали бурить шурфы и взрывать. Отверстия перфоратора немедленно забивались тающей землей и перекрывали воздух. Только пики отбойных молотков могли отковыривать мерзлоту по кусочку. Сами пневматические молотки при этом быстро замерзали, и их надо было отогревать в костре. Было принято решение: каждый офицер должен был 2-3 часа в сутки поработать отбойным молотком на строительстве бани. Почти месяц можно было наблюдать картину: ревут два компрессора, десяток офицеров стрекочет отбойными молотками, десяток молотков отогреваются в костре…

Справка. Один бур-столбостав установил бы десяток свай, правда – без дурацких «стульев», за один час работы. Можно придумать еще десяток способов поставить баню на мерзлоте за сутки – двое. Просто для этого надо кое-что знать, и хоть кое-как шевелить извилинами

Для моей группы проблема бани решилась раньше. «Лепший друг» монтажников, главный механик строителей подполковник Гайченко Николай Евтихиевич, в ремонтной палатке тайно запустил штатную автопарковую водомаслогрейку, и помыл вверенный мне личный состав, заодно – и меня. С Николаем Евтихиевичем мы как-то сразу сдружились, хотя он был значительно старше меня по возрасту, званию и должности. Но когда я изобрел «пену» и мои ребята изготовили для строителей их целых 3 штуки, главмех готов был нас на руках носить… Но, о пенах позже…

Строители начали строить палаточный городок на объекте Д-2 за 20 километров от места выгрузки ледокола. Под снегом там оказалась скала, и прораб просто поставил на нее банный сруб, пригрузив его камнями для «моральной» устойчивости при сильных ветрах. Смекалистый прораб доложил по радиотелефону (к тому времени у нас на основных объектах стояли станции УКВ связи), что баня построена. Начальство уже почесывалось не хуже последнего матроса, и ответило немедленно: велело готовить баню для «горячей» приемки комиссией, в составе которой должен быть сам Фомин.

Историческое отступление. Я еще нигде не упоминал фамилии Фомин. Рядом с нашими палатками строился довольно большой, хорошо отделанный, дом для адмирала. Вскоре на вертолете прилетел и сам Фомин. Весь полигон, а соответственно и его строительство, было организовано и подчинялось 6-му Управлению ВМФ, начальником которого и был контр-адмирал Фомин. Именно 6-е Управление ВМФ теперь несло главную ответственность за продолжение испытаний ядерного оружия СССР и его совершенствование. Еще действовал первый Семипалатинский полигон, но там испытания оружия, особенно – термоядерного большой мощности, столкнулось с существенными затруднениями: осадками из ядерного гриба заражались большие населенные территории. Кроме того, в СССР оказалось мало изученным воздействие атомного взрыва на надводные и подводные объекты, что изучить в условиях сухопутного Семипалатинского полигона можно было только условно. США к тому времени провели ряд испытаний ядерного оружия на море, в том числе – термоядерного на атолле Бикини.

Конечно, в то время мы ничего этого не знали. Сейчас все подробные сведения опубликованы в различных мемуарах, особенно в серии «История Атомного Проекта» выпущенного Российским Научным Центром (РНЦ) «Курчатовский институт» и книге Минобороны РФ «Россия Делает Сама». Именно такое название – РДС-1 имела первая атомная бомба, взорванная 29 августа 1949 года на Семипалатинском полигоне. Из этих книг я также узнал, что координаты нашей сверх секретной стройки были сразу же опубликованы американцами в открытой печати, конечно – своей, которую мы не читали принципиально…

 

Однако – пора закончить банную эпопею, как ее тогда воспринимал лейтенант монтажников: я ведь пишу всего лишь автобиографию. Бедные строители так были напуганы известием о приезде высокой комиссии, что решили облагородить скамейки и полки в бане и покрасили их олифой. Возможно – заготовки бани были покрыты олифой или лаком по ТУ еще на заводе-изготовителе. Видно олифа была некачественной, и под влиянием горячего пара растаяла. Факт тот, что комиссию пришлось отмывать после бани керосином, над чем долго смеялась вся Земля. Был ли в комиссии сам Фомин – не известно…

Строительство основной бани длилось еще долго: нам так и не пришлось в ней помыться, хотя я достаточно успел подолбить землю в короткие часы, отведенные для сна.

В свою, практически всегда пустую, палатку мы наведывались на пару часов. Неизменно в ней был «задействован» только один спальный мешок. Из зеленого кокона мешка раздавалось мерное дыхание, и торчал веснушчатый нос замполита группы в/ч 15107 старшего лейтенанта Коли Чичева. Вообще-то Коля был таким же инженером-тотальником, как и большинство из нас, но по каким-то соображениям решил податься в замполиты. Сейчас он не изнывал от безделья, а плодотворно отдыхал почти полные сутки. Если, проспав всю ночь, человек после завтрака может опять спать, – значит перед вами о-о-ч-чень опытный замполит. О других развлечениях этих ребят я расскажу позже…

 

Снежная увертюра.

 

 

Вся моя группа занята, кроме обживания палатки, еще одним основным делом. В потоке грузов из трюмов ледокола, нам надо отловить свои ящики с красным треугольником. Потеря даже одного – чревата. Свои ящики извлекаем из разных скоплений грузов: все перемешивается при погрузке, выгрузке и перевозке на берег. Кроме того, на крутой косогор выгрузки пошли уже наши конструкции. Среди множества грузов надо также «отловить» все причиндалы к ним.

 Разгрузка наших кубиков с саней происходит просто: строп зацепляется за что-нибудь тяжелое, и трактор выдергивает сани из-под груза. Но нам надо разгружать их так, чтобы можно было подобраться к каждому пятитонному кубику. С грустью убеждаюсь, что кромки наших секций, которые надо сваривать непроницаемым швом, погнуты во время многочисленных погрузок – разгрузок. Кромки надо выправлять перед сваркой. Провожу опыт. Два здоровенных матроса берут в руки кувалды. Грохот стоит на всю Землю, результат – нулевой: приваренный к кромкам стальной уголок просто пружинит. Металл надо греть. У нас единственный источник нагрева – пламя бензореза. Извлекаем из своих ящиков и собираем бензорез, подтаскиваем кислородный баллон – один из двадцати. Греем – стучим кувалдами, опять греем – стучим. За час адской работы вмятину удается выправить. Расход драгоценного кислорода – почти половина баллона… Всего кислорода экспедиции не хватит на рихтовку даже половины повреждений. А ведь предстоит монтаж, когда без кислорода не обойтись…

Основной объект полигона (я еще, кажется, нигде не говорил, что мы строим полигон для испытаний атомного оружия) – это его центр Д-2, который находится в 20 километрах от места высадки Д-1. Туда, на Д-2, нам предстоит перевезти все свои игрушки.

Там, в вершинах треугольника, каждая сторона которого равна 3 километрам, надо смонтировать три одинаковых бронеказемата – БК. В них размещается разнообразное точнейшее оборудование, системы радиосвязи, автоматики, отопления и вентиляции, большое количество аккумуляторов для автономной работы всей этой техники. Эпицентр воздушного или наземного взрыва находится в центре треугольника. Бронеказематы должны выдержать страшную силу ударной волны, радиации и высокой температуры, сохранив приборы. Поэтому они заглубляются в скалу, сверху их прикрывают каменные холмы. Многочисленные кабели к датчикам, расположенным по всей площади полигона, заводятся в БК через сальниковые трубы, пронизывающие толщу холма. Так это выглядит на совершенно секретной картинке в чертежах…

В действительности: изрядно покореженные секции бронеказематов находятся за глубокими снегами на расстоянии более 20 км от места монтажа. Первый опыт правки – отрицательный. Откладываю его решение «на потом» и начинаю заниматься перевозкой секций.

Трактор подтягивает сани к ближайшей секции. На всю экспедицию имеется только один автокран, да и тот – трехтонный. Долго и муторно в глубоком снегу подгоняем этот кран на обычных колесах к нужной секции в их россыпи. Крановщик, гражданский мужик, говорит, что поднять пятитонную секцию он сможет только при максимальном подъеме стрелы, для чего кран надо подвести вплотную к секции. Подводим, расчищая лопатами снег. Теперь, оказывается, слишком далеко стоят сани. Пододвигаем трактором сани. Укрепляем выносные опоры крана. Зацепляем строп на секцию, кран пытается ее поднять – и не может: срабатывает предохранитель. По моему требованию крановщик загрубляет предохранитель. Кое-как водружаем секцию на сани. Смотрю на часы. Такими темпами мы погрузим свои 45 секций только к следующему году. Погрузка второй секции идет немножко быстрее. При повороте стрелы с грузом кран немного ведет: горизонт не идеальный. Крановщик резко тормозит. Инерция движущейся секции запросто сворачивает стрелу крана, секция плюхается на сани.

Это – конец. Я угробил единственный автокран стройки. Крановщик начинает причитать, наваливается на меня с обвинениями. Он тоже виноват: тормозить надо плавно. Но главная вина, безусловно, – моя: кран-то – трехтонный…

– Ладно, не плачь, исправим тебе стрелу, – успокаиваю я крановщика. – А сейчас – отваливай!

Выталкиваем кран со скрюченной набок стрелой. Силой четырех человек заводим тяжелое дышло саней в сцепное устройство трактора. Крепим веревками секции на платформе саней. В кабину трактора и на сани садится десяток матросов. Трогаемся. Сравнительно легко преодолеваем метров 500 накатанных дорог, выходим на целину твердого наста с переметами свежего снега. Наст спокойно выдерживает вес отдельного трактора. Но под нашими санями наст проламывается, сани погружаются все глубже, пытаясь вообще нырнуть под снег. Трактор буксует. Гусеницы разгребают твердый слой снега, и трактор тоже погружается в снег по самую кабину. Откапывать сани и трактор лопатами – бессмысленно: твердый наст можно разбить только ломом, точнее, – в снегу можно пробить ломом дырку, но неизвестно, что с ней делать дальше…

Откапываем в снежном крошеве только сцепное устройство, освобождаем трактор. Он с трудом вылезает из ямы. Затем заходит сзади и оттаскивает сани назад. Стаскиваем с саней одну секцию, что почти в два раза уменьшает вес саней. Опять прицепляем трактор. Уходим правее на снежную целину. Метров через 50 сани опять уходят под снег, начинает зарываться в снег и трактор. Прекращаю «погружение». Отцепляем трактор и я возвращаюсь на нем в палаточный городок. Прошу у Гайченко еще один трактор. Он немедленно выделяет его, напоминая о тросе для сцепки. Возвращаемся к «нашему барану», одиноко ждущему на санях.

Теперь в упряжке два мощных гусеничных трактора «Сталинец – 80». Усилие каждого на тяговом крюке – 8 тонн, итого – 16. Это в два раза превышает вес саней и секции. По твердой земле можно без проблем тянуть волоком наш груз. А по скользкому снегу – не получается. Наши сани зарываются под наст. Стоит забуксовать только одному трактору, тут же начинает буксовать и второй; оба трактора немедленно начинают погружаться в снег. Приходится разбирать сцепку, оттаскивать сани назад, опять выстраивать поезд и начинать движение чуть в стороне, в надежде, что там наст под тракторами не проломается. На сани мы уже не обращаем внимания: они вспарывают наст обязательно…

Приглядываюсь к трактористам. Это молодые солдаты, почти мальчики. Один, Саша Зырянов с Алтая, мне особенно нравится. Тракторами он управляет чуть ли не с пеленок, – научил старший брат, колхозный тракторист. Саша немногословный и независимый. Но главное – трактор он ведет с непередаваемым мастерством и, можно сказать, – изяществом и точностью. Его трактор кажется не тяжелым грохочущим монстром, а легкой бабочкой: при разворотах окрестные предметы сливаются в линию, как при вираже на каком-нибудь истребителе. Причем – двигатель трактора всегда работает равномерно, без всякого форсажа. Дело в том, что у дизельного двигателя С-80 есть одна ахиллесова пятка: в некоторых режимах, при снятии нагрузки и при высоких оборотах, двигатель идет вразнос – неограниченно набирает обороты, вплоть до саморазрушения. Сброс газа и даже полное перекрытие топлива – не помогают: двигатель начинает пожирать собственную смазку. На этот случай в кабине есть красная кнопка: только полная декомпрессия (разгерметизация цилиндров) спасает двигатель. Саше эта кнопка не нужна, двигатель его трактора всегда «мурлычет» как сытый кот...

В дороге мы уже более пяти часов. За нами остается рваный снежный ров с петлями и «сучками» возвратов и буксований. Мои матросы уже измучены до предела бесконечными «отцепить», «назад», «прицепить». Правда, теперь в паузах все помещаются в относительно теплых кабинах тракторов. При малейшей возможности матросы засыпают в самых диких позах: в кабине  С-80 сидеть могут только 2-3 человека, остальные «размещаются» между рычагами...

Достигаем все же ближайшей точки. Стаскиваем с саней в снег нашу единственную секцию, ложимся на обратный курс. Даже без груза сани зарываются, и приходится их тащить двумя тракторами. Протоптанной колеей возвращаться нельзя: трактора начинают буксовать на развороченном насте. На обратный путь уходит около трех часов. Итого: полный рабочий день на доставку только одной секции из 45-ти… Не скоро нам придется встретиться, моя девочка! И тебя схавают волки, и меня тоже – за срыв очень жестких правительственных сроков подготовки полигона…

Нет, «такой хоккей» нам не нужен!  «Арктические сани» – самое дохлое звено в нашей логистике. Я уже знаю, какие сани нам нужны: при полной загрузке удельное давление полозьев на снег не должно превышать давления пешехода; в них не должно быть поперечных деталей , зацепляющихся за снег при погружении. Короче: нужна лыжа, способная держать на рыхлом снегу около 15-ти тонн. Я только еще не знаю, как и из чего построить такую лыжу…

Уже около 2-х часов солнечной ночи. Кубрик спит. Бывшие со мной матросы харчатся запасенным ужином и чаем, нагретым на буржуйке. Даю им отдых до 6 утра. Сам отправляюсь на склад металла: к 7 часам я должен четко ответить на вопрос: как, и из чего, сделать требуемую лыжу…

Пенная логистика.

 

На разводе в 7 часов после завтрака распределяю людей по работам. Человек 10 забираю с собой. Еще через час у меня на площадке рядом со складом стройматериалов образуется целое производство. Ревут два сварочных агрегата, готов бензорез, кувалды, ломики. Матросы подтаскивают два стальных листа толщиной 4 мм и размерами 1,5Х6 метров. Свариваем их вдоль, получаем полотнище размером три на шесть метров.

– Это назывется «пена», – говорит Житков. На них мы перетаскивали тяжести.

– Хорошо, пусть будет «пена», – отвечаю я. – Только это еще даже не половина «пены». А как вы загибали нос?

Житков отвечает, что делали это на вальцах, а иногда – совсем не делали: нос не нужен. Нам для снега загнутый нос просто необходим: я вспоминаю свои лыжи в Казахстане. Пытаемся его загнуть. Подкладываем под кромку бревно, человек 10 стает на полотнище. Слегка прогибается, пружинит, – никакого результата. Кто-то предлагает наехать трактором. Это опасно – можно покалечить полотнище. Кто-то из матросов сожалеет, что не загнули листы по отдельности до сварки: гнуть было бы все же легче. Стоп! В этой мысли есть рациональное зерно. Решение приходит само собой. Бензорезом разрезаем будущий нос пены на полосы шириной по полметра. Отогнуть по отдельности каждую полосу – просто. Теперь – опять их свариваем. Письменный просто танцует со сваркой: замаливает свои ростинские грехи.

Дальше: по периметру лыжи привариваем обрамление из стального уголка, на уголки – петли для стропов, согнутые из круглого прутка. Хорошо бы сделать дышло, но, будучи жестко приваренным, оно отломает нос лыжи при неровностях, а шарнирное водило «на коленке» – не сделать. Принимаю решение: тянуть будем тросом, для чего привариваем петли с двух сторон носа. Чтобы пена не налезала на трактор при спусках, такие же петли привариваем сзади. Ребята радуются: «пена» готова. Объясняю, что это еще не все. Что с ней станет, если груз будет посредине, а полотнище наедет на яму? Оно необратимо согнется. Поэтому на полотнище крепим «рыбину» из нескольких деревянных брусков на всю длину листов. Наша «пена» теперь стает гибкой и упругой, как лыжа.

Поручаю Житкову изготовить еще одну, точно такую же пену (название прижилось, и наше изделие и дальше по другому никто не называл). Сам же с тремя матросами я пытаюсь решить еще одну отложенную задачу – правку кромок. Вся надежда у меня на трактор Саши Зырянова. Изготовляем «мартышку»: к одному концу стального лома привариваем кольцо, к другому – мощную струбцину. Струбцину закрепляем на погнутой кромке, кольцо же тросом соединяем с трактором. Выбираем слабину троса. Показываю Саше размер передвижения трактора пальцами – около 100 мм. Махина трактора легко трогается и тут же замирает. Вмятина выправлена чрезвычайно точно, секция, свободно стоящая на снегу, даже не шелохнулась. Ребята, несколько дней назад до одурения махавшие 11-килограммовыми «кувалдометрами», просто прыгают от радости. «Не отходя от кассы» исправляем еще несколько близких вмятин: все рихтуется как в сказке. Я наглею: мелкие повреждения требуют перемещения трактора всего 20 – 50 мм. Это расстояние я показываю Зырянову двумя пальцами одной руки. Просто чудо: Саша умудряется перемещать трактор именно на эти миллиметры…

Теперь нам надо научиться погружать трактором наши секции на пену. Это удается даже легче, чем я думал. Пена над землей (снегом) возвышается всего на высоту бруса, т. е. на 150 мм. Она подвозится к секции, которая просто кантуется на пену. Важно только зацепить трос в нужном месте. Секция падает на деревянные брусья, нисколечко не повреждая себя и само полотнище. Загружаем две секции БК на первую пену. Я не устаю удивляться Зырянову: его трактор быстро – быстро вертится между секциями, ни разу не задев ни одной.

 Житков докладывает: готова вторая пена. Загружаем на вторую только одну секцию: в пути будем догружать потерянную в первом рейсе…

Даю матросам несколько часов отдыха и задания на завтра. Участников первого рейса утром забираю с собой: один битый стоит двух небитых.

Утром догружаем секцию и двумя тракторами выходим в дорогу. Я на первом тракторе, конечно, с Сашей Зыряновым. Идем по целине, параллельно нашему прежнему «свинорою». Впрочем, местами он уже не виден: занесен свежими снежными переметами. Трактор легко тянет пену с десятитонным грузом. Пена скользит по поверхности снега, и просто заглаживает след гусениц. Останавливаемся, чтобы переключить передачу: на тракторе делать это на ходу нельзя. А вот останавливаться надо очень плавно: пена по инерции наскакивает на гусеницы. Саша добегает до заднего трактора и дает инструкции ведомому. Наращиваем скорость до последней передачи. Трактор несется так же легко, совершенно не чувствуя груза.

Перед спуском останавливаемся. Сначала спускаем ведомого. Тормозить задним трактором надо очень точно, чтобы не оборвать трос. Без особых усилий спускаем обе пены и на равнине опять набираем скорость. Через два часа мы сваливаем секции на точке, и пускаемся в обратную дорогу.

Пустая пена вообще стремится обогнать трактор. Приходится сзади цеплять якорь – некую «лохматую» железяку или бревно, чтобы уменьшить прыть пены. Позже каждая пена снабжается небольшим тормозом, который на тросе запускается прямо под загнутый нос.

Обратная дорога тоже занимает почти два часа. Доставлено 5 секций, остается – 40. Нам нужна еще одна пена…

Главный механик Гайченко с восторгом рассматривает нашу пену.

– Я же говорил этим уродам, что сани, которые они проектируют, годятся только для выставки и детского катания на Новый год! Для серьезных грузов в глубоких снегах нужна такая монолыжа, которую вы сделали! Коля, ты можешь изготовить еще несколько таких саней для стройки?

– Николай Евтихиевич! Завтра сделаем еще две, одну – для вас. Перевезу свои игрушки – отдам Вам еще две, или даже все.

Соглашение скрепляется крепким рукопожатием и приглашением в тайную баню, которую Гайченко запустил в ремонтной палатке.

– Николай Евтихиевич! Спаситель Вы наш, отец родной! Вот за это спасибо!

Баня может принять одновременно не более 10 человек. Быстренько договариваемся о времени и порядке тайного следования, чтобы не создать «нездоровый ажиотаж» вокруг мероприятия для здоровья. Заодно решаем с ним кучу других вопросов. Мне нужно четыре гусеничных трактора, в том числе – обязательно зыряновский. Мне нужно шесть метров швеллера, деревянные брусья, метров сто стальных тросов.

– Все, что надо – получишь.

 Приятно работать с человеком. Мы оба знаем, что наша простая договоренность, прочнее некоторых письменных протоколов. Все будет именно так, как мы договорились…

На следующий день в путь выходит поезд из трех тракторов. На трех пенах я везу уже по три секции. На базе остается 31, не считая «мелких брызг». Одновременно перевожу на Д-2 половину группы с Олегом Козловым. Задача у них: подготовить место для остальных секций и все необходимое для работ на первом бронеказемате.

В пути у нас случается происшествие. На крутом склоне, где мы спускаем каждую пену двумя тракторами, в снегу уже пропилено бульдозером ущелье до самого грунта. Высота снежных стенок рукотворного ущелья – больше шести метров, – выше двухэтажного дома. Решаем для экономии времени применить «пакетный» спуск. Первый трактор вползает в ущелье, второй придерживает пену первого, продолжая тянуть свою, которую должен удерживать трактор Саши Зырянова, на котором сижу я, замыкая колонну. Свою пену мы отцепляем и оставляем наверху, чтобы потом за ней вернуться двумя тракторами. В самой середине ущелья, из-за неумелых действий второго тракториста, обрывается тормозной трос первой пены и она своими 15-ю тоннами накатывает сзади на гусеницы первого трактора. Второй трактор не может оттянуть назад первую пену: у него за спиной такие же 15 тонн. Все замерло. Я задумался: как выпутаться из этой ситуации?

Пока я соображал, Зырянов медленно спускает вторую пену до упора в гусеницы трактора, затем «отстегивается» от удерживающего троса. Наш трактор по большой дуге вылетает на косогор и на бешеной скорости несется к крутому берегу снежного ущелья. У меня даже дыхание остановилось: сейчас мы гробанемся носом вниз с шестиметровой высоты!

За три метра до обрыва трактор останавливается как вкопанный, и, обрушивая снежную кромку, мягко опускается на дно ущелья. Мало того: неуловимым движением гусениц Саша успевает повернуть трактор на 90 градусов так, что мы оказываемся точно за наехавшей на гусеницы пеной… Я смотрю на Сашу с почти суеверным ужасом. Есть великие мыслители, поэты, музыканты. А я вижу наяву Великого Тракториста в облике этого худощавого паренька из алтайской деревни…

Следующее чудо он творит недели через две. Мы ведем уже монтаж на дальней точке четырьмя гусеничными тракторами. Возвращаемся с объекта немного другим путем и попадаем на поляну с удивительным снегом. Трактора, свободно бегавшие раньше по нему, вдруг один за другим проваливаются в снег по самую кабину, да так, что даже дверь кабины не открыть. Любая работа гусениц погружает трактор все глубже. Двигатели тракторов работают пока на малых оборотах: если их заглушить, то к пусковому двигателю не подобраться. Мы влипли очень капитально. Картинка не для слабонервных: посреди бескрайнего снежного поля еле видны только верхушки кабин четырех тракторов. До ближайшей базы километров пять: не докричишься. Решаю послать за помощью. С трудом, уплотняя снег, приоткрываем одну дверцу кабины, матрос выползает на снег и проваливается в него по самую шею. Отсюда не выбраться никому, найдут нас неизвестно когда.

Внезапно двигатель зыряновского трактора повышает немного обороты, гусеницы в снегу начинают непонятное движение. Нет, они не вращаются, не выгребают из под себя снег. Судя по движению раскачивающейся кабины, гусеницы тоже качаются вперед – назад. Да так, что снег попадает под гусеницы и уплотняется. Минут через десять кабина трактора уже наполовину вылезает из снега. Трактор делает такие же движения, как человек вылезающий из трясины. Даже кажется, что его жесткий корпус волнообразно изгибается. Через полчаса трактор Зырянова стоял уже на «тверди». Вскоре он длинным тросом по очереди вытащил остальных…

После таких подвигов ювелирная работа Зырянова на монтаже бронеказематов, казалась само собой в порядке вещей… Мои монтажники, имея Сашу с трактором, развивающим усилие до восьми тысяч килограммов, совсем забыли о домкратах, лебедках и других «медленных» средствах обычного монтажа. Главное – закрепить трос в нужном месте, и Саша обеспечит нужное перемещение, прижим с миллиметровой точностью

Расставаясь с Сашей я написал несколько рапортов о его поощрении. К сожалению, я не знаю, как сложилась судьба этого удивительно талантливого паренька…

 

Семикрылый пятихрен.

 

Где-то к 25 мая мы перевезли все 45 секций бронеказематов к месту монтажа. Последними рейсами в палатки на Д-2 перевезены все люди, имущество и оборудование. Мои матросы и солдаты размещаются в отдельной палатке, мы с Козловым подселяемся в офицерскую.

Передо мной в полный рост стает вопрос: как пятитонные кубики опустить и собрать в довольно глубоких котлованах? Единственный автокран, который мы сломали и затем восстановили, был в состоянии поднять только три тонны, да и то с оговорками. Но даже если бы он поднимал больше, то как его доставить к месту? Те, кто снаряжал экспедицию, очевидно, об этом не думали, решая «глобальные» задачи. Френкель на мои вопросы отвечал улыбкой и вдохновляющим похлопыванием по плечу:

– Что тебе, Коля, стоит дом построить? Нарисуешь – будешь жить!

– Давид Ионович, товарищ полковник! Дайте хоть чертежи, а то я шалаш вместо дома построю! – выпрашиваю я совершенно секретные чертежи. Чтобы взглянуть на них, я теряю уйму времени. Всякие зарисовки – категорически запрещены.  – Или дайте вертолет, я к Вам в гости буду летать несколько раз в день!

Тут Френкель перестает улыбаться, и вызывает секретчика:

– Лейтенанту нужны чертежи по БК, – это обязательно. Как их держать на площадке Д-2?

Секретчик-мичман мнется: никак невозможно, там нет условий для хранения, у него нет штатов, и т. д. и т. п. Френкель смотрит на него с любопытством, как на забавного котенка, затем четко произносит:

– Иди к своему Шнапсмюллеру и вместе решите, кто из вас будет сторожить чертежи на Д-2. Доложите мне через 10 минут. Чертежи на Д-2 должны быть завтра и находиться там постоянно. Все понятно? (Примечание: фамилию задумчивого майора я не помню, приведенная – просто созвучна).

 

Секретчик выскакивает как ошпаренный. Уже через час я расписываюсь за получение на руки толстенной папки совершенно секретных чертежей и пистолета ТТ с 16-ю патронами для охраны вышеозначенной папки.

С этого момента я потерял покой, охраняя пистолет. Папка с чертежами, никому кроме меня не нужная, спокойно лежит на тумбочке: все мы «совсекретные». А вот на пистолет, особенно на стрельбу строго учтенными патронами, – охотников не счесть. Приходится постоянно таскать с собой довольно увесистую «машинку», и закладывать ее под подушку на время коротких сновидений.

Разговаривая с Френкелем, я немного лукавил, потому что уже давно усвоил науку о спасении утопающих. Наверняка, знал это и полковник. Я уже придумал «монтажного монстра», и даже привез на Д-2 материалы для его сооружения. Основную идею подсказала работа двух корабельных лебедок с «выстрелами» на ледоколе. (Кажется, эта система называется «топенант»). Имея две лебедки (трактора), можно было перемещать грузы по вертикали и горизонтали. Не доставало мне только «выстрелов» – мачт, двух, или хотя бы одной. Требовалась некая точка подвески, расположенная над центром котлована на высоте около 4-х метров, и способная выдержать нагрузку 7-10 тонн.

Эта «точка» в металле выглядела в виде трехметровой наклонной А-образной стрелы из швеллеров, приваренной к сцепному устройству трактора С-80. Чтобы стрела могла выдержать большую нагрузку, ее поддерживала оттяжка тросом, закрепленная на тракторе, стоящем спереди трактора со стрелой. На вершине мачты приварен открытый зев – клюз, со скругленными углами и смазкой, через который свободно мог перемещаться натянутый стальной трос. Это и была нужная мне высокая «точка подвески». Трактора №1 и №2 размещали «высокую точку» над серединой котлована, натягивали трос-оттяжку, и замирали. Трактор №3 тяговым тросом подхватывал секцию БК, стоящую на берегу котлована. Трактор №4 с противоположной стороны оттягивал секцию своим тросом, закрепленным на секции в общей точке с тяговым тросом.

Меня терзают сомнения. Сможет ли работать этот монстр? Точка подвески – низковата, но выше не могу сделать, так как трактор потеряет возможность ездить без поддерживающего троса. Надо бы и вторую точку подвески, как на корабле, но как тогда забирать секции с бровки? Усилия, конечно, я сосчитал, тросы и стрела должны выдержать нагрузки. Но требуется очень точная совместная работа, по меньшей мере, двух тракторов, работающих в режиме «перетягивания каната». А как эту «стаю» тяжелых машин переставить для следующего подъема?

Пару суток готовимся к монтажу. Привариваем стрелу, готовим нужные стропы и троса, сварочные агрегаты, бензорезы. Ближайший котлован готов, На его дно уложена гидроизоляция, сверху – настил из деревянных брусьев. Трактором №4 управляет Саша Зырянов: мне нужен самый быстрый и точный трактор именно для оттяжки и подгонки секций.

Вся грохочущая колонна утром выходит «на дело». Накануне с Зыряновым все 15 секций были выставлены на снегу рядом с котлованом. Выставляю трактора, затем собираю всех ребят. Объясняю, как будем действовать: каждый на своем месте должен понимать смысл общей работы. Договариваемся о сигналах. Мне опять надо «выпендриваться» и работать двумя руками. Наблюдаю за своими монтажниками. Житков скептически улыбается, но молчит, остальные просто слушают. Сейчас для меня главное работа трактористов, которые должны «перетягивать канат» с подвешенным пятитонным грузом. Командую: «по местам». Ну, Господи, благослови!

Третий трактор натягивает трос, Саша стоит на месте. Секция немного поднимается. Даю одновременный ход обоим тракторам. Секция поплыла в воздухе в сторону котлована. На середине – стоп тракторам – секция зависает немного смещенная к правому берегу. Назад третьему трактору

 

Это схема работы семикрылого…

Секция один уже опущена в котлован.

 

и секция со снижением уходит к центру. Назад обеим тракторам – секция повисает в полуметре от настила. В котловане два матроса подхватывают ее и удерживают над разметкой. Еще назад тракторам – руками показываю 100 миллиметров.  Секция одним краем касается настила, но немного уходит за разметку. Житков и Цопа внизу легко сдвигают махину на нужное место. Оба трактора – назад. Секция – на месте, троса свободно повисают. Их приходится снимать. Пока заводятся стропы на вторую секцию, все четыре трактора смещаются на ширину секции вдоль котлована. Зырянов это делает двумя точными движениями гусениц, остальные – тремя-четырьмя. Заводим тяговые троса, опускаем вторую секцию точно рядом  с первой. Только с одной стороны зазор – около 15 мм, что для сварки недопустимо. Письменный прихватывает сваркой там, где «срослось». Тросом от зыряновского трактора выбираем зазор на другой стороне секции, другой сварщик – Симонов ставит вторую прихватку. Две секции собраны, стык можно заваривать. Сварщики радостно «бьют копытом»: начинается, наконец, их настоящая работа. Однако я их прогоняю из котлована: опасно.

Следующее перемещение тракторов происходит быстрее: все передвигаются двумя движениями, как Зырянов. Ставим и закрепляем до обеда третью секцию. Теперь и матросы и трактористы действуют сноровисто и быстро, каждый уже знает свой маневр. У ребят горят глаза: мы делаем свое дело быстро и эффективно. У меня с плеч сваливается огромная тяжесть. Мой монстр, мой несуразный «семикрылый пятихрен» – работает!

Командую: «Обед!». Через две минуты заглушены САКи, отцеплены тросы. Четыре трактора с людьми в развернутом строю победоносно несутся в городок за три километра. Над первым трактором вместо флага колышется стальная буква «А»…

Только теперь у нас начинается настоящая работа. Круглосуточно ревут 4 сварочных агрегата: сварка – самая длительная работа. Я, Житков, 3 матроса, 4 трактора с 4-мя трактористами – собираем бронеказематы. Остальные, разбитые по сменам, сваривают стыки секций и насыщают сооружение всякими деталями – как внутри, так и снаружи.

 

Детали быстротекущей жизни.

 

 

Я нигде не пишу, что делает вверенный мне техник-лейтенант Олежка. Он блистательно умудряется ничего не делать. Более того: я ему в этом помогаю всеми силами. Бывало, я поручал ему работу в качестве бригадира. Почему-то вся работа после этого  немедленно останавливалась; среди людей начинались дискуссии, разброд, идейные шатания, – и это в лучшем случае. В худшем – бригада под его доблестным руководством начинала производить «антиработу»: чтобы исправить потом содеянное приходилось затрачивать уже настоящую работу.

Нельзя было отказаться от использования ценных качеств Олежки: его абсолютной стойкости против всяких высоких званий и авторитетов. Если надо было «подергать за хвост тигра» с большими погонами, довести до кипения нерадивого снабженца, – тут Олежка всегда был на высоте. А уж организовать «междусобойчик» из ничего – никто лучше Олежки этого не сделает. Добыл он где-то по старому блату литров два спирта, и благородно бросил их на всеобщее лечение личного состава офицерской палатки от гастритов (именно так вылечился и я). Лечение обычно проходило перед сном, когда усталые до предела руководители собирались вздремнуть пару часов. Камбуз давно закрыт, но Олежка уже «развел» камбузного мичмана, и у нас все есть. Если я опаздываю, Олежка заботливо припрячет для меня «комплект боепитания».

Как известно, – все кончается, а казенный спирт, – так еще и очень быстро. Олежка прихватывает очень важного майора – врача, который имел несчастье однажды попасть к нам «на огонек»:

– Ну, ты майор, не жмись: наше шило пил, – давай теперь свои закрома раскрывай!

Интеллигентный майор не может устоять после такого намека, и робко появляется с литровой бутылкой синей жидкости.

– Ты что, зараза, потравить нас задумал? – вопрошает его Олежка. Майор горячо доказывает, что это – «чистейший», а окрашен он «для испуга» жаждущих приобщиться. Общество в тяжелых раздумьях: очень хочется поверить майору, но и себя – жалко. Олежка исчезает. Появляется через минуту с полуведерной банкой консервированных персиков. Объясняет коллективу, что если предлагаемый яд разбавить персиковым компотом, то последствия применения образовавшегося ликера вовнутрь будут не столь ужасными. Банка вспарывается и «юшка от персиков» наливается в миску. Туда же добавляется синяя субстанция. На наших глазах происходит чудо: смешиваемые компоненты образуют синий студень. Что делать с этим состоянием вещества – никто не представляет. Олежка достает ложку, отважно зачерпывает и пробует. Ошалевший майор, стремясь к реабилитации, – присоединяется. Сомнения успешно подавлены: в едином порыве коллектив осушает миску синего студня ложками. Кто-то вспоминает о томящихся в забвении персиках. Закусывать синий студень желтыми персиками – это круто (или – клёво?).

Смены у нас меняются в 6 часов утра. К этому времени я развожу на тракторе дневную смену по точкам, проверяю работу ночной и даю задание дневной смене. Часам к 9-ти привожу в городок на завтрак и отдых ночную смену. Из палатки появляется проснувшийся от шума Олежка. Сладко потягиваясь и зевая, он вопрошает меня:

– Ну, как там у нас дела, Никола?

– Достопочтенный сэр, разрешит мне сначала откушать, дабы надлежащим образом укрепить свои слабые силы, прежде чем приступить к докладу? Или Его Высокопревосходительство требует немедленной и безоговорочной сатисфакции? – выпендриваюсь я от комизма ситуации.

Олежка заворожено слушает мои рулады, затем восхищенно произносит:

– Ну, ты даешь, Никола!

Когда мне очень некогда, я просто посылаю Олежку куда подальше. Он размышляет секунду:

– Что ты не можешь в осях хотя бы рассказать…

Тогда я спохватываюсь, и докладываю, что «в осях» мы бодро движемся к «зияющим вершинам», и советую «Его Высокопревосходительству» проср…ся по нашим великим стройкам для самоличного сбора информации «в осях». (Это его любимое словечко. Он не терпит избыточных точности и подробностей, ему более чем достаточно знать обстановку только «в осях»). Олежка не обижается, а мое пожелание просто пропускает мимо ушей. На следующий день все повторяется.

Матросы и солдаты работают с огромными перегрузками, без отдыха и выходных. Питались они в целом неплохо, но уж очень по «северному»: макароны, консервы, сухая картошка. При работе по 16-18 часов молодым ребятам, конечно, этого было мало. Особенно страдала ночная смена, особенно сварщики, не вылезающие из задымленных казематов. Обратился к Френкелю; он предложил написать заявку. Ну, мы с Олежкой там порезвились в стиле «голубая мечта голодного детдомовца»: все равно 2/3 срежут. Выдали однако все: рыбный балык, мясные консервы, сгущенку, сахар, сливочное масло, печенье, чай, кофе. Белый хлеб специально досылался через день из пекарни на базе.

 Через пару дней «камбузный» мичман пожаловался:

– А куда девались ваши люди? Не приходят теперь ни на завтрак, ни на ужин…

 Я обеспокоенный пошел в палатку. Моя команда устроила собственный камбуз в палатке и «не отходя от кассы» лакомилась тушенкой, балычком окуня, белым хлебом, разводила и гоняла чаи-кофеи со сгущенкой, печеньем и другими добавками за тяжелую работу. На столе стояла открытая огромная жестянка с томатной пастой.

– А этот деликатес откуда? – удивился я.

– Эту цистерну Симонов еще с парохода прихватил, – объясняет Житков. – Он вахтенным сказал, что на всю команду нам выдали особый крем для смазки резиновых сапог. Только нас всех подло обманули…

– Как это?

– Да мы думали, что там свиная тушенка… А теперь – уже месяц от изжоги мучаемся. Может быть, заберете в офицерскую палатку?

– Спасибо, благодетели! Там изжоги от ваших художеств хватает… Симонов вынес – пусть он и потребляет. Впрочем, сдайте мичману в холодильник: он ее в борщ будет добавлять. А заодно сдайте и пару своих ящиков балыка: здесь все испортится. «Больше дней, чем колбас», – как говорит моя мама. Будете оттуда брать понемногу, да так, чтобы оставалось место для харчей с камбуза, куда вы все будете теперь ходить, – это уже приказание Житкову.

У нас технические неприятности. В одной секции БК есть входная дверь, массивная и герметичная. К ней стыкуется под прямым углом секция-тамбур с аккумуляторами, вентиляторами и отоплением для всего бронеказемата. Если поставить секцию по проекту, то единственной двери некуда будет открываться. Я просто обалдел. Проверяю тщательно по чертежам: открывать дверь будет некуда. Срочно сообщаю Френкелю. Через час рядом с объектом садится вертолет, оттуда выходят Фомин, Барковский, Френкель и еще несколько офицеров рангом помельче. Показываю «клюкву» в натуре и на чертеже. Контр-адмирал «выражается» по-русски, затем приказывает Барковскому, своему заму по строительству, будущему генералу:

– Срочно вызывай сюда этого заср…а Лексакова!

– Петр Фомич, он сможет сюда приехать не раньше, чем через неделю, – отвечает Барковский. – Да и сами монтажники придумают, как исправить.

 Фомин втыкает в меня испытующий взгляд:

– Можешь, лейтенант, что нибудь сделать?

– Можно вырезать отсек с вентиляторами и поднять его выше и ближе к входу. Потребуется усиление конструкции, – отвечаю я.

– Действуй! – решает адмирал. – А Лексакова – вызови, пусть полюбуется на свою стряпню, да в чертежи внесет изменения, – это уже Барковскому.

Несколькими месяцами позже генерал Евгений Никифорович Барковский в Ленинграде даст мне на отзыв проект подводной насосной станции водозабора на новоземельской базе Белушья. Станция эта скоро бы затонула: заварить герметично ее было почти невозможно. (Это я знал из опыта сварки бронеказематов – об «ошибке №2» я расскажу). Проект после рецензирования исполнителям пришлось капитально переработать. Надо сказать, что они (ГПИ-1) сделали это с благодарностью: очевидная неисправимая авария обошлась бы всем намного тяжелее и дороже.

А меньше чем через год я, дежурный офицер на ледяной трассе от ледокола до берега бухты Черная, выдерну Барковского почти из-под гусениц трактора. Выла пурга, на бровях и ушах генерала намерз снег, и он просто не видел и не слышал надвигающегося сзади трактора. Тракторист, заметенный снегом в открытой кабине, тоже ничего не видел дальше двух метров…

«Ошибку №2», к сожалению, я заметил слишком поздно. За нее пришлось расплачиваться несколькими сутками адской работы сварщиков и собственной. Стыкуемые кромки секций были обрамлены изнутри стальными уголками на прихватках. Когда секции были собраны на деревянном настиле, а уголки обрамления сварены герметичным швом, то оказалось, что вода свободно проникает в сооружение, используя щель между уголком и наружной обшивкой: уголки были ведь только на прихватках. Наружную обшивку мы теперь смогли заварить только с трех сторон, так как низ сооружения стал недоступным. Пришлось в темноте и тесноте задымленных бронеказематов обваривать с двух сторон уголки обрамления по всему периметру сплошным плотным швом. Поскольку проверить на плотность швы было невозможно, пришлось варить так называемым «гарантийным швом», когда монтажники без испытаний дают гарантию, что сварка не имеет течей. Это значило, что я сам, с лупой и лампой, проверял по миллиметру несколько сот метров сварки в очень труднодоступных местах внутри бронеказематов.

Имея за плечами такой чувствительный опыт герметизации объектов, я без труда обнаружил ту же ошибку в проекте подводной насосной и вовремя ее исправил…

В книге «Частицы отданной жизни. Воспоминания испытателей Новоземельского ядерного полигона» (ИздАТ, 1999) я действительно «с чувством глубокого удовлетворения» прочитал, что наши бронеказематы на Д-2 успешно выдержали несколько десятков атомных и термоядерных взрывов, в том числе – самый мощный взрыв на планете Земля. Он произошел 30 октября 1961 года. Мощность взрыва составляла 50 миллионов тонн тротила.

В упомянутой книге есть и мои воспоминания «Мы свято верили, что превыше всего – интересы Родины». (Записки монтажника 1956 – 1958 гг.). Там очень сжато описаны некоторые наши приключения. Для экономии времени позволю себе воспользоваться цитатами из статьи.

 

Однажды чудом избежали ЧП. Во время "светящегося тумана" впереди ничего не видно, зато следы гусениц сзади видны хорошо. От палаточного городка трактор поставили в нужном направлении и поехали, глядя назад. Со мной было 10 матросов (всего на тракторе "размещалось" до 20 человек - правда, нарушая все инструкции). До объекта — около трех километров ровного снега. Почему-то объекта долго не было, затем его заметили справа, остановились. Разведка выяснила, что это палатки, от которых мы уехали, а через 200 метров впереди был обрыв в море...

А вот, – о втором пришествии кинодокументалистов:

 

      Затем снимали уже нас: перевозку металлоконструкций на "пенах". Правда, требования вернуться назад и все повторить мы не смогли выполнить: наши "пены" могли двигаться только вперед. Последнее наше участие в киноискусстве было совсем драматичным. Мы начали монтаж уже 3-го БК своим "четырехтракторным краном". Работники кино сначала хотели присмотреться к нашей работе. Мы развернулись, захватили и опустили в котлован первую секцию. Вдруг деревянный настил и гидроизоляция под ним вздыбились: в котловане была вода. Нашим "краном" поднять секцию назад было очень трудно. Я остановился, размышляя, что делать. "Поехали дальше", - говорит кино. .” Не могу, внизу вода» , — отвечаю я. «Ничего, воду мы отрежем», — успокоило меня "кино"...

Пылятся где-то на полках киноматериалы из моей молодости. И если в массовках Киевской студии меня норовили снять со спины, то в кино «Новоземельской студии» я должен быть на переднем плане: сначала на тракторе рядом с Сашей Зыряновым, затем – при руководстве «семикрылым пятихреном»…

 

 Расплата за длинный язык.

 

 

Наша работа приближается к концу. Мне твердо обещано Френкелем, что, выполнив свою работу, группа будет первой оказией отправлена на Большую Землю (иногда ее называют у нас – Советский Союз). Вся группа, в предвкушении конца работы и скорого отъезда «рвет постромки».

Я забыл морскую истину: не спеши выполнять, потому что может быть отмена. Правда, вместо отмены, – следует «прибавка». Мне добавляют еще работы: поставить уголковый отражатель в центре Д-2 и поднять на скалу ОПН – оптический пункт наблюдения. (Когда военные говорят «я», «мне», то в большинстве случаев следует понимать, что речь идет о его войске). Уголковый отражатель – громадная конструкция из трех взаимно перпендикулярных плоскостей, своеобразный «катафот». Он всегда отражает луч радара в направлении источника, поэтому очень нужен для прицеливания самолету, несущему для сброса бомбу. На отражатель у меня (у нас) ушло чуть больше суток. По установке ОПН, металлического сундука весом полтонны, состоялся интересный разговор. ОПН надо было установить на косогор скалы, куда вертолет не мог его доставить из-за воздушных прискальных течений, которые могли прижать вертолет к скале. Я предложил поставить прибор (собственно, – целое скопище приборов) этажом ниже, на отдельный холм перед скалой. Это чуть-чуть снижало прибору угол зрения, но давало колоссальную экономию средств: к прибору надо было ведь еще поднимать много материалов для устройства надежного фундамента. В ответ один из седых академиков, прибывших на площадку, мне разъяснил:

– Сынок, здесь столько затрачено денег, что твоя экономия кажется несущественной копейкой. И мы не можем даже незначительно снижать качество картинки на приборе ради нее…

Тем не менее, наверное, предложение все-таки было принято: эту работу мы не делали.

Меня вызывает на базу Френкель. Являюсь в штабную палатку. На плакате рядом с переговорным пультом женщина в красной косынке, прижимая палец к губам, озабоченно шепчет: «Тс-с-с…  Враг подслушивает!» Давид Ионович ведет по радио совершенно секретные переговоры. Шептать он не может: не позволяет качество связи. Поэтому он орет в полный голос:

– Шмель! Шмель! Ты меня слышишь? А. черт... Петров, ты меня слышишь? Ну, здоров, здоров. Слушай, к тебе завтра на стрекозе прилетит Арка! Что? Ты не знаешь, кто такой Арка? Это же Лучин! Так ты передай с ним обязательно заявку на недостающие для сдачи материалы! Понял? Ну, будь, не кашляй!

(Чтобы окончательно запутать американских шпионов, всем руководителям стройки присвоены клички. Вертолет именуется не иначе, как «стрекоза». Ничего не поделаешь: враг подслушивает, о чем предупреждает суровая тетенька в красной косынке).

 

Справка. Вот что пишет О. Г. Касимов, офицер 6-го Управления ВМФ («Частицы отданной жизни», стр. 76):

 В конце 1954 – начале 1955 г. накал работы 6-го Управления дошел до «крайней черты». Шла интенсивная подготовка Новоземельского полигона к первому в СССР подводному ядерному взрыву.

Несмотря на строгую секретность и тщательную скрытность подготовительных работ, однажды нам принесли английский журнал «Nature» (Природа), в котором была помещена статья с рисунком контура Новой Земли, районом предполагаемого испытания и кратким описанием развертывания полигона. Впрочем, это никак не отражалось в борьбе за секретность, даже там, где секретности и не было. Например, обеспечивающим кораблям были присвоены условные наименования «Почтовый ящик №..». И в вахтенных журналах, детально фиксирующих все события, происходящие с кораблем, появлялись записи типа: «В такое-то время, такого числа п/я №… отшвартовался по правому борту п/я №… (подчеркнуто мной – Н. М.)

Френкель, окончив совершенно секретный разговор, усаживает меня напротив и внимательно осматривает веселыми желтовато-коричневыми глазами.

– Ну, как у тебя дела, Коля?

– Последний БК сдам завтра, Давид Ионович. А с Вашими «добавками» надеюсь справиться за два дня. Так что через три дня – разрешите «взлет» моей группе? Вы обещали, – напоминаю я.

 Френкель широко и радушно разводит руки:

– Ну, конечно, конечно, – раз обещал, все так и будет! Все сдаете, и уходите. У тебя ведь есть зам? Лежебока, если не ошибаюсь? – он прицельно смотрит мне в глаза

На лень моего Олежки Козлова я никогда и не подумал бы жаловаться Френкелю, но откуда-то он все знает. Мне что-то перестает нравиться уклон нашего разговора, и я говорю:

– Да нормальный он мужик…

– Вот ты с этим нормальным мужиком и отправь группу в Советский Союз, – ловит меня на слове Френкель. – А себе отбери человек шесть матросов. Нет, нет, – больше не могу: они у тебя толстыми стали от доппайка, вертолет поломается.

– Давид Ионович… – только и могу произнести я. Глаза Френкеля стают серьезными:

– Коля, тебе надо лететь на Д-8. Фролкин там сидит в дерьме по самые уши. Не может поднять радиомачты. Ни одной. На всем антенном поле. Без поля все наши труды ничего не стоят. А там, и после установки мачт, еще работы и работы…

Я собственноручно вырыл себе яму, причем не руками, а языком. Во время совещания, еще на ледоколе, Френкель допрашивал капитана Фролкина из в/ч 15107:

– У вас не будет задержки с монтажом антенного поля?

Фролкин неуверенно мялся, сказал, что он никогда не поднимал радиомачт такой высоты. И тут я, самодовольный дурачок, подогреваемый читинской трубой, ляпнул:

– Да что там их поднимать…

Тогда мне казалось, что Френкель и не слышал моей глупости. Оказывается: и слышал, и помнил. Вот теперь пришла расплата за «недержание»… И винить некого.

Френкель видит меня насквозь. Его глаза опять улыбаются:

– Да что такому асу поднять два-три десятка мачт! А уж после них – тебе ковровая дорожка прямо до самого Питера!

Уже серьезно добавляет:

– Готовься. Список матросов Шнапсмюллеру отдай сейчас. Вылет – через два дня.

Я задумываюсь над списком. Самые нужные мне люди, – это те, кто больше всех выкладывался, надеясь на скорый отъезд. Они же – самые трудоспособные, они же – самые независимые и с чувством собственного достоинства. Мне тяжело будет им объявить о новом задании. Но только они мне и нужны. Вздыхаю и составляю список. Первые фамилии в нем:  Житков, Цопа, Кравцов…

Собираю всю группу. Без всяких эмоций выкладываю перед ними обстановку. Житков горестно наклоняет голову и только спрашивает:

– А вертолет не забудут смазать? Он не упадет? Хорошо бы в море: там – мягче…

Я заверяю Житкова, что лично прослежу за смазкой вертолета. Прикажу обильно смазать даже лопасти. Больше всех «возникает» Семен Цопа:

– Та не. Я никуда не поеду. Не хОчу. Сколько можно ездить. И летать – тоже.

Матроса Семена Цопу, здоровенного украинского парубка, по всем воинским законам за строптивый язык давно уже пора отправлять в дисциплинарный батальон. Его выступления и «бурчалки» после получения любого задания я просто игнорирую: нет человека надежней и трудоспособней, чем Семен. «Отбурчав» свое, он впрягается в работу всегда по-настоящему. Он очень точно понимает смысл любой работы, и всегда занимает самое трудное и самое решающее место. Цопе я возражаю молча: просто даю ему дружеский подзатыльник. Он затихает, понимая неотвратимость событий. Остальные ребята просто собираются; берем только самое необходимое и «сокращенный алфавит» – КЛМН – кружку-ложку-миску-нож. Из остатков доппайка каждому из спецгруппы достается по две рыбины балыка морского окуня и по две банки сгущенки. Перебазирую всю группу на Д-1 в прежнюю палатку. Даю «генеральное» ЦУ Олежке: прорываться. Он подтягивается: теперь он главный. Я уверен: с ним ребята выедут в «Советский Союз» первой же оказией, даже если этой оказии вообще не будет.

 

 Мухи на меду строят радио.

 

Вертолет садится в стороне от палаточного городка вблизи пирса. Мы готовы дальше добираться пешком: палатки недалеко, но нас почему-то сажают на гусеничный трактор. Проезжаем метров сто по раскисшей в лучах солнца дороге. Дальше начинается непонятное. Могучий гусеничный трактор на ровной дороге начинает глохнуть от невыносимой нагрузки. Двигатель постепенно снижает обороты, трактор останавливается. Тракторист выжимает сцепление, движок облегченно начинает тарахтеть бодрее. Сцепение вновь включается, трактор продвигается на полметра, и опять бессильно начинает глохнуть, пока тракторист не выжмет сцепление. Такими рывками продвигаемся оставшуюся сотню метров до палаток. Смотрю из кабины на дорогу. Сероватая, хорошо размешанная глина на дороге едва достает трактору до трети высоты гусениц. Я знаю мощь С-80: он может тянуть тяжелый груз, почти погрузившись в грунт. Здесь же – трактор не может продвинуть сам себя на ровной дороге.

Рывками, минут через 10, добираемся до палаток. Высаживаемся из трактора на деревянную платформу. От нее деревянные тротуары ведут к палаткам. Люди передвигаются только по этим тротуарам. Позже мы узнаем, что солнечной ночью один из офицеров, по пути из туалета оступился. Он так и простоял, увязший в неглубокой глине, пока его не вытащили проснувшиеся солдаты. Нас сразу предупреждают: ходите только по деревянным тротуарам, если не хотите испытать чувства мухи, неосторожно усевшейся на мед.

Нет сомнения, люди, которые выбирали место под приемно-передающий радиоцентр и палаточный городок, делали это в морозную погоду, исходя только из чисто технических соображений по радиоустройствам. Разве можно было предположить, что оттаявшая Арктика способна выдать такой «суффикс»?

Нахожу Сашу Фролкина: он виновато разводит руками. Пытался, дескать, – не получается, извини, дружище, за беспокойство. Идем на основной объект. Радиоцентр – невысокое, но большое по площади, бревенчатое здание. Оно должно быть обваловано землей, и превратиться в холм. Выводы кабелей проходят по стальным горизонтальным трубам через толщу холма. Здание было наполовину обваловано серой глиной. Эту глину раньше как муравьи доставляли наверх в корзинах сотни солдат-строителей, затем все было остановлено. Глиняный холм начал незаметно, но неотвратимо, растекаться. Кабельные вводы, оканчивающиеся большими фланцами в помещении, сила сползающей глины шутя вырывала вместе с фланцами из толстых бревенчатых стен…

Первая 30-ти метровая радиомачта расположена рядом со зданием. Видны следы бесплодных усилий по подъему: в глине лежит падающая стрела из толстых бревен. Стрелу нужно поставить в вертикальное положение, чтобы она, «падая», могла поднять радиомачту. Фролкин рассказывает, что целая рота солдат не смогла поднять именно падающую стрелу. А поднимали ее по технологии бурлаков: тянули за веревки вручную. Потом еле выдернули из липкой грязи самих тянульщиков… Да, такой хоккей нам не нужен: тянуть надо трактором. И стрелу надо полегче и повыше.

Моя главная забота – из чего изготовить стрелу? На Д-8 есть только тоненькие водопроводные трубочки и больше ничего металлического. Часа через четыре у меня готов проект 8-ми метровой стрелы из этих трубочек. Она получается ажурной, но страшно трудоемкой: жесткости недостаточно и придется сваривать пространственную ферму из сотни элементов. А их придется отрезать и подгонять вручную, затем сваривать. Если стрела не будет прямой, то она потеряет устойчивость и согнется при сжатии. Объясняю эти премудрости ребятам, и начинаем готовиться к работам. Не пропадать же нам в этом липком болоте…

Приходит гонец. Говорит, что к пирсу пришел бот, и на нем лежит какая-то непонятная железяка. Может быть это для нас? Еду на пирс: нам очень нужны любые «железяки» в этом царстве тяжелых бревен и тоненьких трубочек.

Бог все же есть! На пирсе лежит падающая стрела из двух труб, соединенных фланцем. Все на ней есть, что надо: и опора с шарниром и кольцо для тросов на вершине! Стрела тяжеловата, но она может разбираться на две части. Зато прочность и жесткость – выше всяких похвал. Не веря глазам своим, загружаем трубу на трактор и рывками «несемся» обратно.

(Позже я узнал, что драгоценный и своевременный подарок нам сделал, по просьбе Чернопятова, Боря Лысенко, ставший к тому времени командиром Североморской группы. А Чернопятова об этом попросил Френкель: он еще на ледоколе понял, что поднимать мачты будет не Фролкин, а я).

Через часа четыре напряженной работы первая мачта к подъему готова. Отпускаю ребят на подоспевший ужин. Погода тихая, в 22 часа начнем подъем. Ветра нет, солнце светит, лишние зрители будут спать. Майор Ступин, интеллигентный и по нашим меркам – пожилой, курирующий объект от ГВМСУ, советует мне отдохнуть до утра, но ни мне, ни моим ребятам уже не терпится.

В 22 часа все на местах. Лучший тракторист – наш. Я очень жалею, что не взял с собой Сашу Зырянова, и тщательно инструктирую «лучшего».

Деревянная 30-ти метровая мачта – серьезное, но весьма хлипкое сооружение. Она состоит из 5-ти толстых бревен, соединенных врезками встык. Врезки усилены стальными обручами-стяжками, к которым крепятся также 4 яруса оттяжек – «на все четыре стороны». Тросы оттяжек не сплошные: они разбиты на коротенькие участки весьма нежными «орешковыми» изоляторами из белого фарфора. Длинный «хлыст» мачты даже в лежачем положении оказывается очень гибким. На него заведены четыре яруса – всего 16 – довольно тяжелых оттяжек, но использовать их для подъема я не имею права, чтобы не повредить изоляторы.

Падающая стрела собрана прямо на лежачей мачте. Трактор натягивает трос, и стрела поднимается вокруг шарнира, закрепленного на мачте. Когда угол подъема достигает около 80^о натягиваются тросы крепления стрелы к мачте. Собственно, трос всего один. Он свободно «гуляет» через кольцо на вершине стрелы. Мачта приподнимается с изгибами. Опускаем мачту и смещаем точки крепления троса. Теперь мачта уравновешена. Даю трактору команду на движение – подъем мачты. Одновременно поднимается паутина оттяжек. Подняли мачту уже градусов на 45. Вдруг она начинает трещать. Я останавливаю трактор: вершина мачты загнулась к земле. Ее отгибают почему-то туго натянувшиеся боковые ярусы оттяжек.

– Опускай! Майнай! Мачту сломаем! – кричит не своим голосом Ступин.

– Тихо! – приказываю я вышестоящему майору. – Не мешать!

Я уважаю Юрия Николаевича Ступина, и только поэтому задерживаю в себе более «конкретные» выражения. Майор удивленно замолкает, и лезет в карман за валидолом. Мои ребята молча ожидают решения. Я уже понял, почему оттяжки согнули мачту: якоря боковых оттяжек ниже оси подъема мачты, что сначала было незаметно. По моему сигналу у каждого якоря стают по два матроса.

– Ослабить талреп верхнего яруса, – показываю справа. Цопа вращает талреп и вершина мачты немного выпрямляется, но уходит в сторону.

– Житков, теперь – ты.

Мачта разгибается на глазах.

– Оба ослабьте набитые оттяжки на всех ярусах. Дайте слабину.

Ребята уже «усекли» свой маневр. Мачта опять становится прямой. Командую подъем. Мачта взмывает в небо. Стоит почти вертикально. Теперь – точная регулировка оттяжками, крепление оттяжек со стороны трактора, демонтаж стрелы. Кравцов, снимавший стрелу, влезает в глину и не может выбраться. Цопа бросает ему конец тросика, который через блочок на вершине мачты потом будет поднимать антенну. Натягивая другой конец тросика втроем, Кравцова выдергивают из липучки и подвешивают на высоте. Это уже кино и всеобщая ржачка, реакция после «напряженки» подъема. Ступин, поглаживая левую сторону груди, смеется вместе со всеми:

– Ну, слава Богу, все обошлось хорошо… А ты крут! – осуждающе говорит он мне.

– Извините, Юрий Николаевич! Подъем при многовластии, – как дитё у семи нянек. Может и без глаза остаться. Или – без двух, если повезет…

– Пожалуй, ты прав. Такую дуру подняли! Молодцы! Ну, – пошли отдыхать…

– Какой отдых, Юрий Николаевич, мы только начали работать. Теперь дело пойдет быстрее: мы уже знаем, чего бояться.

Ступин уходит на отдых один. До шести утра мы поднимаем еще три мачты. После завтрака спим четыре часа до обеда.

 К следующему утру стоят уже все тридцатиметровые мачты и несколько поменьше высотой. Их мы «дергаем» половиной стрелы. Еще одна «продленка» и все три десятка радиомачт на Д-8 смотрят в небо, готовые принять нагрузку антенн.

 На вертолете возвращаемся на Д-1. Нашей группы уже нет: Козлов вывез ее в Белушку, или «на точку Б». Будем догонять!

 

Страсти – рыбные, яичные и хрустальные.

 

Френкель благодарит за работу, жмет руку. Подмигивает и смеется:

– А ты, дурочка, боялась! Может быть, хочешь остаться? Есть еще табак в пороховницах? Тут у меня есть для тебя и твоих асов еще кое-что. Да и яйца пошли на базаре…

– Давид Ионович, хотелось бы свои унести подальше! Когда? На чем?

– Ну ладно, – уноси. Послезавтра в Белушку идет «большой охотник». Ты и твои ребята уже включены в списки. Так что все закругляй, и – будь здоров!

У меня вырастают крылья. Домой, домой! Потом только соображаю: куда «домой»? В офицерское общежитие, из узеньких окошек которого видна только обувь пешеходов на Поцелуевом мосту? Нет, не домой, а «к ней»! Вот куда, подсознательно и неизменно, я стремлюсь, оказывается. Да и маму, и Тамилу я не видел уже два года…

Сначала «последние известия» сообщаю ребятам. Глаза у них радостно загораются, но Житков все же разочаровано тянет:

– Ну, вот Сеня, опять будем спать на старой соломе…

– Ничего, Коля, ты и примять ее не успеешь, как тебя опять на пуховые матрацы Шапиро положит, – утешают его друзья…

День у меня выдается напряженный. Надо сдать всю спецодежду, выписать аттестаты матросам, закрыть командировку и т. д. И главное – получить деньги. В экспедиции нам положены бесплатная кормежка и двойной оклад. Набежало кое-что.

Вечером в офицерской палатке – «отвальная». На огромной сковородке жарится яичница из нескольких десятков яиц, которыми меня соблазнял Френкель. Недалеко от Д-2 огромный птичий базар. На скалистом морском берегу птицы или природа устроила узенькие горизонтальные террасы. Конические, замысловато раскрашенные разноцветными точками, яйца кайр – больше куриных, слегка попахивают рыбой. Их сбор на базаре ведется просто и жестоко. В галдящую птичью массу на веревке опускается собиратель. Выбирает какую-нибудь террасу, и ногами очищает ее от птиц и их продукции. Кайры орут и щиплют за ноги, но затем успокаиваются и опять принимаются за дело. На следующий день с этой террасы уже сгоняются только кайры, а яйца собираются все подряд: их свежесть гарантирована. Несколько сотен яиц помещаются в ладный ящик от взрывчатки. В нем и ручки удобные, и дощечки шлифованные…

Кайриную яичницу все едят «от пуза» уже целую неделю. Женька Дедов пытается выйти из привычной колеи: жарит только желтки и с сахаром. Жареный сладкий гоголь-моголь, попахивающий рыбой, смог есть только он один, несмотря на бешеную рекламу продукта.

Другое дело – голец, морской или озерный. Этот хищник северных морей, по вкусу и цвету очень похожий на семгу, – просто лакомство. Гольца можно солить, вялить, жарить: он хорош в любом виде. Пытаются охотиться на гольца многие, но добычу приносит один – пожилой старший лейтенант Завальный. Он – военный топограф, а у них там со званиями негусто. Можно честно прослужить всю жизнь, оставаясь старшим лейтенантом. Маленького роста, рыжеватый и веснушчатый, с нависающими на прищуренные голубоватые глаза кустистыми бровями. Завальный всю свою жизнь проводит в совершенно необжитых местах: прежде чем они станут обживаться, он должен провести съемку и составить карты. Поэтому жизнь в истинно первобытных условиях, когда охотник должен добывать себе ежедневное пропитание, стала его жизнью. Он любит и понимает природу, кажется, что он может разговаривать с птицами, зверями, озером, речкой. Его очерки о природе разных медвежьих уголков Родины, которые охотно печатают журналы, полны поэзии и глубокой наблюдательности. Очень похож на него внешне и внутренне его помощник – молодой лейтенант Витя. Молчаливый Витек просто влюблен в своего шефа, и неизменно следует за ним в кильватерном строю с огромным рюкзаком.

Эта симпатичная пара в изобилии поставляет в офицерскую палатку больших свежих гольцов. На буржуйке, свободной от производства яичницы, часто шкварчит огромная сковородка с крупными кусками царских рыб. Жареные гольцы меняют розовый цвет на нежно желтый, вкус их, особенно – в качестве закуски после «приема вовнутрь, стает еще восхитительней. Завальный и Витек неизменно отказываются от выпивки, и с благожелательностью заботливых родителей наблюдают, как мы расправляемся с их дарами… Мне посчастливилось увидеть их «в деле».

В семь утра я с матросами, чистенькими и выглаженными, стоим уже на пирсе, хотя выход в море назначен на восемь. «Большой охотник» стоит у длинного, недавно выстроенного, пирса. Меньше трех месяцев назад на этом месте трактора сходили со льда, чтобы карабкаться с тяжелым грузом на гору. Сейчас бухта свободна ото льда, светит солнце, полный штиль. По всей длине пирса стоят человек пять-шесть военных с двумя просветами на погонах и хитрыми иностранными спиннингами. Это политработники. Они нагрянули на Землю чтобы «обеспечивать», а заодно и получить двойной оклад. Поскольку все остальные выше макушки загружены работой, то прибывшие «вдохновители и организаторы» маются от безделья. Недавно матрос нашел у скалы прозрачную кварцевую друзу, очень красивую. Так эти ребята взорвали скалу и перебрали все камушки в поисках природного хрусталя. Много драгоценных сил им приходится уделять птичьим базарам и охоте на гусей. Наша шестерка – занята рыбным промыслом.

Блесны улетают далеко в залив, затем катушки благополучно возвращают их к исходной точке. Ни у кого не клюет, поэтому настроение рыбаков мирное и спокойное: рыбы нет. Подходит Завальный с Витей, на обоих огромные рюкзаки: «все свое ношу с собой». Военная судьба бросает их в очередную «черную дыру», где придется не только работать, но и просто выживать.

Мы пришли слишком рано. Топографы снимают свои рюкзаки рядом с пожитками моих матросов. Минут пять Завальный с интересом наблюдает за рыбаками и работой их хитрой оснастки, затем не выдерживает и подает знак Вите. Тот раскрывает один из многочисленных карманов рюкзака, и подает шефу некую мизерную снасть. Шеф накалывает на крючок бумажку и опускает в воду. Через несколько секунд на веревочке что-то трепыхается. Это оказывается некая фиолетового цвета килька, напоминающая бычка. Этого бычка Завальный кромсает ножом, и его кусочки надевает на крючок побольше. Крючок плюхается в воду в метре от пирса, второй конец лески – в руках рыбака. Вода внезапно просто забурлила, и Завальный пошел по кромке пирса к берегу. Ведомый леской, выскочил и забился на камнях берега большой голец. Его подхватил мой Цопа, замочив при этом отутюженные брюки, и едва не выпустив скользкого гольца.

С корабля сбегает матрос в высоких резиновых сапогах. К этому времени уже второй голец оказывается у самого берега. Матрос подхватывает его и слегка ударяет, голец перестает вертеться. Добыча двух крупных гольцов – событие, но наш рыбак и не думает останавливаться: он таскает гольцов так, как будто их набили в бочку, и они ждут, не дождутся, когда им подадут крючок…

Это было невероятно. Спиннинги свернуты, у владельцев «морды лиц» зеленые от черной зависти. Вся команда «Большого охотника» во главе с командиром находится на пирсе. Каждого очередного гольца встречают дружными криками. К командиру БО подбегает вахтенный:

– Товарищ командир, рейд запрашивает: почему не выходим?

Командир – тоже человек: азартный, любящий рыбу и не уважающий иностранные спиннинги в руках «товарищей». Он отмахивается от матроса, как от назойливой мухи:

– Передай – машина неисправна. Исправим – выйдем!

После семнадцатого гольца, размерами немного меньше предыдущих, Завальный сворачивает свою нехитрую снасть.

– Все. Больше ничего не будет, – сообщает он спиннингистам, как будто ему позвонил из морских глубин сам Рыбий Бог. «Ребята» уже готовились забрасывать свои блесны прямо у пирса на таком рыбном месте. После этих слов их лица вытянулись еще больше.

Мои матросы и я незаслуженно греемся в лучах чужой славы. Наше общество с триумфом поднимают на борт. Рыба – на камбузе, матросы – в кубрике, офицеры водворяются в кают-компанию. Наша бригантина поднимает паруса, осторожно выходит из бухты. Вскоре вокруг носа корабля вскипает и делится надвое белый бурун.

Полтора суток до Белушки проходят незаметно. Мы катаемся как сыр в масле, вся команда «большого охотника» старается, чтобы настоящим рыбакам было хорошо на их корабле…

В полдень следующего дня, лавируя среди разношерстных судов на рейде, наш гостеприимный корабль швартуется у пирса, и мы ступаем на землю новой, теперь – военной, столицы Новой Земли. Вид с моря у нее не очень вдохновляет: серые разнокалиберные строения разбросаны в беспорядке. Снега почти нет. Дорога без подобия тротуаров покрыта жидкой грязью, по которой снуют военные вездеходы, некоторые из них лязгают гусеницами.

Оставив матросов на пирсе, сразу отправляюсь к морскому начальству. Представляюсь дежурному – капитану третьего ранга, рассказываю о цели прибытия и острой жажде убытия. Кап три встречает благожелательно, все понимает с полуслова. Он говорит мне, что через три часа в Мурманск уходит буксир «Амазар», который будет тянуть за собой пустой лихтер (морскую баржу) «Чукотку». Эта самая «Чукотка» могла бы забрать все население Новой Земли, правда – без удобств. Заберет и мою группу, если мы успеем собраться и оформиться. А ежели не успеем, то разговор о следующей оказии может произойти не ранее, чем через две недели.

На последних словах дежурного я уже пускаюсь в бег. Успеваю только слезно попросить кап три: – задержать выход каравана, если мы будем опаздывать на какие-то считанные секунды…

Я даже не мог представить, какой «суффикс» приготовил мне мой боевой зам – техник-лейтенант Козлов О. С.

 

Находим казарму, где должны быть наши матросы. Сидят несколько человек, остальные – тоже сидят, но на гауптвахте. Свирепый новоземельский комендант Сосна отправил их туда за разгильдяйский внешний вид. На вопрос, где Козлов, матросы многозначительно пожимают плечами. Мне некогда миндальничать: я ору: «Где? Кто знает?». Точно никто не знает, но знают магазин Военторга, где работает женщина, с которой его видели несколько раз. Выписываю записку об увольнении двум матросам (без нее они на улицах поселка – самовольщики, и подлежат заключению на ту же гауптвахту). Матросы тем временем приводят себя в «уставной» вид. Задача матросам: отыскать Козлова и дать ему задачу: немедленно снять команду с довольствия и выписать продовольственный аттестат.

– И все бегом, сынки, а то будете загорать здесь еще долго! (Я еще тогда привык шутливо обращаться к своим матросам «сынки», хотя мы были почти ровесниками. Постепенно обращение перестало звучать шутливо. Сейчас можно бы без юмора употреблять обращение «внучки»)

«Сынки - ровесники» все уже поняли, и с места срываются в карьер. Я несусь в комендатуру вызволять своих разгильдяев. Коменданта Сосны нет на месте, а без него никто не решается сократить моим орлам срок заключения, который истекает завтра. Я ношусь по кабинетам замов, прошу, уговариваю. Однако действует только скрытая угроза: если я не заберу эту команду сегодня, сейчас, сей секунд, то они здесь будут разлагаться морально и физически еще очень долго. Наконец, один из офицеров комендатуры не выдерживает натиска, берет «рули» на себя, и пишет на гауптвахту записку о досрочном освобождении моих матросов. Несусь на гауптвахту. Моих там нет: они где-то занимаются уборкой территории. Провести туда может только один мичман, который только-только ушел на обед и будет не раньше, чем через час. Я в изнеможении просто падаю на табуретку. Собственная шинель наваливается на меня всей тяжестью и немилосердно греет. Время, остающееся до ухода каравана, стремительно сокращается как шагреневая кожа. Рисуются очертания светлого будущего: две недели «загорания» после трех месяцев круглосуточного штурма…

– Товарищ лейтенант! Я их сейчас приведу: они тут недалеко, – это произносит маленький матросик, который до этого заполнял цифрами какую-то отчетную «простыню». Я с благодарностью смотрю на него и прошу:

– Спасибо, сынок: Родина тебя не забудет никогда! Только очень торопись, – иначе будет уже поздно!

Минут через пять прибегают мои матросы. Им надо еще получить свою одежду и сдать рабочие робы, в которые они облачены. Заботливый матросик из комендатуры уже выписал на них продаттестат. Я с чувством жму его честную руку: есть же нормальные люди. Велю матросам бежать в казарму после переодевания, и сам бегу туда.

Козлов уже там. Обращается ко мне с извечным: «Ну, как там дела, Никола?». Мне хочется врезать ему между красивых глаз, чтобы объяснить, как у нас движутся дела, но я только в нескольких словах объясняю ему, что я «об нем думаю», затем спрашиваю:

– Аттестаты взял?

Олежка что-то вальяжно начинает мне рассказывать.

– Взял или нет? – прерываю повествование.

– Да нет же. Я объясняю…

– Имей в виду: у нас остается полчаса до посадки. С командой я уйду, а ты останешься добывать аттестат здесь…

Олежка недоверчиво кривит губы:

– Ну да, а как матросов будешь кормить?

– Да очень просто: за свои деньги. Потом – с тебя вычту.

Олег начинает соображать, что шутки кончились, и с места срывается в карьер.

Живописную толпу матросов и солдат я веду в порт. Построить их для передвижения в пешем строю, как велит устав строевой службы, – невозможно: мешают навешенные со всех сторон вещмешки и чемоданы.

 В порту доброжелательный кап три уже выглядывает нас: получено «добро» на выход в море. Начинаем загружать команду на высоченную палубу пустого лихтера. Я тайно приказываю ребятам тянуть время и не торопиться: может Козлов еще успеет. Вот уже загружены все 25 человек, все чемоданы, все рюкзаки и «сидоры» (именно так в войну называли вещмешки). Мои вещи – на буксире.

– Ну, всё? – спрашивает дежурный. Я очень прошу протянуть время еще на 10 минут. Кап три, скрепя сердце, соглашается: ему может влететь за задержку. На исходе восьмой минуты появляется Козлов с чемоданом и продаттестатом «в зубах». Я предлагаю Олежке забираться на лихтер. «А ты?» – спрашивает Олег. Я показываю рукой на палубу буксира. «Ну и я с тобой», – мгновенно принимает решение Олежка и смело ступает на палубу буксира. На радостях я прощаю ему такое самоуправство: команде на лихтере он бесполезен, Коля Житков там справится лучше. С «самоволкой» – самовольной отлучкой с палубы баржи в Баренцевом море – тоже можно быть спокойным…

Идем в Мурманск. Ветерок небольшой, но маленький восьмисотсильный буксир «Амазар» сильно и как-то неритмично болтается: тяжелый двухсотметровый трос, тянущий баржу, вносит в качку от волн свою частоту колебаний. Высоко поднятый над волнами острый нос «Чукотки» выписывает правильную восьмерку. В бинокль видны на носу мои матросы. Перегибаясь через фальшборт, они периодически удобряют Баренцево море недавно съеденной пищей, которой по продаттестату накормил их кок на лихтере…

На «Амазаре», буксире финской постройки, гражданская команда. Мы внесли деньги в судовую кассу и питаемся вместе с командой. На буксире все сделано удобно и надежно. Деревянный стол в уютной кают компании имеет высокие борта, которые не позволяют тяжелым фаянсовым кружкам сваливаться со стола. Мается команда с одной нерешенной проблемой. На борту есть киноаппарат и фильмы, но смотреть их нельзя: в бортовой сети постоянный ток. Добыли немецкий умформер (преобразователь), но никто не может разобраться в его многочисленных выводах.

Я потихоньку влезаю в это дело, и перестаю замечать и качку и время. Когда кино «пошло», наш караван уже входил в залив. Особенно приятно было увидеть чахлые, но зеленые, сосенки на серых берегах. От зеленого цвета мы совсем отвыкли...

В Ленинград мы приезжаем в последнее воскресенье июля – День Военно-морского Флота СССР. Нас встречает большой грузовик с сиденьями. Я делаю своим ребятам небольшой подарок: мы проезжаем по всем основным набережным Ленинграда. Это можно сделать: грузовики с людьми имеют права автобусов. Да еще в День ВМФ, да еще с людьми в форме военных моряков. На Неве стоит много военных кораблей, по набережной гуляет народ, который дружески машет руками моим ребятам. Если бы они знали, что мы, не щадя себя, строили атомный полигон. Без нашего труда нельзя совершенствовать оружие огромной мощности, которое способно уничтожить не только военного противника, но, заодно – и всю планету Земля…